Нынче как повелось на Руси: присвоил банк, завод, прииск, нефтяную иль газовую трубу, срубил вагон "капусты", — вот ты и сват королю, кум министру. Тебя не тронь и к тебе не подступись, ты за одним столом с премьером и президентом попиваешь чаи, у тебя помощи просят, ручку чтоб позолотить, ради обнищенного простеца-человека, скулящего на ветру за кремлевской стеной. Главное, если опростоволосился, не маячь на "завистливых" глазах друзей и соратников, а поскорее ладь лыжи за бугор, а спасшись, благодарный золотому идолу, омочи его губы кровью русских баранов и скупай по всему миру острова, футбольные клубы, дворцы и яхты, церкви (на всякий случай) и кладбища, ордена и титулы, министров и судей, грей брюхо на Мальдивах и Канарах, — ведь ты же у Бога за пазухой, к тебе не подступись. Мы-то, волчья сыть, сулим горей с трясущимися от гнева губами: ну, погоди, волчара, отольются тебе "тамотки" овечьи слёзы, намекая на грядущий ад. А этот негодник лишь ухмыляется: дескать, откупимся и у Бога (а вдруг Он есть?) взносом на храм, отщипнув кроху от навара. И зовут теперь этих умников олигархами, чтоб никто не разобрался в их сущности; а если по-простонародному сказать, то это — мошенники, плуты, мздоимцы, казнокрады, лицемерные ловчилы, чей промысел всегда стоит на грани душегубства, ибо деньги даром не даются, они запачканы кровью и, как писал Карл Маркс, ради трехсот процентов прибыли эти "либеральные мальчики" готовы, не колеблясь, задушить собственную мамашку. Обозвав мошенников олигархами, журналисты только напустили туману на их растленную суть, превратили творцов криминальной революции "в священных коров". На длинные нечистые деньги всегда слетаются мотыльки пошлости, зависти и разврата, чтобы скоро сгореть на этом безжалостном огне. Но попробуйте этот олигархат, захвативший власть, прищучить хоть немного — боже ты мой, какой визг платных борзописцев, крючкотворов и адвокатских ярыжек, агентов влияния и западных спецслужб поднимется тут в защиту "несчастных" до седьмого неба, взбудоражит все америки-европы. А ведь по ним, лихоимцам, тюремка-то слезно плачет: дескать, ступайте-ка, милые, ко мне на воспитание, не промедля, откушайте казенной баланды. Но — увы… Эти ловкачи сразу за бугор — и возьми их там, на чужбинке. Бывает, что и попадает на "шконку" иной ротозей, слуга народа (губернатор или мэр), что не успел по-заячьи устрочить в Европу к семейкам Батуриных и Абрамовичей, Ельциных и Горбачёвых; ну, потерпит, бедняга, на высылке иль в колонии пару лет на ресторанных харчах, да втихомолку и съедет из отчизны к загодя припрятанным капиталам, чтобы делать новую революцию, воскликнув напоследок, минуя границу: "век бы не видать тебя, немытая Россия!" Нынче для чиновных жуликов и барыг средней руки тюремная камера — это тихое уютное место, чтобы пересидеть грозу и отмыть наворованное.
Увы: волки капитализма выросли в детских яслях социализма. Сейчас настало их время немилосердно драть с ближнего шкуру. Главный девиз от Чубайса: "Больше наглости!" Либералы терзают советское прошлое, а народ просит президента (умоляет) придушить криминальное настоящее, загнать олигархов в нору, ибо от них вся зараза стяжательства, чтобы уважали они отечество, знали своё место. Народ взывает: коли ты, мил дружочек-президент, царь-батюшка, уселся на облучок да погнал русскую тройку вскачь, то крепче держись за вожжи, не теряй натуры и ума, а то на дорожном раскате скоро опрокинется возок и затрёт тебя полозьями, что и пикнуть не успеешь, и никакой таёжный медведь не выскочит на помощь. Но что-то худо прислушивается президент к тревожному гулу "земли" и по-прежнему попивает чаи с лицемерной либеральной клакой, что однажды воровски схитила власть и несколько подрастерялась, умея лишь разрушать, а нынче клянёт Путина, мечтая о реванше.
