– Я последний раз говорю, последний! Видит Бог, стою тут из уважения к заслугам ранешным – и ничего больше… Даже старость ваша меня не волнует, вот так! – кричал, прыгая козлом, у заполненного людьми ПАЗика, председатель сельсовета, ранее большого, с тремя отделениями, совхоза.– Неужели трудно понять, что нет уже вашей деревни, ну, нет! И денег на вас нет, и больницы здесь нет, и даже дороги сюда зимой не будет. Заметёт вас и похоронит буран-бродяга – не откопаем!
От стоявшей в стороне небольшой кучки людей к автобусу подошёл высокий, с орлиным, торчащим из густой седой бороды, носом, мужик или, скорее, дед и, подняв веслом руку в сторону кричавшего, уверенно заговорил:
– А ты не ори, горло сорвёшь или кадык треснет! Мы же ясно сказали, что в город не поедем, нам там крышка!
– А здесь? Здесь вам что, радостный отпуск на всю зиму? Тут же и свет отключат скоро, и холода попрут, и жрать надо будет вам, и лекарства… – председатель запищал в конце речи и закашлялся…
– Мы тебе бумагу отказную написали? Написали! Мы всё объяснили? Объяснили! И теперь за всё, что дальше будет, мы сами в ответе! Сами! А вы давайте уезжайте, а то, кто знает, вдруг буранчик не ко времени… Придётся и вам оставаться на зиму! – дед, лукаво улыбаясь, пошёл, не оглядываясь, к стоящим плотной группкой, немного растерянным, двум дедам и двум бабкам, одетым, на удивление, нарядно…
– Ну, и… ну, и Бог с вами! – махнул рукой председатель, передумав в дорогу поминать нечистого, хотя очень хотел на него сослаться, – я больше вам не указ и не судья – оставайтесь!..
«ПАЗик», продымив старым мотором, тронул, и тяжёлая осенняя пыль, быстро осев, почти загладила его следы…
Бабки, не стесняясь, всплакнули, а деды, поиграли желваками, поскрипев остатками зубов, от слёз воздержались.
Старик подошёл к односельчанам и, не поднимая головы, пояснил им, как маленьким: «Всё, уехали… Теперь, ежели что, только к маю людей ждать, не раньше… Хотя, можа, какие охотники в зиму нагрянут отсидеться в непогоду или, ещё хуже, мародёры, дома ломать, что не дай, Бог…»
Бабки ещё больше запричитали, а деды, отвернувшись, пошли тихонько в деревню…
Ранние сумерки куцего дня быстро сглотнули последний цвет, одев всё в серое, а потом и свет, оставив светлым только небо над головой, по сторонам так же размазав его тёмным…
Наступала первая ночь новой жизни. Первая для пятерых стариков, не пожелавших раствориться в домах престарелых в большом и чужом городе…
*****
Ещё раньше все решили жить в доме Кузьмича, вернее, Никиты Кузьмича Коврова – старика с орлиным профилем. Его дом был одним из лучших в деревне, если не самый лучший. В одной из трёх просторных комнат устроятся женщины, в другой – мужчины, а третья – общая, для посиделок. Просторная кухня, с не по-деревенски большим окном и широкой «полурусской» печью, оставалась именно кухней, со всеми вытекающими из этого действиями в ней. Большая, на полдома, стеклянная веранда через неширокий, перекрытый жестью переход соединялась с сараями, полными берёзовых дров и остатков угля. Там же в сарае, в землянке для зимовки кур, за неимением последних, справедливо полагая, что это самое тёплое место, деды, уже втроём, сделали отхожее место. Но, «почти подземный» туалет, хоть и был тёплым, получился совсем тёмным: свет не проникал ниоткуда. Пришлось на уровне лица прибить высокую банку из-под сельди и прилаживать туда стеариновую свечу. Получилось неожиданно уютно, и решили: свет зажигать по просьбе бабушек, только самим. По очереди!
