Авторский блог Владимир Бондаренко 00:00 19 марта 2015

Прощание с мастером

Распутин был носителем, утвердителем сверхзадачи писателя, для которой он является в мир. Он полагал, что если литератор взялся за перо, он невольно становится путеводителем, маяком, светильником, вожатаем, ибо в русской литературе, как заведено от века, писатель несёт в себе не только нравственное начало, но и учительское. И так до сих пор… Хотя церкви и возрождены, но до сих пор писатель играет роль учителя, священника, философа и пророка. Этой задачи у русского писателя никто не отнимал. Он всё равно должен нести на себе этот крест.

Последний срок

Накануне своего дня рождения умер Валентин Григорьевич Распутин, замкнулось золотое кольцо жизни вечной-бесконечной. Он сошёл в землю, но дух его, но образ его будет долго жить средь нас, освобождаясь от плотских примет и земной обыденной шелухи. Человек живёт, пока его помнят. Мне кажется, что я помню Распутина с младенчества. Хотя Валентин старше меня на три года, но, как воспринимаю его нынче, он стал нянькою над моей литературной колыбелью и постоянно надзирал меня, не приближаясь близко, но и не отодвигаясь совсем, чтобы я случайно не заблудился, не вильнул с русской стрежи в тихую гавань национального беспамятства. То и дело напоминал о себе: то заметкою о моем творчестве, то коротким, но ёмким анализом литературного стиля, хотя близости дружеской не было, не было и тех сокровенных разговоров, которые возникают меж родными по духу людьми. Распутин был и на расстоянии от меня, но и возле, его обращение ко мне как бы постоянно висело в воздухе, но я не признавался себе в этом, ибо внутренне мы были едины, но натурою в полную противоположность. И потому мы не стремились к дружбе. Он не искрил, не полыхал гневом в споре, я не видал его разгоряченным, — это была сама тихость, ибо вся сердечная работа происходила внутри, недосягаемая для посторонних. Внутри себя он и горел, и взрывался, и сокрушался, наверное, рыдал в минуты отчаяния, но так, чтобы слёз его никто не видел, не присутствовал при его минутной человеческой слабости, которая, конечно же, случается с каждым; кого-то он презирал, кого-то особенно ненавидел (врагов отечества). Это был сложный внутренний человек, боящийся внешним необязательным словом расплескать энергию, словно бы Распутин знал её количество, данное судьбой, и не хотел истратить прежде назначенного срока.

Распутин был хранителем тайны и сам — тайна. Кстати, удивительное качество было у Валентина — жить вроде бы в самой гуще событий, участвовать в них внешне, но взгляд его был чаще полуопущен и странно задумчив, словно бы он постоянно решал трудноисполнимые задачи, которые преследовали его. Но, я думаю, что так никто и не узнал его, что это был за человек. Он шел по жизни неторопливой поступью, как некий посланец небес, и старался не показывать свою земную суть. Вот он ушёл, поклонник Матери-сырой земли, дитя Богородицы, и мало, наверное, кто, а может быть, даже и никто уже не сможет распечатать его истинное обличие, так мало он оставил свидетельств о себе внутреннем. Он и свою-то жизнь практически не запечатлел, свою глубину страданий и личных страстей, которые тоже обуревали его, как поэтическую личность . Ему даже слов-то не хотелось тратить на себя, считая всю внешнюю славу, поклоны и почитания чем- то вызывающе лишним, ненужным, относящимся к какому-то другому человеку, его двойнику, но не к нему. Многое из русской жизни он запечатлел: создал характеры, судьбы, драму русской земли, а себя забыл, иль оставил между строк.

Каким-то образом в литературном направлении "почвенников", писателей от земли из самого "низа", он вдруг оказался, несмотря на молодость, тем самым буксиром, который тянул писательский караван по бурной стремнине для совершения промыслительных задач для будущей России. Это направление неслучайно возникло в России в конце шестидесятых. Нужно было разрешить корневой вопрос национального бытия, о который мы споткнулись в дни "гнилой оттепели". Надо пробудить русского человека, чтобы он проснулся после двухсотлетнего сна и понял, что он русского племени во всех его особенностях, чтобы вспомнил себя, полузабытого. Нас сотни лет, начиная с Петра Первого, заставляли забыть, что есть русский человек, что у него за нутро такое странное, в чём его задачи, русского человека. Произошло онемение нации, внутреннее обнищание и забывание себя. Но главное искривление души случилось в городском мещанстве, чиновничестве и "образованцах", что жадно глядели на Запад, дожидаясь именно оттуда манны небесной. Они не хотели замечать простеца-человека, который их поит-кормит, презирали его, полагали крестьянина за быдло, за несовершенство, за какую-то немощь чёрную, отчего-то бытующую на земле и мешающую прогрессу и просвещению. Это такое было состояние определённой породы людей, зараженных гуманизмом.