Прежде-то теневикам-цеховикам за непомерную жадность грозила "вышка" с экспроприацией всего нажитого, и они своим богатством особенно не кичились, жили тихо, ходили ниже травы, наслаждаясь богатством в одиночестве, разглядывая бриллиант с куриное яйцо, вкушая черную икру столовой ложкой. А ведь нынче какой-нибудь мошенник-банкир приносит вреда государству больше, чем тысяча уголовников, преющих по камерам, и всё ему сходит с рук; своим присутствием на свете ростовщик разрушает национальное сознание, живя на процент, вчиняет раздор в народе, погубляет Бога в душе и сводит на кладбище преж времён множество народа, источая из него кровь подобно пауку, ловящему в свои тенеты нечастную муху. А живущих "с процента" — тысячи, да вокруг них множество ловчил, кто готов снять нечистую копейку за услуги, да тысячи тысяч торговцев, перекупщиков, играющих на бирже, столоначальников, берущих мзду.
Киношники рисуют лагеря в красках самых жутких, словно бы от мира прячут туда людей, лишенных всякого благодетельного христового чувства. Не познав плотью скрытую жизнь, режиссеры так поставили на поток описание кошмаров арестантского мира, что отсидеть срок — это как бы протиснуться по кругам ада в чистилище… Да, этот мир тюрьмы ужасен, но никто из авторов "чернухи", которой ежедень потчуют нас, так и не объяснил, в чём тогда его соблазн? Отчего не уменьшается любителей "зоны", куда, словно в песочные часы, осыпаются прахом лучшие годы божьего человека. И, пожалуй, лишь Владимир Податев погрузил нас в суровый и безжалостный лагерный мир советских времён, написав искренние воспоминания "Путь к свету." Но, как ни мрачен этот мир, Податев на своём примере оставляет надежду на исцеление души даже в мире мерзости и человеческого падения (но об этом чуть позже).
С одной стороны, в кино о лагерях — привычная чернуха, ошеломляющая зрителя, погружающая его в депрессию и отчаяние. Конечно, в тюрьме — не курорт, там идёт вековечная борьба за выживание, там сидельцы действительно воспитываются самим уставом камеры в духе горьковского Челкаша: "Умри ты сегодня, а я — завтра". Но разве в нашем солнечном мире действует иной закон? Разве капитал живёт по нравственному порядку? Разве не отстреливает он негодящих и слабых, не загоняет несчастных прежде срока на Красную горку разве не вербует в свои отряды ребят с улицы, потерявших нравственный ориентир? Разве ростовщику свойственна жалость к ближнему, это вековечное свойство православной души? Увы, этот волчий порядок пришел в тюрьму с воли, уравнивая всех под одну колодку; но арестанты в зоне столь же разнообразны привычками, натурой и чувствами, как деревья в лесу, как звезды на небосклоне. Одни тихи и бесцветны, другие зазывисто-ярки и так призывно мерцают, будто готовы взорваться и сгореть на земле. "Криминальную Россию", о которой писал Говорухин, устроили не тюремные сидельцы из низов, завороженные идеей лёгкой добычи, а мировой ростовщик с помощью агентов влияния и своих эмиссаров, давно оплодившихся в верхах Советского Союза (Горбачёв однажды в порыве откровенности признался по телевидению, что он, Яковлев и Шеварнадзе ещё в 1982 году замыслили заговор с целью разрушения СССР).