В общем, в доме Кузьмича остались жить: Ипатов Пётр Иванович, бездетный вдовец, сосед Кузьмича справа, и Крыков Иван Степанович, тоже вдовец. Но дети у него были, только далеко, в Израиле: дочь вышла замуж за тамошнего парня, солдата…
У самого Кузьмича был сын, но, попав в тюрьму почти двадцать лет назад и, отсидев, домой не вернулся. Это усугубило тоску его матери, жены Кузьмича, и как следствие, её болезнь. После смерти жены Кузьмич не вспоминал о сыне, словно, его и не было…
Бабки тоже были общими соседками, вдовые, но имеющие детей где-то далеко, там… где ЛЮДИ живут!..
В просторной, но пока чужой для всех, кухне расселись по «ранжиру». В основании стола, спиной к стене с окном – сам хозяин, слева Пётр Иванович, справа Иван Степанович, женщины – ближе к печи, то есть, как и положено, к суете!
Стол был почти накрыт, за исключением горячего, стоящего на печи, но все сидели молча, ощущая какую-то тяжесть, крепко повязанную с почти болезненным сомнением в правильности поступка…
– Ну, ладно: не на поминках – давайте думать о хорошем, а ждёт нас жизнь, правильнее, чем в городе в старческих домах!
Все выпили хозяйской настойки и, как по команде, захрустели не успевшими ещё «омякнуть» солёными огурцами. Хмель быстро ударил в головы, и если деды ещё держались, то бабки уже улыбались сквозь слёзы…
Да, в конце концов, что теряют-то? Лучшего уже не будет, а хуже – некуда! Всю жизнь, начиная с послевоенных голодных и нерадостных лет и до недавних, когда были в силе, работали. Работали на износ, упирались, как кони в хомутах, но тащили, тащили, тащили! И подняли многое, и стерпели, и зажили хорошо! Нет, не верьте, что жили в российских деревнях плохо и безысходно при советской власти, не верьте! И работали, и отдыхали, и веселились в праздники, и детей рожали! И не прятались друг от друга, и жили честно, и руки друг другу жали! Не может многомиллионный народ, хоть он и не поголовно образован, врать! Ну не может! Поймите, вы это, господа, или, как вас теперь… И то, что всё создававшееся годами ныне брошено в тартарары, и, что никому нет дела до людей, живущих здесь, так за это, тех, кто в этом повинен пусть Бог простит… Люди – не смогут. А Бог – он великодушен, авось помилует!
…И долго горел огонёк в окне одного из домов большой деревни. И слушали с завистью брошенные дома, лупя свои ослепшие окна-глаза, как пели там грустные, и следом весёлые песни, выводя голосами мелодии, подстукивая в такт ногами! Пели, то плача, то радуясь, давая волю чувствам, и не стесняясь этого, как могут только русские! Да как же ты ранима, вольна и безмерно ТЕРПИМА русская душа!
*****
Кузьмич проснулся раньше всех, но решил полежать, не тревожить народ: вчера засиделись! Поздно просыпающийся ноябрь позволял понежиться в темноте, в тёплом обжитом доме. Улыбаясь, он задремал и проснулся, когда на кухне тихонько разговаривали бабушки. Вскоре зашевелились и деды, кряхтя, но благодарствуя небо за новый день.
В комнату вошла дородная Мария, раньше высокая и красивая, и сейчас пытающаяся не терять осанки, открыла тяжёлые спальные занавески. За окном – белым, чистым, как пух, саваном лежал снег.
– А я вышла и онемела! Вчера вокруг черно было, сегодня – как сказка, всё! Подумала, что, наверно, умерла ночью потихоньку, и уже в раю хожу! Гляньте, красота какая!
– Да нет, ты ещё не там, если мы рядом, – засмеялся Кузьмич, – мы пока себе рая не на молили…
Красота и, по-детски, свежее торжество до слёз умилили всех.
В этот день отключили свет, и старики целый день ладили подсвечники, расставляя их по комнатам. Иван притащил из дома хороший керосиновый фонарь, но керосина было мало. «А солярка коптит ужасно, давайте его будем по праздникам жечь. В будни и свечей хватит…»
Первый день прошёл в суете, быстро. Каждый, словно заранее уговорясь, взял на себя какую-нибудь обязанность, нужную и важную. А поскольку всё спрашивали у Кузьмича, он как бы стал главным, чего почему-то застеснялся. – Ты, Никитка, не тушуйся, комиссарь, но тока по совести… Ежели чё, мы тебя махом свергнем и Марью назначим! – старики посмеялись, но согласились на такой порядок.
