В 37-м году был репрессирован мой дед. За то, что вёл антисоциалистический образ жизни: пил, поколачивал бабушку, - настоящий деревенский смутьян. К тому же, носил звание «подкулачника» - на крестьянских собраниях всегда заступался за своих друзей кулаков, сам, по сути, живя бедновато.
До первой мировой он жил в Москве, занимался ветеринарией, был знатоком лошадей. Воевал на австрийском фронте. Когда австрийцы в Галиции прорвали фронт, он спасался бегством. Австрияк бежал-бежал за ним и всё-таки выстрелил. Дед уже сворачивал за укрытие, поэтому он ранил его в пятку, как и великого греческого героя. Наверное, австрияк был добрым человеком, он мог бы прицелиться и повыше, например, в ягодицу. Во время второй мировой в подобной ситуации гитлеровцы стреляли прямо в затылок: за тридцать лет европейский гуманизм поднялся от пятки до затылка.
После революции, дед вернулся в деревню, где женился на юной-юной девчонке, моей будущей бабушке. Она была младше на восемь лет и его, как бы «старика» для неё, не любила. Когда его забирали, никаких «воронков» не приезжало. Соседи, молотобоец и железнодорожник, что не могли с ним справиться, весной написали заявление в милицию. Всё лето он скрывался в шалаше в заливных лугах. Родом из семьи местных егерей, он их знал досконально. Но в холода вернулся в деревню и прятался на печке у сестры – к жене и пяти детям возвращаться побоялся. Три сына, в общем-то, были к нему привязаны. Мой отец вспоминал: «Мы играли с ребятами. Меня позвали. Я подбежал, отец стоял у дома тёти Луши. Рядом - наш деревенский «особмилец» с винтовкой за плечами. Отец обросший, в галошках. Обнял меня, поцеловал и заплакал. Слёзы крупные побежали по лицу… «Особмилец» повёл его по тропинке на железнодорожную станцию»
Мой отец постоянно возвращался к его памяти, и эта память в стихах творчески преображалась…
____________
Евгений Котов
***
Я помню, как ушел отец
В ноябрьский хмурый день,
Обросший, синий, что мертвец,
Былого будто тень.
Легла тропа-диагональ –
Пороши целина,
И удалялась скорбно вдаль
Поникшая спина.
Одежда – рубище на нем,
Опорки на ногах.
И где-то там – в краю ином! –
Снега укрыли прах.
Таежный шум – суровый шум;
Могучая река;
Вещает птица Гамаюн –
И слушают века.
А что вещает? – не понять, -
И правда далека.
Заснежена Амура гладь,
Под снегом берега.
Увалы, сопки, глухомань…
В морозной дымке падь.
Спускается в тайгу туман
Погибших погребать.
***
Шел поезд…
Зимкою пустынной
Тянул вагоны паровоз.
Дым стлался стаей лебединой –
Да не лебедушек он вез.
Но и не коршунов подбитых,
Хоть говорили: «Воронье!» –
Больных, убогих и забитых,
Кого упрятало вранье,
А с ними жалкое ворье…
Все получили по заслугам,
Дана путевка в край иной:
С женой, соседом или другом –
Чистейшей снежной целиной.
И души в теле хилом чисты –
Хоть подыграл, подрезал рок.
Идут в путь дальний, знойкий, мглистый
За лихолетьем на восток.
…Нет! не хочу я видеть дебри,
болота, сырость, полумрак.
В тайге – неведомые звери,
А за спиною злобный враг.
Луна, желтея абажуром, -
Хладна, бесстрастна, далека.
Молчит за ржавленным ажуром
В ночи морозная тайга.
Ну что ж! Уйдешь и в эту небыль –
В бескрайнюю немую стынь:
Один – без хлеба и ночлега –
Да все же вольный гражданин, -
И скажет лес и ночь –
Аминь!
***
Амурские ночи.… О, длинные ночи!
Холодные ночи и дымный костер.
Душа исстрадалась, и нет больше мочи,
И голод костлявую руку простер.
Огонь догорает. Забрезжило утро.
Поэт у костра головою поник.
Рассвет наступает сурово и мудро,
И набожно крестится дряхлый старик.
Чу!.. Выстрел – и стон…
Сведены с кем-то счеты…
По телу невольно проходит озноб.
Заботы, заботы… Дневные заботы…
А что впереди? – истязанья и гроб.
За что?.. Почему?.. – придавило раздумье,
Чем, родина-мать, мы не милы тебе?
Что это? Дух времени или безумье, -
Безумная дань равнодушной судьбе.
Таежные дебри, лесные болота,
Клоками седыми промозглый туман.
И холод, и голод – до боли, до рвоты, -
И твердь под ногами – шальной океан.
И в этом тумане знакомые лица:
- Лохматые черти! Вы шутите зло.
Забыл, генацвале Табидзе, Тбилиси,
Куда нас в двадцатом войной занесло?
И ты, дипкурьер!.. То всерьез иль для смеха,
Как девственность, свято хранил ты сургуч?
А помнишь, что было, когда ты приехал? –
«Пакеты на стол! Дипкурьера под ключ!»
- О Боже! Что будет? Меня отпустите!..
Не нужно поэту гнилого пайка…
- Милейший, поешьте.… Зачем вы кричите?
Кто вас здесь услышит?..
Лишь снег да тайга…
***
В опорках, в равном одеянье,
Не веря в плен, ушел отец
И сгинул навсегда в изгнанье,
Как тысячи простых сердец.
Не выслал и строки в Россию –
Амур сомненья рассудил.
Сыны безмолвье не спросили,
Где он страдал и опочил;
Где ртом беззубым пойло шамкал –
Навар из пота и костей –
И перед смертью молча плакал
И ждал, и ждал от нас вестей.
Но холод нем. Трещат морозы, -
А в них какой отцам ответ?..
…Вновь лезет в стих дурная проза
Отпетых и тревожных лет.
Вновь взор плутает за Уралом,
Отыскивая в дебрях след,
А бытие незримым жалом
Терзает сердце нам в ответ.
Взгляд вылизал вдали просторы –
Они, бесстрастные, молчат.
В тайгу гигантские опоры
Кого-то ринулись встречать.
От Ледовитого… до юга,
От Магадана до Москвы
Дневная бель, а ночью вьюга
Прядут основу для молвы.
Ангарск, Ангарск! – сибирский град,
Горят огни на диких кручах,
О чем они с печалью жгучей
Поэтам говорят?..
***
Я уже понял:
Нужно просто
Припомнить детство и грибы,
Кресты корявые погоста,
В снегу отцовские следы.
Последний след!
Ушел - и сгинул.
Сказали, -
«Сослан на восток…»
Нашлись за ним грехи и вины,
Он получил бессрочный «срок».
Уж четверть века миновала…
Сын бородой давно оброс,
Жена не долго «куковала»,
За что был дан супругу «кросс».
Жизнь сгинула, как даль, в тумане,
Лишь в памяти осталась тень
Его страстей, его страданий –
Как дым вчерашний деревень.
И странно… воздух тот же, вроде…
Как встарь, им дышит вволю Русь.
Закат, краснея к непогоде,
Роняет кровь – подбитый гусь.
Он все горюет… Я ж не плачу,
Сменив тревоги на покой;
Хоть ничего давно не значу
Здесь в стороне моей родной.
Но все ж я понял:
Нужно просто
Припомнить детство и грибы,
Кресты корявые погоста,
В снегу отцовские следы…
___________
Фотографии из семейного архива. Рисунки Евгения Котова 1949-50 гг.