На днях верховный атаман Союза казаков генерал Податев посетил очередную колонию строгого режима — не по долгу службы, но по душевному зову. И вот, сидит он за столом, покрытым скатеркой, с начальником колонии и с художником Александром Алмазовым, а в зале — арестанты на больших сроках, мужики угрюмые, все в черном, стриженые под ноль, в глазах всемирная тоска и непроглядь, иные из них — душегубцы (казалось бы, и чего страдать, плакаться по конченому народу без прошлого и уже без будущего); жизнь ещё тянется, но уже и закатилась, уголовники ещё живые вроде бы, но уже, как гробы повапленные, с серыми, изможденными, испитыми неволею лицами. И как не пожалеть-то их, несчастных сидельцев, ибо в русском народе жалость выше правды и закона. Перед ними лощеный лысоватый седой генерал в отлично сшитой форме, с блестящими знаками отличия на груди, человек из другого мира, из которого их выселили, наверное, навсегда, и вот он-то их действительно жалеет, как оступившихся сродников своих, угодивших в западню, глубоко, от самой православной души. Но уголовники пока об этом и не догадываются. Окидывая взглядом арестантов, что-то спокойным голосом вещает генерал о сроках, о будущем, о родине, о Боге, о своём пути к Свету, о том, что песня ещё не допета и может главный куплет будет впереди: семья, дети, простые житейские радости, которые так умягчают сердце и не дают ему закаменеть. "Зэки" зевают, спят, уронивши голову на грудь, иные пытаются через силу прислушаться к словам казачьего генерала в золотых погонах, катают скулы, им хочется чифирнуть, покурить, завалиться на шконку, перекинуться картишками, и речуга солидного гостя отскакивает от ушей, как от стенки горох, не замутив сознания. Сидят молча, лица каменные, глаза остекленелые, пустые, как голыши, ни капли интереса, ни просверка мысли во взоре. Всем своим видом противятся арестанты чужаку: де, мели емеля — твоя неделя, ишь, как соловьем заливается барин, посиди с наше на баланде, оттяни срока в шизо и в карцере, в камере и на пересылках, в тюрьмах и колониях, на лесоповале по пояс в снегу, — не ту песню запоёшь, гусь залётный, по-волчьи взвоешь, а то, ишь, надулся, как пузырь на навозной луже. Наверное, хорошо заплатили. Потом гость стал дарить книги за своей подписью, и, наконец, утомив всех, ушел. Полковник получил из руки казачьего генерала и президента духовного движения "Единство" орден и остался весьма доволен.
Податев уже далеконько отъехал от уездного городка, и тут на "мобилу" пробился от начальника колонии звонок: "Владимир Петрович, что вы наделали! У нас в колонии драка из-за вашей книги. Худым боем бьются. Везите книг, сколько сможете". Оказывается, кто-то из грамотеев заглянул в "Путь к Свету" и увидел на фотографиях воров в законе Джема и Резо, Протаса и Шута, Сахно и Толика Ростовского, Дато Ташкентского и Юру Грека, Виталия Турбинку и Вячеслава Иванькова по кличке Япончик, которого в последние годы порешил киллер. Авторитеты старые, чья слава попритухла вместе с ушедшим веком, многих уже нет в живых, но слух о "законниках" не замирает в колониях и поныне — это уже история воровского братства, былой лагерной войны, прокатившейся по СССР. И когда разобрались "зэки", кто к ним приезжал в генеральской форме, конечно поразились; пусть и не сам Господь навестил, но живая легенда русского тюремного режима — и конечно, тут народ крепко замутился, кинулся в драку, стали отнимать друг у друга. Наверное, в истории книголюбия за последние двести лет это первая потасовка. Дрались за девок, за "базар", за бабки, за авторитет, за нары, но чтобы за книгу?..
Мы знаем, что Слово было у Бога и Слово это было Бог, и церковь об этом же толкует; наверное, слабо, как-то шатко веруем в могущество слова, и государство своими поступками лишь укрепляет в наших сомнениях, ибо книгоиздание отдано в откуп торговцам, библиотеки чахнут, книготорговля осиротела и полностью погрузилась в наживу, а народ приучают к " баблу", пошлости и разврату. Но чтобы в лагере уважали слово — нет, не тюремного авторитета, который распоряжается "общаком", но — книжное? Ну, братец, не дури нам голову!
