Авторский блог Анатолий Байбородин 16:54 18 мая 2016

Путевые вехи. Часть вторая.

Вот и я, грешный, измыслил «Путевые вехи», куда собираю, радостные и печальные, светлые и сумрачные заметы – впечатления, размышления, не дающие покоя неприкаянной душе...

ПТИЧКИ БОЖИИ НЕ ЖНУТ, НЕ СЕЮТ

Степенный зажиточный мужик ведает от святых отцов: в окно подать – Богу дать, а скупому человеку Господь убавит веку. Вот и вырешил: на Святой Пасхальной седмице тряхнуть мощной, авось не убудет. Да и всё может случится: и богатый к бедному стучится. Бывало, иной нажил махом — ушло прахом.

Потчует богатый мужик голь перекатную – прошаков деревенских, христославов; стол и не ломится от разносолов, да и не скуден ествой. Мог бы, что не мило, клади попу в кадило, но стыдно в святые дни потчевать крохами, что кухарка смела со стола. Хотелось поначалу смехом приветить: «Конь бежит, копыта стерлися, а мы не ждали вас, а вы приперлися…», но мужик воздержался от суесловия, поясно поклонился нищебродам. Помнил, батюшка во храме пел о милостыни, покрывающей грехи…

Умилённо и сурово помолясь, истово перекрестясь, хозяин и христославы, усаживаются за столы дубовые, за скатерти браные, где яства сахарные, питья медвяные. По закуске и стол – престол.

– Не взыщите, братья, чем богаты, тем и рады. Третий год недород… – хозяин, сидящий рядом со степенной хозяйкой, смущенно краснеет, а дошлый прошак ухмыляется в реденькую бороду: де, упаси Бог тебе жить, как прибедняешься. Раньше был Ваньча, теперичи Иван.

Искоса, словно волк на теля, поглядывает мужик на едоков и думает огрузлую, неповортливую, воловью думу: «Браво живут, ни кола, ни двора, ни скотинёшки, ни ребятёшки; небесами облачаются, алыми зорями подпоясываются, белыми звездами застегиваются… Ни забот, ни хлопот».

Опять хотелось горько посмеяться над христорадниками: «Что вы всё едите, так не посидите?.. Кушайте, дорогие гостеньки…» А потом добавить: «Вы масло-то мажьте на хлеб…» Прошаки по-птичьи мелко закивают головами: «Мажем, мажем, кормилец…» И тогда он, хозяин, усмехнется в дремучую бороду: «Кого же вы мажете?! Ломтями кладёте…»

Прошаки, сутулясь под тяжким взглядом, тихо и пугливо хлебают бараний кулеш, мажут коровье масло на ломти белого хлеба. Чавкают голыми ртами, трут голыми деснами хлебушек, а про себя, поди, ворчат: корёная ества поперек горла топорщится…

Мужик, с утра разговелся, щедро насытил утробу и молитовку деревенскую прошептал: «Слава Те, Господи, Бог напитал, никто не видал, а кто видел, тот не обидел»; и, уже сытый, косится мужик на христославов-христорадников, на еству и вздыхает про себя: «Горбом все добыл, в поте лица да в мозолях, а эти… – насмешливо оглядывает едоков, – лодыри, до пролежней кирпичи протирали на печи да тяжельше ложки ничего не подымали. Разве что христославить под окном мастаки…» Но вдруг вспомнил отца, что дожил век в стуже и нуже, весело утешаясь: «Богачи едят калачи, да не спят, ни в день, ни в ночи; бедняк чего не хлебнёт, да и заснёт, ибо мошна пуста, и душа чиста».

Сын, сам горбатясь от темна до темна, нанимая батраков на хлеба и покосы, зажил богато, веря: тот мудрён, у кого карман ядрён. Но слышал он, трудяга, крот земляной, яко рече Господь: «Птички Божии не жнут, не сеют…», но не может вместить в мужичью душу Божественные глаголы: да ежли все людишки обратятся в птах Божиих и перестанут пахать да сеять, вымрут же?..» Поминается евангелийская Марфа, что «приняла Его в дом свой» и «заботилась о большом угощении», а сестра её Мария …нет бы подсобить… «села у ног Иисуса, и слушала слово Его». И когда Марфа посетовала: «сестра моя одну меня оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус сказал в ответ: «Марфа, Марфа! ты заботишься и суетишься о многом; а одно только нужно: Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у ней». Вот и мужик деревенский навроде Марфы… но и хлопотливая, заботливая Марфа, обрела святость, как и молитвенная сестра Мария.