Но вдруг свежим ветром потянуло по Руси. Появились Абрамов, Носов, Солоухин, Балашов, вспомнили Шергина, что-то необычное шелохнулось внутри русской души. Горожанину стало думно, вдруг захотелось узнать себя, свои корни, почему русский народ победил в страшной войне с диаволом, в чём его качество, что за особенность его и тайна. Орда варягов и дикарей шла на Русь, и эта Русь самодовольную, сытую Орду поставила на колени. И как требование нации, появились произведения Белова, Астафьева, Лихоносова, Дмитрия Балашова, Казакова. Распутин в этой когорте казался вроде бы замыкающим. И вдруг он почему-то оказался во главе отряда "почвенников" как бы стал за атаманца, проповедника. А ведь ещё молоденький совсем. И все, главное, признали совершенство стиля, глубину пророческого ума. Слух о Распутине прошел по всей России Ему внимали, им любовались, в его работы вчитывались, как в святые письмена. Это удивительно, конечно.

Хотя мы почти ровесники с Распутиным, он на три года меня старше, но у меня ощущение, что я его с младенчества знаю. Когда я сделал первые шаткие шаги в литературе, слышал в себе тягу к писательству, он уже был знаменитым. Я был ещё неразвитым дитём в литературной повозке, а он-то уже сидел на облучке. А ведь было почти бездорожье, ухабы, раскаты, в колёса охочие до принудиловки вставляли палки. Шолохов был ещё жив, но страшно одинок, либеральная трясина подползала к самым Вешкам, чтобы проглотить гения; и как вовремя появились Белов, Распутин и Астафьев, встали под его державную руку и подхватили русское начало во всей глубине.

Помню, как ездили гуртом по окраинам России, — Карелия, Мурманская область и так далее, целая орда русских почвенников-писателей. Белов , Астафьев, Балашов, Залыгин, Бондаренко, Крупин. Много было доброго народа. В том числе и я к ним пристал. Я помню, как народ спешил взглянуть на гостей из столицы. Как будто какие-то сверхлюди прибыли и надо непременно посмотреть, выслушать Распутина. Удивительно, как народ тогда стремительно, просвещался духовно, просыпался в национальном чувстве после долгого опойного сна. Залы были забиты битком, сидели на полу, на подоконниках, стояли в коридорах, в фойе, только чтобы поймать вдохновенное слово, которое непременно изменит такую затрапезную унылую жизнь…

Распутин был носителем, утвердителем сверхзадачи писателя, для которой он является в мир. Он полагал, что если литератор взялся за перо, он невольно становится путеводителем, маяком, светильником, вожатаем, ибо в русской литературе, как заведено от века, писатель несёт в себе не только нравственное начало, но и учительское. И так до сих пор… Хотя церкви и возрождены, но до сих пор писатель играет роль учителя, священника, философа и пророка. Этой задачи у русского писателя никто не отнимал. Он всё равно должен нести на себе этот крест.

Как раз Распутин вмещал в себе, нёс все эти Божьи наставления. Он был и учителем, и ясновидцем, он и страдальцем, и крест, который он водрузил на себя, был тяжек. Он был посвященным человеком — пострадать за русский народ. Труды его — это покаянные молитвы, взывания к совести и небесам. Народ понимал и слушал его, внимая. Распутин писал учительно, выводя каждую буковку бисерным почерком, который даже трудно было разглядеть; вот так же неторопливо, вслушиваясь в себя, говорил в микрофон, вывязывал слова в строчку, словно боялся сказать что-то лишнее, промахнуться в мыслях. Я всегда удивлялся, слушая Валентина, как он верно складывает слова, сколько они несут внутренней мысли, как эта мысль бьётся, вырываясь на простор из темницы.