А ведь и в колониях почитывают: кто от скуки, а кто и чтобы вовсе не потеряться душою, ибо люди вроде бы на первый взгляд обиженные, косные и конченые, но не совсем омертвелые, чтобы не помышлять о Свете; пусть и неслышно, едва, но теплит в груди Божья свечечка, крохотный огарочек. Вот на такой трепетный огонёк и надеется Податев, и в ту лампадку подливает неустанно маслица; хоть и не поп приходской, и не монах в миру, но делами своими пытается оживить погибающего человека, от которого все отказались.
Вот и Владимир Податев десять лет писал свою книгу воспоминаний, настоящую энциклопедию тюремных нравов в советские годы, веруя в силу печатного слова, никого, даже близких друзей не подпуская к работе. В 1996 году он вынужден был бежать из Хабаровска от милицейских властей и от криминала, ибо ему угрожали смертью, скрыться в Подмосковье в полном безденежье и сесть за исповедь "Путь к Свету". Писал Податев книгу десять лет. Это было как бы оправданием напрасно потерянных по тюрьмам лет и нравственным путеводителем для заключенных.
Ведь по глупости погорел Володька Податев. Было ему шестнадцать, с девчонками пошли в кино, но не хватало полтинника. У знакомого пацана попросил полтинник взаймы до утра, тот заартачился, стал грубить, дескать, нет денег и отвали от меня, скотина; отступить бы, но стыдно, рядом девчонки, а внутри гонор, и сердце огнём распалилось у коновода. Схватил за шкиряку, сунул руку в карман, а там рублевик. "А это что тебе, не деньги?" — вскричал, ударил парня, тот с копылок, завопила какая-то проходящая баба, Податев кинулся бежать, бросил несчастную рублёвку. И, как назло, пострадавший оказался сыном офицера милиции. Так непозволительная вольность обернулась тремя годами усиленного режима, а после покатилось по склону вниз — не остановить. Из колонии в колонию, тюрьмы, зоны, пересылки, ШИЗО, ПТК, борьба за выживание. Ставши позднее воровским авторитетом на весь Дальний Восток, отсидевший по лагерям и тюрьмам восемнадцать лет, Владимир Податев за всю жизнь присвоил всего лишь тот самый советский рубль, которым так и не воспользовался. Срок ему намотал следователь Клочков, который позднее покончит жизнь самоубийством, когда большую группу "перевертышей в погонах" из Хабаровской краевой милиции осудили за грабежи и бандитизм.
Говорят, судьба играет человеком. Судьбу не переделать, но можно подправить. Судьба пишется на небесах, а исполняется на земле. Она в наших руках, но зависит и от тех, кто нас окружает, с кем пересекся наш путь вольно иль невольно. Податев мечтал плясать в ансамбле Дальневосточного военного округа, куда обещали принять, а вдруг попал в ШИЗО. Немилосердный следователь Клочков, судья и прокурор, вроде бы беспокоясь о чистоте социализма, обрезали будущее мальчишки.
Нет, это не Робин Гуд с саблей и самострелом, благодетель обиженного крестьянина; это умный, талантливый, целеустремлённый политик с идеей справедливости и всеобщего равенства, когда будет править в России не правда законов, а Закон Правды, выходец из городских низов, это живой укор власти, погрязшей в сребролюбии, главном грехе для православного человека. И в наши нелегкие времена, когда мировой ростовщик расставил рогатки вокруг России и воровски хитроумно полагает прикупить её, разложить нравственно изнутри, посеять страх, словоблудие, заразить денежной болезнью, именно Податевы для продажного чиновника особенно опасны.
