Она и в пору девичьего цветения выглядела, что называется, серенькой курочкой. К такому равнодушию к ней природы (или богов, как хотите) привыкла, редко прибегала к известным ухищрениям улучшить свою внешность. А вот имя своё - Павлина - никак не желала признавать. Видимо, оно, расцвеченное всеми радужными цветами павлиньего хвоста, по её мнению, было просто нелепым. Всегда и всюду всем представлялась Пашей Забеловой.
Итак, Паша Забелова.
Паша Забелова легко, чуть-чуть подпрыгивая, несла своё упитанное небольшое тело на толстеньких ножках. Обладала она тихим приятным голосом и была надёжна во всяком деле, за которое бралась по собственному выбору, или которое соглашалась разделить с кем-либо. В этом я убедился, предложив ей, ведущей кружок рукодельниц Дома пионеров, помочь мне в оформлении зала общественной организации накануне Рождественского бала. Но не о нём речь.
Приглядевшись к Паше, будучи довольным результатами её труда, я решил, что она, по своему, мила. Её скуластое курносое личико с глазами цвета болотной ряски не портила слегка выпяченная нижняя губа. Казалось, её больше смущало отсутствие груди, так как на том месте заинтересованному наблюдателю предлагались на обозрение искусно взбитые складки ткани, нашлёпки из кружев, прочие заменители естества. Благо Паша обладала художественным даром. В живописи она не преуспела, но нашла себя в художественном ткачестве. С её домашнего станка, бывало, появлялись на свет красочные работы, которые находили покупателя. Но большинство плодов сердца, ума и рук она раздаривала. И мне к новому году достался лоскут с изображением горящей свечи на еловой лапе. Наклеенный на картонку, он хранился у меня среди памятных открыток, пока не затерялся.
Паша была из тех созданий рода человеческого, перед которыми ближний раскрывает душу, не опасаясь огласки, не боясь быть непонятым и осмеянным. При этом невольная "духовница" не делала никаких усилий расположить к себе нуждающихся в "исповеди". Она обладала каким-то скрытым от посторонних глаз магнитом, что притягивал доверчивых. Сама же Паша была не то чтобы скрытной, но сдержанной, когда дело касалось её сердечных тайн.
Как-то, устав от предрождественской суетни, мы с Пашей уединились при бутылке сухой Изабеллы в подвальном кабачке, где некогда пивал венгерское сам победитель шведов. Красное вино вызвало во мне желание расслабить и душу от одного болезненного осколка давнего "подвига". Учитывая, что передо мной девушка, как мне представлялось, из тургеневской эпохи, лишь случайно оказавшаяся в нашем времени, я стал тщательно подбирать слова в изложении интимной истории. Моя внимательная собеседница, не отнимая стакана от нижней губы, не сводила с меня немигающих глаз. В какой-то момент мне показалось, что не она смотрит на меня, а я смотрюсь в два округлых водоёма, озеленённых ряской, и вижу свою неприглядную физиономию и вывороченную безобразную душу. Я осёкся, растерянный и раздосадованный. Выручил тихий голос из-за стола:
- Не смущайтесь, Станислав Осипович, говорите, что на языке, мне можно, я уже сходила замуж, просвещённая.
- Ты-ы!? Когда успела?
- Сразу после десятого класса.
- Что, большая любовь?
- Никакая, любопытно было. Он тоже оказался из любознательных мальчиков. Через неделю разбежались, как говорят, друзьями.
- Ну-у, удивила!
После Рождественского бала я с неделю провёл в столице. Возвративших домой с новыми планами культурных затей, позвонил Паше:
- Привет! Есть для тебя новая работёнка. Поспеши, обсудим. И вообще соскучился я по тебе.
В трубке молчание. Наконец послышался как-то странно изменённый голос:
- Вы это серьёзно? Правда...соскучились?
- Ей Богу, не вру, – соврал я легко.
По завершении пёстрой, шумной и суматошной "Русской зимы" на сценах и под открытым небом большого иноязычного города все мы, участники разнообразных действ, пали, если не бездыханными, то с трудом переводящими дыхание. Паша удалилась к своим малолетним подопечным.