Так и письмо Распутина трудно разъять, настолько крепко, точно пригнаны слово к слову, как кирпич к кирпичу в старинной монастырской кладке, куда лезвие бритвы не просунуть.

Прежде я отрицал какую-то учительную роль Астафьева, Белова, Распутина, но на самом-то деле я вырос как литератор именно на их учительных книгах, на "Привычном деле" Белова, "Последнем поклоне" Астафьева и "Последнем сроке" Распутина. Когда страдающая русская семья в обстановке какого-то безгласия, духовного упадка распадается окончательно, нет прежнего общинного мира, рассыпается избяной уклад, ибо иссякает, уходит в нети тысячелетний природный опыт, древние предания, этика и эстетика жизни на земле, иссыхают корни, которые и держат в крепости крестьянское древо. Деревня ещё жила, но жилы её уже рвались, больное древо рода с мучительным стоном обрушивалось к земле, предрекая России грядущие несчастья, которые, увы, уже стояли "при дверех". В повести "Последний срок" чувствовалось предсмертное биение сердца, вопль городу, убивающему деревню. Государство своими руками упорно удушало пахаря. Продолжался насильственный генетический отбор нации, когда город уже столетие лучших забирал к себе в услугу, а слабых и стесненных заботами и невзгодами оставлял на земле, как стадо, недостойное сытой пристойной жизни. И вот тогда писатели и восплакали по уходящей деревне, вострубили в жалостные трубы. Но когда уже деревня практически ушла, вся центральная Русь пропала, заросла бурьяном, чертополохом заросла, и не стало нынче, ни попечителя, ни страдателя по Руси. И так случилось, что Распутин оказался последним поводырём в настигших Русь угрюмых потёмках, которому всё-таки не удалось во всей полноте сдвинуть Россию в национальный русский путь.

И вот ушел от нас последний литератор "из русской почвы", откуда появились Абрамов, Солоухин, Носов, Астафьев, Белов, которые много лет волновали русский ум, возбуждали надежды, что всё затеянное в веках непременно случится. Случатся коренные перемены в России, и заботный русский человек среди этого сплава народов почувствует себя именно русским, руководителем, вожатаем, поводырём для всех малых племён, которые объединились неслучайно вокруг русского человека. Да, ничего не бывает вечным, случился закат духовного, религиозного, крестьянского, избяного пути в литературе, государство выстроило ему засеки, утопило в неправдах и повальной лжи.

Закат — явление печальное, но природное, его не отодвинуть; но как говорят в народе, солнце западает в Запад, в глухой угол, но наступает утро, и солнце победно встаёт с Востока. Благословенное русское солнце никогда не умирает. И литература, как солнечное, духовное, религиозное явление, никогда не потухнет. Появятся новые имена, новые люди выйдут с захолустьев, с дальних засторонков Руси. Ухоженная земля, если она не в запустении, даёт добрые всходы. Всё-равно появится новое движение, продолжающее прежних учителей. Русская пашня всегда будет родить. Да, сегодня она заросла чертополохом, сосенником, бурьяном, чернолесьем. Пашня не умерла — она просто отдыхает. Но всё равно появится день, когда пройдётся плуг русской правды по всей этой чертополошине, вспорет землю, перевернёт влажным пластом на солнце, и там появятся новые всходы русской литературы, продолжающие дело Валентина Распутина.

Владимир Личутин

***

Распутин завещал

Пришло воистину народное горе. Умер великий русский писатель Валентин Григорьевич Распутин. Хранитель русского языка, хранитель русской литературы, хранитель русской совести. Таким он и запомнится навсегда — не просто русским писателем, не просто деятелем культуры, а одним из больших символов русского народа. Написал он не так уж много, но, как говорится: "мал золотник, да дорог". Все его повести и рассказы уже давно стали неотъемлемой частью великой русской литературы.

Для нас, авторов и сотрудников газеты "Завтра", он навсегда останется не просто классиком русской национальной прозы ХХ века, но и одним из наших сподвижников, членов редколлегии газеты "День", соавтором наших общих писем в защиту русского народа и русской литературы. Не забудем и о том, что его подпись стояла в газете "День" под "Словом к народу", и, в отличие от иных гражданских и военных подписантов, он свою подпись не отзывал в самых суровых условиях 1993 года.

