Подобно тому, как любовь ослепляет человека настолько, что предмет его страсти начинает ему казаться прекрасней портретов, при создании которых фантазия художника превзошла натуру, точно также гибель артиста или эпохи порождает веру, что их земная и человеческая сущность превосходит своей уникальностью все, что может изобрести воображение.
Рядовой слушатель и зритель, знакомый с десятою долей творчества Эдит Пиаф или Мерилин Монро, благополучно угасал в убеждении, что обе артистки слывут у себя на Западе незыблемым эталоном изящества и красоты.
Само по себе точно произнесенное или пропетое слово, казалось бессмысленным и пресным. Неправильность прибавляла ему недостающую остроту.
Для этого почти в каждой газете или журнале имелась рубрика «ашипки» и «очепятки», в которой изощрялись, как могли, крамольные авторы, вставляя во внешне безобидный ассортимент слов двусмысленности типа «многосерый фильм», «начхальник», «фемида ля комедия» и т.п.
И это было весьма удобно в плане нонконформизма, когда одно единственное меткое словцо с намеком заменяло вериги многословной антисоветчины, как изящный брелок с эмблемой капиталистической фирмы на связке ключей от родной квартиры.
Группа Slade решилась на смелый шаг, апеллируя непосредственно к безграмотности своих поклонников. Названия песен они умышленно давали с ошибками, причем вопиющими, и, хотя наличие грамматических ляпов в иностранных названиях у нас трактовали скорее, как нечто загадочное, на эмоциональном уровне суть послания здешний митрофанушка улавливал с точностью телепата.
Слушая Слейдов, мы проникали в вожделенную «страну невыученных уроков», где спокойно разгуливают полтора землекопа, а пообщаться с говорящим котом можно не прибегая к дефицитному Булгакову.
Точно так же более зрелые граждане под песни Эдит Пиаф ощущали на себе растленное дыхание Запада, не понимая ни слова из того, о чем она поет.
И покуда юные интеллектуалы бились над кодом Coz I Luv You, их более раскованные сверстники шли напролом в деле упрощения сложных мест. Не менее дюжины раз мне попадалось на глаза имя популярнейшего персонажа без буквы «л» - Карсон. Просто Карcон. На партах, на стенах, на заборах и стальных воротах гаражей.
Хотя, казалось бы, только слепой ребенок мог не запомнить, как пишется эта простейшая скандинавская фамилия. Зато как приятно было спарывать букву «эль», и как весело читать то, что в результате получилось!
Онегин Гаджикасимов тоже удалил мягкий знак из монолога влюбленного юноши, оставив простонародную «букву эл» в тексте «Восточной песни».
Одна из любопытнейших детских книг того периода так и называлась - «Пропавшая буква». Довольно замысловатая развивательная смесь из Борхеса и Кафки, для тех, кому оба автора в дальнейшей взрослой жизни могли и не подвернуться.
Коверканье и упрощение не было односторонним. В этой сфере отметились певцы, чей жанр у нас неофициально именовался «эмигранты».
Иван Реброфф подчеркивал, что предпочитает песни с урезанным, либо изначальным немногословным текстом, типа «песню мою, мою, пели, ах пели солдаты, мёрли в бою наши ребята» и так далее.
Борис Рубашкин также в своих «казачках» использовал тексты весьма далекие от канонических «коробейников». Причем, как правило, собственного сочинения.
Для кого-то они были только поводом посмеяться над эмигрантской ущербностью, кто-то видел в них симптомы языкового вырождения, но находились и те, кто готов был неустанно анализировать этот нарочитый минимализм, отыскивая великое в малом.
Так пресыщенный излишествами Дали искусствовед-любитель начинает присматриваться к «простенькому» Хуану Миро и скудным пейзажам Ива Танги, обнаруживая в них бездну интересного, хотя еще недавно они казались ему чересчур примитивными.
Русские слова некоторых вещей в столь популярном среди богемы альбоме Алеши Димитриевича, который продюсировал художник Шемякин, явно написаны латинским шрифтом, и путая буквы при зачтении с листа, цыган Алеша (чей лексикон тоже, кстати, небогат), добивается подчас сюрреалистического эффекта.
Разумеется, правильно воспроизведенный репертуар мещанских танго, фокстротов и романсов, спой он их «как положено», не вызывал бы у нас ничего подобного. От того так наигранно и пресно звучат они в дотошной интерпретации ревнителей академической чистоты.
«What else do I know about commies? Nothing, except I don’t like them», – говорит актриса Клер Тревор в южноафриканском триллере «Кейптаунская афера».
Если заменить город Кейптаун на Одессу или Керчь, по-русски прозвучало бы то же самое: «Чем еще лично мне не нравятся эти янки? Ничем – кроме того, что они мне не нравятся».
Примитивная искренность на экране и в зале была примерно одинакова. Равно как и тот энтузиазм, с каким молодой рабочий утром скандировал лозунги на параде, а вечером того же ноябрьского дня, с не меньшим пылом перекрикивался с магнитофонной записью группы «Слейд».
Помнится, у кого-то из поэтов-интернационалистов были такие строки: Прокричать «Рот Фронт!» или «Салют!», и они поймут меня, поймут.
Slade, не поддавшись соблазну прогрессивной зауми, сделали ставку на примитив. Тем самым они избавили слушателя от сомнений в силе собственного воображения.
Ибо «лучшие мысли рождаются из того, что где-то что-то мерещится».
Потому-то и следует писателю отсекать не только то, что было до основной части, но и то, что будет после, поскольку и в понимании будущего его интуиция может оказаться не менее ошибочной, нежели его ложная эрудиция в области прошлого.
В свое время, пользуясь возможностью рассказать советской аудитории о своей новой повести «Крошка Цорес», Андрей Синявский (в эфире радио «Свобода») среди встречающихся в ней необычных оборотов выделил очень короткую фразу, вероятно опасаясь, что без «наводки» ее не заметят и не оценят. Она и в самом деле звучит абсурдно, но оптимистично:
«Вернемся к дальнейшему!»