Прошло немало времени. Случалось, я замечал Забелову в уличном людском потоке или на общественных мероприятиях. Но расстояние между нами позволяло не соблюдать учтивости. И она не окликала меня издали, не пробиралась ко мне сквозь толпу.
Миновало года два-три. Мне случилось проходить мимо костёла, приспособленного под выставочный центр. В тот день афиша зазывала насладиться результатами творчества краевых художников-ткачей. В перечне авторов оказалась П. Забелова.
Хороший повод заглянуть и засвидетельствовать свою благодарную память!
Под стрельчатыми сводами всамделишно-готического храма у колонн и вдоль стен были расставлены разновеликие работы местных талантов. Сами творцы, узнаваемые по выражению напускного равнодушия на лицах, составляли едва ли не половину слоняющегося по нефу люда. Пашу я отыскал глазами не сразу. Вернее, она сама явилась мне из сумрака между колоннами вся в белом, от высокого глухого воротника до низкого подола цельнокроеного платья-балахона, задуманного, видимо, как маскхалат для тела с изъянами. Стриженные волосы на круглой головке были теперь обесцвечены, что художнице шло.
- Сколько лет… - начал я, придавая голосу звучание радости.
- Одну зиму – мягко уточнила Паша, не дав мне "дорадоваться" до постановочного конца. – Раз уж попались мне, идёмте покажу.
Изделие Пашиного станка было натянуто на раму размером, примерно, метр на полтора. На красновато-сером фоне тёмно-золотой прерывистой нитью оконтурена нагая женская фигура, как бы летящая в пространстве. Ощущение полёта усиливает крыло. Оно - центр картины, оно притягивает взгляд зрителя, овладевает его вниманием яркой расцветкой сказочного оперения. Преобладают синие цвета множества оттенков. С каким удивительным чувством цвета художница выбрала из нитей, применяемых для такого рода работ, именно те, что придавали жизненность задуманному образу. Как искусно они были переплетены, сколько вкуса и такта понадобилось для такого совершенства!
Наверное, моя немота от впечатления затянулась, так как обычно сдержанная Забелова спросила:
- Ну как?
- Более, чем впечатлён! Это же просто поэма! Но дай мне с полчаса времени. Где тут укромный уголок? Как ты назвала картину? Автопортрет с крылом? Я догадался.
Скамья в алтарной части храма оказалась вдохновенной. На одном дыхании появился черновик стихотворения в блокноте, который всегда при мне. Несколько минут ушло на переписку набело. С сюжетом я не мучился. Помогла набитая рука. Душа на бумаге изливалась от первого лица, автора лирических строк. Он описывал своё состояние, вызванное созерцанием картины, обращаясь к Ней, сотворившей "Автопортрет с крылом". Художница за её творением невидима, но ей адресуется разбуженное чувство и признание в невозможности его развития, и тоска авансом.
Вот это стихотворение, восстановленное по сохранившемуся черновику в блокноте.
Не всё былое былью поросло…
Случилось птицы сказочной крыло,
нагого тела контур золотой
вошли в меня зазубренной иглой.
Но я велел себе: Прочь отойди!
Умом холодным сердце остуди,
уйми воображенье, успокой!
Утихло, отболело, зажило.
Другие сны, и мысли об ином.
Но иногда взгрустнётся: за окном,
в дали печальной, голубым огнём
горит во тьме Прощальное Крыло.
Конечно, моё восхищение "Автопортретом с крылом" было искренним. Но ради красного словца, я придумал всё то, что касается неизлечимого вечного чувства к создательнице картины.
Никакой "зазубренной иглы" в себе я не ощутил. Следовательно, заживать было нечему. Так же и не приходилось беспокоиться о неопределённом завтра, когда может быть вдруг "взгрустнётся". Однако несоответствие чувства реального и выраженного в стихотворении оправдывалось желанием сделать приятное молодой женщине, не избалованной вниманием мужчин, комплиментами. Тем более, что она этого заслужила, создав прекрасное творение.