Я познакомился с Валентином Григорьевичем еще в восьмидесятые годы, бывал у него дома — и в Иркутске, и в Москве, бывал на его байкальской даче. Не раз доводилось брать у него интервью для нашей газеты. Рад, что Валентин Григорьевич доверил мне право сделать инсценировку его знаменитой повести "Прощание с Матерой" для доронинского МХАТа имени Горького. Спектакль по этой инсценировке шел более десяти лет с неизменным успехом. Бывал на этом спектакле и сам Распутин. Всегда поражали его скромность и такое, чисто христианское, смирение — при том, что от позиций своих он никогда не отказывался, не боясь навлечь на себя гнев правителей. Он равно говорил и с земными "царями", и с коллегами-писателями, и со своими земляками. Потому и на самом деле его повести были истинно народной прозой. Не было в нем никогда и гордыни: мол, я — знаменитый писатель, гений земли русской. Он был просто — одним из крестьян, одним из сибиряков, одним из писателей. А если уж сумел показать трагедию русской деревни, исчезновение старого народного уклада, характер русского человека, — значит, и дано было ему от Бога многое. Потому и становятся его слова — завещанием всей будущей России: "Кажется, нет никаких оснований для веры, но я верю, что Запад Россию не получит, — писал Распутин. — Всех патриотов в гроб не загнать, их становится все больше. А если бы и загнали — гробы поднялись бы стоймя и двинулись на защиту своей земли. Такого еще не бывало, но может быть. Я верю — мы останемся самостоятельной страной, независимой, живущей своими порядками, которым тыща лет. Однако легкой жизни у России не будет никогда. Наши богатства — слишком лакомый кусок"

Он и сам жил, писал и мыслил, как вся Россия: независимо, согласно нравственным законам своего народа, — но легкой жизни не знал никогда. Сначала в авиакатастрофе 9 июля 2006 года погибла его дочь Маруся, а потом, в 2012 году, умерла супруга Светлана Ивановна. Эти смерти подломили и самого писателя. О себе уже и не думал, все мысли — о России.

Это и было литературным и гражданским завещанием великого писателя: беречь и хранить Россию, как бы трудно нам ни было. Так и будет!

Владимир Бондаренко

***

«Повесть пронзительная и печальная»

15 января 2015 года исполнялось 90 лет со дня рождения замечательного русского писателя Евгения Ивановича Носова. Специально к этому юбилею Валентин Григорьевич Распутин написал небольшое эссе, посвященное творчеству своего старшего товарища и друга.

Последние его рассказы… Последние, какой-то особой чуткости и мягкости слова, которые только он умел расположить даже в самом суровом и драматическом тексте так, что они давали утешение и просветление. Последние мысли о войне и природе, о самом важном, что составляло весомую суть его творчества. Мысль о войне и боль войны — той, Великой Отечественной, которую не могли затмить никакие трагические события последних пятнадцати лет; более того — в эти-то годы и потребовалась новая и решительная защита всего, что защищалось тогда. И сострадание к приютившему нас на земле миру природному, к "братьям нашим меньшим", к птахам малым, ко всему, что нас окружает. Для Евгения Носова эта боль о войне и это сострадание к "меньшим" — что-то краеугольное, опорное в нравственном строении человека и общества, простирающее свое влияние на их дальнейшую судьбу. О грехе непогребения павших в Великую Отечественную он скажет: "Это ж они, неприкрытые землей, теперь не дают ходу России. С таким неизбывным грехом неведомо куда идти… Сохнет у народа душа, руки тяжелеют, не находят дела… И земля не станет рожать, пока плуг о солдатские кости скрежещет… Оттого и не знаем имени себе: кто мы? Также не умеющий заметить голода и холода птах, остающихся зимовать на родине, не заметит и людского голода и холода. И околеет в конце концов сам от нечувствительности и сердечной недостаточности".