Ночью они (деды) долго не спали и в полголоса «шептались».
– Слышь, Кузьмич, – начал дотошный и обычно молчаливый Пётр, – надо на кладбище сходить как-то, до холодов…
– Это на кой? Заскучал по бабке? Давай помянем, сходим и стол соберём…
– Да не. Я думаю, надо могилу в запас выкопать… Вдруг кто осядет из нас, так потом очень будет трудно вдвоём, и земля совсем встанет…
Деды, сражённые «железной» логикой, молчали.
– Дак могилу будем тебе рыть? – Кузьмич затаился.
– Почему мне? Можа, я не первый, даст Бог…
– Правильно! Так, если мы выкопаем на твоём месте, около твоей бабки или, скажем, около Ивановой, а сковырнусь я, ты меня к своей допустишь?
Теперь замолчал Пётр, Иван тихонечко хихикал.
– Значит, надо копать на новом месте или три да ещё бабкам – итого пять! Завтра приступаем? Или как? – Пётр молчал…
– А вот и терпи до весны, суетливый! Что случится с тобой, так не сомневайся, мы с Иваном тебя в палисаде прикопаем, до весны, как мумия пролежишь. А весной народ вернётся, и мы тебя – с почестями, и…
– Не надо, я уж потерплю, пока люди вернутся – уже громче перебил Пётр, – да и пожить ещё охота.
И от кольнувшей сердца тоски все враз замолчали…
*****
Зима старикам благоволила. Мороза̀ не жали, ветра сильные ещё не дули. Тоскующие, они, каждый, протоптали тропинку к своей избе. Деды просто заходили, подчищали ограды, заглядывали в пустые сараи, но бодрились. Бабки же приходили заплаканные и приносили с собой что-нибудь, на сегодня для них вдруг ставшее дорогим. Их комната стала похожа на музей народного творчества со множеством старых безделушек, лубочных картинок и фотографий родни до третьего колена! Заглянувший однажды в их комнату, Кузьмич возмутился.
– Вы это, что, подруги? Ко мне насовсем переселяетесь? Скоро ваши причиндалы из комнаты вываливаться начнут, хватит! Весной вы уйдёте по домам, кто всё обратно стаскивать будет? Я?
Женщины, грустно улыбаясь, пообещали не носить больше ничего из
походов домой…
*****
Тридцатого декабря поставили ёлку. Кузьмич несколько лет назад, ещё
при бабке, посадил несколько сосёнок и ёлочек в огороде вдоль забора. И хотя сильно не ухаживал, несколько выросло. Но сажал он их близко и теперь, поднимаясь, они теснили друг друга… Это обернулось неожиданной радостью! И вечером, наряжая срубленную красавицу при свете керосиновой лампы, все, по очереди вспоминали ушедшее уже в безвременье детство…
– А я помню, отец в сорок третьем, по ранению пришёл, и на радостях решили Новый год справить. Только ни игрушек, ни ёлки – вообще ничего нет… Батя, на одну ночь только успевал – и на фронт. Они с мамой шоколадку на дольки наломали, завернули в бумажки цветные и навешали на ветку еловую. А я за стрелкой слежу на будильнике! И вдруг он: «Бзы-ы-ы!» Время! Новый год! Я фантики разворачиваю, ем шоколадки и задыхаюсь от удовольствия. Мать плачет, отец смеётся, я счастлив!!! – Старый Пётр замолчал и большой рукой взял за ниточку хрупкий шарик…
– А потом? – все ожидали продолжения.
– Потом я уснул, отец ночью ушёл и через двое суток погиб в разбомблённом эшелоне… Но я его ждал до пятнадцати лет, пока похоронка не пришла по запросу нашему, уже далеко после войны… И мать я больше не видел смеющейся никогда…
Он зашмыгал носом, рывком встал и вышел в тёмные сени. Хрустальный шарик покатился по полу, сверкая под светом лампы.