Податев не признает воровских порядков, отрицает грабителей и убийц, борется с беспредельщиной, наводя в Хабаровске порядок, и до сих пор из милосердия и справедливости неустанно помогает ворам, сидящим по зонам России, потому что тюремные сидельцы — несчастные люди, всеми кинутые, обуза для государства, и даже Божья милость частенько обходит их стороною. Странный человек, этот Владимир Податев — для кого-то, может, и чудной, не от мира сего; он искренне, как русский, перемогший все круги ада, жалеет уголовников, создав для них своеобразный "профсоюз", помогает деньгами, одеждой, чаем, табаком, продуктами и молит Бога о справедливости, которая должна воцариться на земле. Он — как бы слуга Господа на пути милосердия, исполнитель заповеди "Возлюби ближнего, как самого себя!", и добрый слух о Податеве кочует по всему арестантскому миру. Разве такой человек может понравиться двурушникам охранительной системы? Вот и насылают по его следу "легавых", стерегут у подъезда, устраивают "шмоны", сочиняют каверзы, подговаривают криминальных авторитетов очернить и устранить казачьего генерала: тут все приёмы хороши, только бы вернуть вольного человека в границы тюрьмы.
Так стоит ли помогать падшим, шатнувшимся, оступившимся, нуждающимся, инвалидам и просто бедным, кто без крыши над головой? И если Податев помогает несчастным и поныне, то достоин не насмешки, а похвалы и всяческой поддержки, ибо он поступает как человек достойный, нравственный, соблюдающий православные заповеди. Выйдя на свободу, Податев трудом и талантом нажил миллионы. У него вдруг открылся талант предпринимательства и общественного деятеля. За короткое время он разбогател. Таких денег у него веком не бывало. Казалось, наконец-то жизнь повернулась добрым улыбчивым лицом. А что он видел-то прежде, выходец из городского пролетариата, затертый с юных лет тюремной нуждою? Так, казалось бы, сам Бог велел мчать в Испанию, иль Италию, купить поместье, загорать на Мальдивах, пить вино в Парижах, кутить с девочками в Лондонах, а он, "дурачина" (по мнению кощунников), мерзнет в своём Хабаровске, мечется меж двух огней ( государством и криминалом) наводит справедливость и мир, успокаивает город, а в благодарность с обеих сторон сулится ему неизбежная кара, и этот русский шукшинский "чудик", зарабатывая миллионы, отчего-то отдаёт их униженным и скорбным, обездоленным и совсем забытым, а их, братцы, так много вокруг, что никаких миллиардов не хватит. И отступиться от своих внутренних заветов совесть не даёт. А над ним ещё иронизирует подлая либеральная прислуга, трущаяся возле икряных олигархов, строит козни всякая хамоватая донная пиранья, заполнившая редакции газет, пинают отъевшиеся пошлые шоумены, и киношные головастые ратаны, почуяв себя барами, с подозрением разглядывают сквозь мелкоскоп каждое предприятие Податева, ища скрытого смысла. Дескать, а нет ли тут чего-то этакого и не скрывается ли тайный "навар", который пролетает мимо нас? — рассуждают господа и по своей мелкой натуре крутят у виска пальцем. — А не "поехала" ли у хабаровского заправилы и борца за справедливость "крыша"?
А куда проще пойти в церковь и искренне помолиться, а вдруг да и обнажится вся правда, которая открылась Податеву в камере.
Минуло с той поры двадцать лет — и вот в Хабаровске новая волна хулы, наветов, обвинений и угроз посыпались на голову непокорного человека, снова услужливые руки достали из архива прошлое Податева, делают из деятельного, умного человека страшилище, угрозу государству, маскируя истинный "криминал", глубоко впившийся в русское тело и устроившее червилище. В общем, стяжатели и злоумышленники, кому Податев перешел дорогу, не унимаются.
А как бы мне хотелось, чтобы мои размышления дошли до сердца тех, кому самой властью суждено казнить иль миловать, править людскими судьбами. Повторю слова Бориса Шергина, писателя-молитвенника: "Помните, жизнь коротка… Торопитесь делать добро. Всё гниёт, только душа нетленна".
