я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком
Арсений Тарковский
Видимо, еще от наших пращуров через сказки и легенды как архетипы и коллективное бессознательное нам досталось уникальное ощущение жизни и смерти — когда, прежде чем заполучить молодильные яблоки, нужно преломить заветную кощееву иглу; когда совсем рядом, вдоль соседних берегов, протекают реки живой и мертвой воды. Они не впадают друг в друга, но всегда затапливают одну и ту же землю — и русская душа всегда умеет отличить половодье жизни от потопа смерти, оттого и живет в нас особая тяга к цветению и благоуханию, оттого и сторонимся мы увядания и тлена. В нас заложена особая живучесть, продлевающая земной путь, выкраивающая нам больше времени для подготовки к жизни вечной. И если другие народы и цивилизации так манит "остров мертвых" и "остров затонувших кораблей", то мы, даже находясь на крышах затопленных домов, молим о ковчеге спасения, мы духовными очами видим на воде следы главного Ловца человеков.
Но вот впервые в русское бытие вошло поколение, которому вражья рука протянула ковш живой воды, добавив туда всего одну каплю мертвой, но этого хватило для того, чтобы отравить юные сердца ядом замедленного действия, набросить на светлые очи темную пелену, подменить хлебное поле минным. Так, одной из первых художественных попыток осмыслить происходящие стала повесть Марины Струковой "Русская готика".
Новое поколение, контуры которого только-только вырисовываются, уже не успело вкусить ничего советского. Это те, кто не застали бомбежку, а родились среди социальных руин и исторических крематориев, куда отправлялись вчерашние победы и великие герои. Они вынуждены жить в стране, где "нищета передается по наследству", где столица вот-вот "сожрет и не подавится", где мы "на своей земле ничего не значим", потому что "пришла бандитская орда". Это растерянное поколение уже в начале пути "заблудилось в сумрачном лесу", под их компас подложили топор, направляющая стрелка мечется во все стороны — и теперь сбившиеся с дороги вынуждены учиться ориентироваться по звездам, даже когда ночное небо затянуто тучами. Тропы на распутье поросли бурьяном, а камень, перед которым раньше стоял русский витязь, подменили на могильные плиты чужих цивилизаций, пророчествующих о надвигающемся конце света.
"Дети боли" — как сами себя именуют герои повести — принадлежат к так называемой готической субкультуре, ищущей не смысл жизни, а смысл смерти. Вопреки завету Алеши Карамазова, в сердцах этих подростков, юношей и девушек не сохранилось ни одного светлого воспоминания детства, способного потом во всю жизнь "пойти во спасение": "мы потеряли способность радоваться, и из-за этого ненавидим окружающих". В их представлении, необходимо опуститься до самых глубин Ада, чтобы сделать разбег для рывка в небо: "они должны были выйти из подземелья другими и увидеть мир подвластным своей воле". Они сменили детские площадки на склепы, потому что "там никто жить не мешает" и потому что "мертвые не предают".
Но готика, с её эстетикой умирания и онтологией кошмара, таит в себе искушение Вавилонской башни: Кельнский собор без духовной лествицы обещает на своих шпилях вознести человека прямо в небо, но в итоге пронзает его, как копье сотника прободило Распятого. Смерть играет с юными готами в жмурки, с темными повязками на глазах они способны реагировать лишь на ее манящие хлопки, питая иллюзии, что "смерть — единственно надёжная вещь в жизни". Им кажется, что они идут на нее с открытым забралом, а на самом деле блуждают по лабиринту, прячутся от жизни под густым слоем готического грима, пытаются "замаскировать факт смерти".
В повести показаны два исхода из этого лабиринта. Первый — прыжок на полном ходу с заблудившегося трамвая, идущего под откос: замужество одной из готесс и превращение ее в обывательницу, будто черный костюмчик в одночасье оказался мал. Второй — череда суицидов, каждый из которых похож на игру в цыганскую рулетку, когда из барабана вынимается только один патрон: "Казалось, стать самоубийцей — словно проехать безбилетником, попытаться украсть вечность". И все же всякий раз на последнем рубеже они искали "роковую зацепку за жизнь": балансировали на краю крыши, барахтались в мутной реке, пытались опереться на воздух, оказавшись в петле.
Главная героиня повести — Света — успела сдернуть повязку, когда смерть на мгновение заглянула ей в глаза. Она, как художник, сумела запечатлеть в своем сознании расплывчатый силуэт смерти и с этим фотороботом отправилась ее искать, чтобы обрести смысл жизни, чтобы преодолеть прах и тлен, разгадав механизмы умирания: "Не могу поверить, что когда человек умирает, ничего не остаётся. Ищу доказательство существования иного мира, доказательства вечной души".