В комнате повисла напряжённая тишина. Все почувствовали, что рассказ Петра очень похож на что-то из их жизни: у каждого детство было омрачено войной, и каждый помнил страх и трудности, с ней связанные…
Кузьмич опомнился первый.
– Ну, хватит, братцы, ведь Новый год завтра – праздник! Давайте попробуем повеселиться, ведь живые же мы ещё. Так, родные мои?
Все облегчённо заулыбались и наперебой заговорили.
– А давайте завтра подарки вручать друг другу, по кругу? Сейчас напишем на пяти бумажках цифры, от одного до пяти, и первый – второму, второй – третьему, а пятый – первому.
С предложением Настасьи Андреевны согласились. Пётр скрутил пять трубочек и тщательно перемешал в старой глубокой шапке. Кузьмич, улыбаясь, достал бумажку, долго раскручивал её негнущимися пальцами и, наконец, произнёс, поворачивая листок к людям.
– Первый!
– Вот надо же так, а, – восхитился Пётр и тоже потянул руку…
Будет завтра праздник!!!
*****
Тридцать первого проснулись рано. Сначала – Кузьмич, почуяв запах
зажжённой свечи из комнаты женщин, тихонько заметил:
– Всё, повскакивали! Как, молоденькие! Правда, не терпят, уже готовятся!
Оказалось, что и дед Пётр с дедом Иваном не спят.
– Да, чуть подремали и зашушукались. Потом и свечку засветили, можа, гадают? – дед Иван приподнялся и посмотрел на тонкую полоску бликующего из женской комнаты света.
– Ага, гадают: на суженого, ряженого и в дружки саженого… Вечером узнаем, кому счастье выпало, а то, можа, и свадебку сразу справим, – откликнулся дед Пётр, – наверно, на «мэра» нашего гадают, кому достанется! Он же всегда первый! – и он, не сдержавшись, невесело засмеялся.
– Ты, Петя, не бузи. Похоже, ревнуешь, что ли? Не надо. А бабкам, как посветлеет, выговор влеплю, поставлю на вид или ещё как-нибудь накажу, допустим, наряд вне очереди? Чтобы спали, как положено старым, и смуту не вносили в утренний график.
Теперь уже смеялись все, прикрывая рты одеялами. И хотя спать уже не хотелось, компания, не сговариваясь, замолчала, демонстрируя показное равнодушие. Иван даже стал притворно похрапывать, вызывая понимающие улыбки у друзей.
Но солнышку ещё отдыхать, и деды неожиданно задремали.
Разбудили их уже по свету. Дед Иван удовлетворённо потянул носом:
– Чё-то пекут! И чай смородиновый, и, вроде, мёдом тянет. А? - он сел на кровати и привычно перекрестил открытый в зевоте рот.
Дед Пётр тоже сел, трогая рукой седую щетину.
– Как в детских яслях живём, ей Богу! Хотя мне и не приходилось испытать в детстве, зато чичас – как надо. Поспал – поел, поел – поспал, немного погулял и спать – во как…
Кузьмич, не обращая внимания на горечь в словах Петра, предложил:
– Давайте баню растопим, пока доходит, ограду расчистим, подстригёмся, и ещё чего… Может, бабушкам чем помочь. А вечером – попаримся, и праздник подойдёт.
Деды, не без удовольствия, согласились!
…Пришедший день принёс ожидание совершенно забытой радости, Постоянные переклички друг с другом и несложные дела, выполняемые с неподдельным старанием, наполняли всех лёгким трепетом и волнением, предшествующим празднику. Деды: Пётр и Иван расчистили от снега большую ограду Кузьмича. «Хоть шайбу гоняй!», – хвастались они, вышедшим «дыхнуть воздуха», бабушкам.