По этим рассказам видно, в какой прекрасной писательской форме до последнего дня оставался Евгений Иванович Носов. А ведь ему было 77. "Уже к последним рядкам укос подобрался: к двадцать пятому да к двадцать шестому году" –это из рассказа "Памятная медаль", одного из прощальных, завещательных, написанных под занесенной косой. Но как написанного, как выпетого, с какой щедростью сдобренного золотой россыпью русского языка! Подобное долгожительство неувядающего таланта, даже в одном ряду с классиками, случается редко. Такое впечатление, что его творческий запас и не мог убыть, его духовная и нравственная чуткость, его мудрость и добродушие и не могли иссушиться, потому что личное, индивидуальное находилось в нем в непрекращающейся связи со всем лучшим, что сохранилось в нашем народе. Творческий источник писателя Носова, наделенного таким "сообщением", был неиссякаем. Невольно любуешься: сколько добрых, светящихся ласкательных слов находит он для самой суровой военной поры, — и когда находит? — почти в подобное же лихолетье! Но без них, считал он, нельзя. И пока не надышит он каждое слово добром и теплом — не поставит.

Невольно вспоминаю, как в году 1989-м или 90-м, когда вовсю правили бал в нашей стране пустые и злобные люди, когда окаянство, как государственный флаг, витало над улицами и площадями, мы с Евгением Ивановичем оказались в одной московской гостинице и по вечерам сходились у меня на чай. Жалобы и требования, разоблачения и ультиматумы, угрозы и подлости — едва ли не одни только эти “жанры” и были тогда в обществе в ходу. И вдруг Евгений Иванович показывает мне массивную общую тетрадь с вклеенными в нее газетными вырезками и собственноручными записями о благородных человеческих поступках, которые, несмотря на непогоду, не попрятались в укрытия. Думаю, эта тетрадь с особой летописью добросклонности нашего народа сохранилась где-нибудь среди бумаг Носова. А может быть, и не одна. "Помогает?" — спросил я тогда в гостинице, перелистывая тетрадь. Евгений Иванович покряхтел-покряхтел и отвечать не стал. А ответил он на него всей своей работой за последнее десятилетие.

Уверен, что в рассказе "Памятная медаль" Евгений Носов продолжил негласный спор со своим другом Виктором Астафьевым о том, как следует им, фронтовикам, писать войну. После публикации романа "Прокляты и убиты" он отправил Астафьеву большое письмо, по пунктам разъясняя, где и почему он расходится с автором романа. К чести Астафьева, он напечатал это письмо в своем собрании сочинений. Но не согласился с Носовым. В войну они были окопниками, знали ее нутро, помнили каждой клеточкой своих израненных тел, и вдруг оказалось, что в нравственной оценке событий их воспоминания расходятся, будто один наблюдал их только глазами, а второй еще и сердцем. Война — штука жесткая, самая жесткая из всего, что существует в мире: Евгений Носов испытал ее на своей шкуре не менее, чем Астафьев, и описывал ее не однажды, а в конце описал и в "Памятной медали".

Война ожесточает людей. Но по нравственному статусу писателя бывший воин не имеет права ожесточаться и переходить на грубый язык, в скверну окопного бытия, отдаваться, как клятвенный свидетель, тому низкому и звериному, без чего никакая война не обходится, и потом делать из этого окончательные выводы. Правда события не есть еще историческая правда. Тем более не духовная правда и не художественная. Смертью персонажа можно грубо, как дубиной, пришибить читателя, а можно его и вдохновить. Такую ответственность и чтил Евгений Носов, автор "Усвятских шлемоносцев", повести, несомненно, самой пронзительной и печальной о начале войны, известие о которой застает жителей деревни Усвяты за сенокосной страдой, но и самой вдохновенной, духоподъемной повести, когда парни и мужики вынуждены переодеваться из крестьянского в ратное. Оратай, то есть пахарь, и ратник, то есть воин — слова однокоренные, так случалось прежде в крестьянской России множество и множество раз: сегодня ты с сохой, а завтра — с мечом. Они уходят, эти усвятские шлемоносцы, далеко-далеко от родных околиц, но уходят не с обреченностью пушечного мяса, а со священной решимостью отстоять землю предков.

Писателю Евгению Носову можно верить. Никогда ничего, не утвердившись в своей правоте, он не сказал.

Материал предоставлен сайтом denlit.ru

На фото андрея Фефелова: 1999 год. Валентин Распутин в составе делегации российских писателей летит в Чечню

1.0x