До святой Марфы мужику, что до небес синих, но охота вместить, и он усерднее угощает прошаков. Поснедав, нищеброды-христославы помолились, перекрестились, благодаря Бога, что нынь борода не пуста, затем поясно поклонились хозяину, коснувшись дланями матери-сырой земли, и в голос:

– Благодарствуем, кормилец. Милость Божия, Покров Богородицы, молитвы святых тебе, добрая душа, и всей родове твоей…

Мужик смутился, покраснел от стыда и невольно отмахнулся от поклона:

– Не за что… Вам поклон, что снизошли, добрые люди… Помолитесь за мою душу грешную…

И вдруг мужику стало легко и светло на душе, словно слетели с горба долгие, крестьянские лета, и он, отроче младо, умилённо обмер в березняке: вечор темнел посреди серого, предснежного неба, а ныне – в белоснежном покровце, средь небесой голубизны, осиянной нежарким, ласковым солнышком.

РУССКИЙ

Бывший колхозный агроном, ныне зажиточный и работящий деревенский мужик, толковал мне в рождественском застолье: «На сон грядущий, Тоха, книги читаю, да… О русских!.. В библиотеке-то шаром покати, в город заказываю… Чита-аю, паря… Телевизор не гляжу – брехня собачья. А книги читаю… и даже божественные. Я ведь, Тоха, крещенный, меня мамка исподтишка крестила при Никите Хрущеве. Да… И вычитал я, Толя, что на весь мир лишь один народ богоносец – русский, прочие блудят во тьме кромешной. Во как … Может, паря, богоносец был, да сплыл… Какой там богоносец, когда в деревне сплошь и рядом – пьянь да рвань. А уж лодыри-и!.. каких белый свет не видал. В пень колотят, день проводят… И живут… без поста, без креста. А тоже, паря, русские… Ага… Но, паря, интересно рассуждают: водку хлещешь, до нитки пропиваешься, в канаве валяешься, – русский, пашешь от темна до темна – жид, под себя гребёшь. Вот и пойми: русский – он пахарь по натуре или пьянчуга горький?.. Хотя… лодырь да пьянчуга Русскую Империю сроду бы не выстроил. Весь мир перед Русью шею гнул. Да-а… Но, видно, выдохлись мы, паря. Испокон веку мужика власть ломала через колено, и, похоже, доломала. Хана, однако… А может, одыбаем, как ты думаешь?..

МЫСЛИТЕЛЬ

...Кочегар, вроде батрака в преисподней, пошуровал топку кочерой, а потом ловкой …так и просится в руки… вышарканной до бурого свечения, совковой лопатой наметал угля в бушующий огненный зев, где в муках горят незримые души. Под вопли пылающих душ захлопнул чугунную дверку, и когла души стихли, присел за колченогий столик, где я и поджидал его.

Хлебнул кочегар чая, черного как смоль, и ударился в политику: монархист, оголтелый белогвардеец, люто ненавидящий красноармейцев – «…всех бы развешать от Сахалина и до Бреста…» праведно, на мой взгляд, обличил Ленина – для русского народа похлестче Гитлера; потом втоптал в грязь и Сталина – думаю, по дурости, ибо Сталин возродил Российскую империю, кою Ленин разрушил до основания, и Сталин же победил Европу; после Сталина кочегар накинулся на Путина, и всю его политику, внешнюю и внутреннюю, развенчал в пух и прах; мало того, указал, как надо было Путину править.