Кузьмич, обожающий баню, взял на себя ответственность за всё, с нею связанное. Остановившись возле шныряющих с охапками дров друзей, и не в силах сдержаться, он «подключился»:
– Ты баню не гони жарой, не торопи сухими дровами! Ну, и что, что ты каменку за час раскалишь добела?! Что? Ты душевности-то банной не добьёшься, не заставишь тело твоё полюбить, душу успокоить! Не торопись – это не саун, где деньги платят… Надо её серьёзной дровой покормить, октябрьской! Я смолоду дрова на баню в конце октября готовил. И баня-то, заметь, любит такое дело! И впитывает в себя этот жар, как тёплый мёд хлеб! И томится, и уже ждёт, и лечит теплом этим человека, желающего и понимающего сущность происходящего… – Поучал Кузьмич, задыхаясь от предчувствия любимого действа!
Деды заворожённо слушали.
– Знаешь, Кузьмич, – Иван улыбался глазами, – ты, словно бабе в любви признаёшься! И был бы я той бабой, вот те крест, уломал бы ты меня!
И они громко, и по-хорошему смеялись, наблюдая, как Кузьмич заторопился в предбанник, возмущаясь их игривостью.
Примерно к четырём часам дня (часы шли без проверки, подводимые Кузьмичём обычно по утрам) баня была готова, и все решили, что первыми пойдут мужчины.
– Нам-то жары слишком и не надо, вы парьтесь, но в печь больше не подлаживайте, не к чему. А после, пока отлёживаетесь, мы обкупнёмся… – были единодушны бабы.
Деды согласились и уже через пять минут сидели в предбаннике. В бане, действительно, чувствовалась тёплая истома от прогретых бревенчатых стен.
– Как надо! – улыбаясь, проговорил Кузьмич и пошёл заваривать веник.
В этот вечер деды, не знающие, как Кузьмич любит баню и, попробовав с ним попариться, почти всё время просидели в предбаннике, сначала удивлённо молчали, а потом уже и подавая голос, в попытке урезонить друга… Наконец Кузьмич выпал из парной и, развалившись на лавке в предбаннике, выдохнул: «Теперь давайте вы, мужики, там ещё пару хватит!» «Мужики», не разделяющие страсти Кузьмича, конечно, пошли, но, ссылаясь на время и, наверное, недовольство женщин, быстро обмылись и заторопили Кузьмича. Тот, без явного желания, поднялся, и все гуськом пошли в дом.
Женщины всё сделали гораздо быстрей ещё и потому, что мылись уже со свечкой.
Наряжались весело, окликая друг друга через кухню, как через границу, разделяющую комнаты. По случаю праздника дед Пётр заправил свою лампу чистым керосином. Пылавшая довольно ярко, она выхватывала светом отдалённые от стола места. Ёлка, наряженная настоящими стеклянными игрушками, так сияла освещённым боком, словно была увешана переливающимися гирляндами. Свечи, зажжённые в баночках по комнатам, вырывали из полутьмы расставленных здесь же старинных, ещё ватных, Дедов Морозов и Снегурочек. Всё было так красиво и тожественно, что бабушки восхищённо вздыхали, а серьёзный и даже угрюмый дед Пётр не выдержал: – Вот ведь, а? Красота, прости, Господи! И это, как его? Волшебство, что ли?! – и он почувствовал, что краснеет, в душе благодаря
праздничный полумрак.
*****
Усаживались, гремя стульями и звеня посудой. Но, рассевшись, почему-то сразу замолчали, глядя друг на друга. Инициативу опять взял Кузьмич:
– Настя, ты будешь тамадой. А то мы так до китайской пасхи досидим, и свой Новый год не встретим! Ты же раньше в клубе работала?!
– А, давайте! – баба Настя с улыбкой встала и подняла бокальчик с дедовой «сахарной» настойкой. – Поздравляю вас, милые мои! Поздравляю и верю, что следующий год мы встретим ещё лучше, и гостей будет больше. Надеюсь, что поймут они, что заслужили мы… что нельзя так с людьми… – она вдруг всхлипнула и прикрыла глаза рукой с рюмкой, капнув из неё на скатерть.
– Вот те, раз! – нашлась Марья Николаевна, – ну, слава Богу, провожаем старый год слезами, Новый встретим песнями. Давайте забудем плохое, оставим гадкое без хозяев! – и все, заулыбавшись, выпили.