Паша терпеливо ждала меня неподалёку от Автопортрета. Я протянул ей вырванный из блокнота вдвое сложенный лист чистовика.
- Это мой отклик. Прочти потом, не при мне. До встреч.
И поспешил к выходу.
Женщина в белом навсегда, как оказалось, исчезла из моих глаз.
Вскоре нам с женой и детьми пришлось покинуть обжитой край, ставший чужим, заграничным. Родина предков приняла нас, и я, выросший за её пределами, с жадностью принялся осматриваться, углубляясь в родную старину.
Однажды, осмотрев достопримечательности в псковском Кроме, я остановился на выходе у киоска, чтобы приобрести приглянувшийся мне блокнот с изображением белого Троицкого храма на синей обложке. Предшественник сего предмета, исписанный от корки до корки, остался в гостинице. Опустил покупку в боковой карман плаща и направился было к мосту через ров. Вдруг слышу, кто-то окликает меня по имени-отчеству. Голос, с металлическим звучанием, вроде бы когда-то слышал. Но подходит незнакомка, пожилая, с испитым нервным лицом, одетая в сильно поношенное. Прочитав на моём лице удивление, произносит прерывисто:
- Не узнали?.. Понимаю, сильно изменилась. Я мама Павлины Забеловой... Привезла дочь к её отцу, моему мужу, бывшему... Он здесь известный портретист. Устроит нашу общую в хорошую лечебницу. У нас там дома, понимаете...
- Что с Пашей? – перебил я.
- Да, понимаете... нервы. Дочка часто лечится, - пауза затянулась. - С тех пор.
И тут старая женщина заплакала, отворачивая лицо. Я поспешил отвести её в сторону, подальше от людского потока. Она вытерла слёзы пальцами, перевела дыхание и выпалила с отчаянием:
- Ну зачем вы так?! Тогда, так неосторожно... Паша ведь по годам была девочкой, даром, что в жену поиграла. Ещё не любила... А вы - то стихотворение. Я читала. Да, понимаю, вы хотели благородно, без всяких там соблазнов. А она приняла поэтическую игру ума за правду сердца, стала жить этим, ждать вас... Как неосторожно, как неосторожно... О господи! Нет-нет, не посещайте её. Будет хуже.
На этом мы расстались. Я вернулся в гостиницу, покружил по номеру, бессмысленно переставляя предметы с места на место. Наконец принял решение, собрал вещи и, расплатившись на ресепшне (как теперь говорят и пишут), направился на автобусную станцию, прихватив по дороге пару шкаликов коньяка и большое яблоко, вместо лимона.
Успел на ночной рейс. Автобус оказался почти пустым. На полпути я вообще остался один в салоне. Моё одиночество разделил коньяк под яблоко. В тяжёлом сне привиделось какое-то происшествие на дороге. Будто бы наехали на что-то белое или на кого-то в белом. Но сон от этого не прервался. Разбудила кондукторша: "Вам выходить".
В свою квартиру я проник, стараясь не разбудить домашних.
Разувшись, не снимая верхней одежды, в носках пробрался в свою комнату-кабинет. Там только сбросил с себя плащ и кепку куда попало, выложив новокупленный блокнот на письменный стол. И включил торшер. В груди что-то назревало, звучало, поднималось, проникало в голову отдельными, не связанными между собой словами. Рука потянулась к стаканчику с карандашами. Раскрыл блокнот и замер в недоумении. Начальные листы свежей книжки, доселе мной не раскрываемой, были исписаны незнакомым почерком, без единой помарки...
Ночной автобус дребезжит стеклом;
пятно от фар, как будто жёлтый парус,
влечёт во тьму медлительный "Икарус".
В салоне мы с кондуктором вдвоём.
Её спросил - не помню уж о чём.
Она в ответ… И это позабылось.
В дороге с нами что-то приключилось,
но я проспал глубоким тёмным сном.
Не вспомнить как доехал. Вот мой дом.
Но сердце охватила вдруг тревога.
Увидел за спиною на дороге
кого-то в белом и железный лом.
* Автор называет лирозами свои короткие произведения, в которых проза и стихи ("ли" - от лирики; "роза" - от прозы).