Я, ведая о добрых деяниях Президента во благо и славу Русского Царства, стал перечить; и напрасно, потому что кочегар распалился, как топка полная горящего угля, и заодно с Путиным и меня обматерил: «Вот такие дураки и просвистели Россию!.. Вот такие, Толя, как ты, и царя предали, и храмы рушили!.. А теперь вас Путин дурит…»

«О, Господи, сколь на мне греха, коль и Россию я просвистел…» – сокрушился я, но, чтобы успокоить кочегара …иначе огреет лопатой по башке либо в топке спалит… согласно покивал головой на то, что я дурак. Хотя и подумал, ежели ты в политике умнее Путина, так пошто в кочегарах?! Тебе бы в Кремле сидеть, державой править, а Путина в кочегарку, уголек в топку кидать…

Пропесочил Путина дружище, и тут же наотмашь врезал... прости, Господи, мя грешного, страшно вымолвить... аж самому Патриарху: почо с папой-еретиком встречался?! Мало, еретик и раскольник, так папа Римский еще и с иудеями снюхался, а для иудеев Христос - злодей, за что иудеи и распяли Сына Божия, Спасителя мира...

И опять я стал гадать о друге: мыслитель же, голова, что Дом советов, любого профессора за пояс заткнет, а пошто кочегарит, пошто страной и Патриархией не правит?.. Но вспомнил я: русский народ – хлебороб ли, скотник, фабрично-заводской трудяга, а тем паче, кочегар, – по натуре мыслитель, и мыслитель вселенский; а уж поговорить о политике – хлебом не корми, денно и нощно может рассуждать, и, случалось, паслись в простолюдье горние любомудры, что могли и правителей на ум наставить. Простолюдные любомудры и съезжались на истинные, не в пример нынешним конференциям, Всесословные Русские Соборы, чтобы осмыслить прошлое, нынешнее Царства Русского и узреть грядущие пути.

ЗООПАРК

Любили книгочеи прозу Распутина; прочие любили Распутина за славу, даже не листая распутинских книг, и ладно бы грели душу, а то ведь норовили и руки погреть. И грели… А случалось и вовсе зоопарковое ротозейство.

В досельные года, когда народишко на крови и надсадном труде созидал земной рай, рухнувший от безбожия, когда на «писателей шли», и книгочеи битком набивали залы, яблоку негде упасть, то в потном воздухе, в суетной давке, в гуле возбуждённых воклицаний чуял мой нюх зоопарковое любопытство. Увидеть!.. Услышать голос!. Пощупать!.. Клок штанины оторвать!.. Вспоминают, однажды Горький, Андреев и Чехов, посетившие театр, в антракте, убегая от поклонниц и поклонников, ринулись в буфет, но фанаты и там их окружили осинным роем. Нависнув над круглым столиком, за коим всесветно славленные писатели ели и пили, фанаты громко восхищались: «Гли-ко ты, Горький-то!..Горький-то!.. водочки испил, пирожок сглотил. Агдреев-то!.. Андреев-то!.. мамочки родны!.. пива попил, сушеной воблой закусил… А Чехов-то!.. Чехов-то!.. красного вина в бокал плеснул… От, чо деется на белом свете, а! Ить как люди же простые… Эх, пробится бы да книжку подписать…»

Се утробный, плотский интерес, к закату века вытеснивший иной… Помню, затеяли мы с поэтом Махно литературный вечер, посвящённый творчеству Валентина Распутина, и в зале вальяжно посиживали сытые, холеные студентки университета экономики и права. Впрочем, сытыми, холеными, вальяжными померещились мне девы из досады… Услыхав, что вечер без великого писателя, девы скуксились, кисло скривили знойно крашенные губы. Махно, прежде чем молвить о Распутине, развенчал тогдашнюю поп-звезду Пухачеву.

– Если бы у Пушкина в няньках жила не крестьянка Арина Родионовна, а Пухачева бесноватая, то из Пушкина вырос бы Дантес…» – заверил поэт, и публика загудела паучьим семейством; дерзкие девицы кинулись оборонять звезду, да Махно …воистину потомок батьки Махно, деревенского заступника… Махно сурово гаркнул:

– Пусть выйдет на сцену, кто защищает Пухачеву!..» — и голоса уныло завяли, словно чахлые цветочки в заплесневелом горшочке.