Влюбившись в сына отчима, в чьем "скифском разрезе сумрачно-янтарных глаз" и загадочном молчании, казалось, скрывался "повод для жизни", она не может понять логики бытия, когда из Чечни приходит гроб с телом брата/любимого.
В погоне за смертью она придумывает таинственный мир за рекой — замысловатое переплетение разных мифологий, человеческих страхов, видений и пророчеств, "тонкий мир духов, демонов и богов". И главное — найти переправу через реку, потому что это и есть заветная река с живой водой, поставить в ней сети, "когда идет бессмертье косяком", ведь на дальнем берегу именно тот мир, где смерть бессильна: "Рай мерцал где-то вблизи, может быть, за соседней рекой. И туда можно пройти, навестить пращуров, которые живут почти так же, как при жизни, только безмятежно, тихая радость озаряет поля среди облаков. А когда наступает война, пращуры приходят на помощь небесной ратью. И показалось, что уже нашла дверь туда".
С готами Света сближается только для того, чтобы стать "хакером портала Некрополь". Она надеется, что "люди в черном" укажут ей след смерти, но быстро разочаровывается, видя, что её умерший любимый живее этих живых мертвецов: "живая мышь круче мертвого льва, потому что бегает и пищит". Если смерть — это "естественное и необратимое прекращение жизнедеятельности биологической системы", то и жизнь — это всего лишь "способ существования белковых тел". Бессмысленная смерть или подготовка к бессмысленной смерти делает бессмысленной жизнь, мученическая же смерть превращает жизнь в Житие.
В повести как антипод готическим смертям показана еще одна праведная смерть молодого казака, вступившегося за девушку на хуторе, где живет бабушка Светы. Казачий круг решает отстоять память друга, выдворив со своей земли чужаков, творящих беспредел и насилие. Увидев лик светлого юноши, озаренный пожаром после схватки казаков с врагами, Света понимает, что для русской души ориентиром всегда будет Христова жертва, выразившаяся для человека в Евангельском завете "Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя": "Смыслы настоящей жизни, безупречной смерти и манящего бессмертия были связаны между собой, а единственной доступной вечностью была слава. Но не пустая и дешевая, а та, что говорит о служении людям, делает их другими, сильными".
Увидев, на какой жуткий покос вышла смерть среди русских лугов, Света в одночасье осознает, в какой мелкой воде пытались плавать ее ровесники-готы, упиваясь эстетикой распада, ища благоухающую розу на навозной куче: "Россия была тру-готичной. Русская "готика" — это сваленные в кучу трупы детей Беслана, шея русского солдата под бензопилой чеченца, ожесточенные подростки с цепями и кастетами, дерущиеся по пьяни после матча. Русская "готика" — это не кастрированный романтизм Европы, не декоративные замки Трансильвании, а руины могучих заводов, отравленная ограбленная душа народа, ветер, хлопающий воротами вымерших деревень".
Неслучайно академик Д.С.Лихачев назвал "русской готикой" эпоху раздробленности и вражеского нашествия, но одновременно и эпоху Андрея Рублева и Феофана Грека, Сергия Радонежского и Стефана Пермского, Епифания Премудрого и Дмитрия Донского, Пересвета и Осляби — тех, кто "прозрел утро в самый темный час". Оттого и получила эта эпоха второе название — Предвозрождение, за которым было объединение русских земель и становление Московской империи.
Подобный свет уловила и героиня повести, назвав свою первую художественную выставку строкой Анненского "Среди миров, в мерцании светил". Русской душе необходимо найти ту путеводную звезду, что не раз выводила нас из исторических тупиков и спасала от духовных терзаний. Эта звезда приведёт нас к русскому кладезю со святой водой, которая вытравит из юного поколения смертоносную каплю, исцелит больное сердце, вновь сделав его поющим, что и произошло с героиней повести: "поднесла к губам ковш и сделала глоток, вкусив сладость талого апрельского снега, медовые июньские росы и бешеные ливни августа, которые собрала щедрая равнина, чтобы вернуть ключам, рекам и тучам...".
Святая вода прольется из кладезя на русскую землю — вернет ей плодородность, струями Божьей благодати испарится в русское небо — подарит нам очистительные дожди. И тогда русская готика сменится русским Возрождением.