Я же толковал о высокнравственности распутинского творчества, и на исходе беседы обратился к публике: мол, есть вопросы?.. Натужная тишина, про кою говорят: мол, жид родился... Затем напомаженная, разряженная в пух и прах, экономическая девица откровенно спросила:

– Интересно Вы говорили о высоконравственности рас​путинского творчества, и у меня в связи с этим возник вопрос: а любовница у него есть?..

Я опешил… но вскоре очухался, и, коль сроду не лазил в карман за словом, то и отбрил девицу:

– Не ведаю… Писатель он строгих нравов, но Вы попробуйте; чем леший не шутит…

Думаю о музейно-ротозейном любопытстве, и отчего-то поминаю выставку доморощенных ивангардистов и абрамгардистов. Занесло дурным ветром в частную картинную галерею; вижу, пёстрый народец густо роится, – потёртая, потрёпанная молодь, крашеные старушонки, джинсовые старичонки… За полвека вдосталь нагляделся я на дива дивные, на всякие чудечки на блюдечки, а нынче потешил долговязый, патлатый, прыщавый малый, который, словно огородное чучело, обрядился в бреньчащие вериги из пивных заморских банок. Шастает по залу ходячее «произведение» и бренчит, бреньчит, бреньчит...

— Это что, тоже искусство? — спросил я бренчащего, тыкая пальцем в банки.

Бреньчащий, кажется, ведал, что я деревенский писатель, и, звякнув банками, сладил умное лицо:

— Инстоляция – искусство… Искусство, как у Распутина, но у Распутина – деревенский реализм, у меня – городской конструктивизм. Искусство не топчется на месте, искусство движется…

И побрел по залу, бреньча банками, а я подумал, нанять бы чучелом на дачу, ворон пугать, а то уж которую зиму облепиху объедают и кусты ломают.

2001 год

РЕШИТЕЛЬНЫЙ БОЙ

Мужичок, пьяненький, махонький, эдакая конторская тля, с кряхтением, сопением раздевается в прихожей; над мужичком зловеще нависает баба, подбоченясь, уперши веснушчатые руки в крутые бока. Мужик заливает ей байку:

– Дуся, мужик бухой привалил домой и спрашивает бабу: «Скажи, милая, что у меня в правом кармане на букву «п». «Получка!» – гадает баба. «Нет, путылка… А что у меня в левом кармане на букву «а»?» «Аванс!..» «Апять путылка…».

– Счас, пьяная харя, будет тебе и на «а», и на «п»!..

Мужик боязливо постреливает юрким глазом на гром-бабу, но харахорится, напевает …вернее, мычит… в сырой, утинный нос:

– Это е-есть наш после-е-едний и реши-и-ительный бо-о-ой!..

Тут гром-баба решительно, по-мужичьи широко отмахнувшись, дает мужику затрешину; тот осаживается на костистый зад, и, уткнув несчастное лицо в колени, плачет.

Баба круто разворачивается и уходит на кухню, где раздраженно бренчит, гремит посудой, хотя, нет-нет да и замирая, прислушивается: чего мужик творит? Потом, не удержавшись, снова идет в прихожую, где мужик горестно сидит на полу.

– Зарекался же не пить! – бранит мужа. – Или коза зарекалась в чужой огород не ходить…

– Дуся, сегодня хозяин велит: «Вася, заводи черную бухгалтерию. От налогов будем спасаться…» А я говорю: «Григорий Давидыч, я так не могу». «Почему?» – спрашивает. Отвечаю: «А мне совесть не дозволяет. У меня совесть есть…» «Совесть?! – смеется, сволочь. – Ну, Вася, – говорит, – будешь в мусорных контейнерах ковыряться со своей совестью. Совок…» «Я не совок, – говорю, – хотя и не против советских людей. Я – православный, и грех на душу не возьму…»

Мужик опять плачет, усунув лицо в колени. Жена тяжко вздыхает, не зная, что и думать: и про совесть ведает – крещенная, и деньги нужны. Ничегошеньки не удумав, опускается на низенькую лавочку и, опять тяжко, одышливо вздохнув, робко гладит мужа по лысеющему темени, потом прижимает к мягкой груди. Мужик, малое время еще содрогаясь в рыданиях острыми плечами, потихоньку затихает: чует, эдакая баба не даст пропасть.

1.0x