Понемногу всех увлёк праздник. Лёгкий хмель не давал плакать, и деды вспоминали смешные и просто интересные случаи из жизни. Неотступная тоска по людям, по общению всё же отпустила сердца, и все искренне радовались. Когда часы простучали двенадцать, все закричали «ура» и стали поздравлять друг друга, а мужики по очереди целовать бабушек.
– Эх, Настя! Скока в молодости мечтал губы твои попробовать, – гудел разошедшийся Пётр, – но духу не хватало… Так вот теперь хоть не отвергай меня, давай поцалуемся! – и старая Настя, не заставляя себя просить, с готовностью подставляла губы…
Когда немного упал градус веселья, занялись подарками. Первому по «списку» Кузьмичу выпало дарить что-то Ивану. Не долго думая, он заранее заготовил ему складывающийся спиннинг китайского производства. Иван уже рот открыл для вопроса, но Кузьмич опередил.
– Знаю, знаю, что зима! Но будет же и лето! И вот мы с тобой будем приобщаться. Я видел, у нас прям с берега, между камышей городские бросали – то окунь, то щурёнок!
Иван сам не видел рыбаков, но Кузьмичу поверил и, улыбаясь, пожал ему руку. А потом сам, бывший вторым в списке, ушёл на улицу и затащил в дом красивую прялку с цветным колесом и деревянной педалью!
– Вот тебе, Маша, заделье от скуки на долгие вечера. Она остынет с мороза, так с голосом прядёт, как лёгкий ручеёк поёт! – и, хотя шерсти, чтобы завести этот волшебный аппарат, не было, все воодушевлённо захлопали.
Марья подарила Петру неизвестно как сохранившийся у неё одеколон «Ромен» и, как новый, цветом вышитый кисет. Дед Пётр уже не курил, но рубленый самосад нюхать любил: «К месту, к месту!»
А дед Пётр вдруг засмущался! Его очередь дарить подарок, да кому – Насте! Он зашёл в комнату и вышел с цветным пакетом в руках.
– Вот, Настя, прими на память о нас с… – он немного запнулся, – с бабкой! И не обессудь… – Он подал пакет и отвернулся. Баба Настя открыла пакет и достала оттуда большой, лёгкий пуховый платок. Она ловко накинула его на плечи и, чуть поддёрнув, как кокетка, прикрыла лицо. Платок, пахнувший нафталином, был мягок и красив.
– Спасибо, Петя, – поблагодарила она, тем самым опять вызвав его смущение...
Кузьмичу Настя подарила унты покойного мужа, мужика бережливого, поэтому унты были в отличном состоянии. Кузьмич их сразу надел и прошёлся, подпрыгивая, подстукивая и свирепо скрепя подошвами!
Иван достал свою старую, «как жисть», тальянку и неожиданно складно и знакомо заиграл родные до боли мелодии, с которыми шла и продолжалась их жизнь.
И влились смех и плач гармони в душу! И увидели деды красивых девушек за столом, а бабушки – кудрявых азартных парней. И поднялась сладкая волна в их сердцах, и протянули они навстречу друг другу руки, и – эх! - пошли, пошли ногами с перестуком, и глазами со скрытым томленьем, и руками, как шеями лебедиными, волнуя… Ох, как проснулась в них вдруг память, возвращая забытую радость и надежду на продолжение всего…
Деды устали скорее и присели к столу, улыбаясь и прихлопывая в такт руками. Бабушки же, не останавливаясь, подмигивали гармонисту, и он, поняв, осадив меха и развернув удобнее плечо, вдарил что-то зажигательно-весёлое, и они пошли в уже скорый неудержимый пляс…
Ах, праздничная круговая!
*****
Назавтра проснулись к обеду. Первый день нового года был светел и уютен, поэтому все лежали и думали, каждый о своём. И ведь, может, и не так всё страшно и безысходно в старости, если позволить людям жить? Именно жить, а не существовать…
– Никита! – Кузьмич вздрогнул и приподнялся на локте. Пётр смотрел со своей кровати серьёзно и как-то отчаянно… – Я это, вчера Насте предложил… мы с ней вместе решили жить, потом, когда потеплеет... она согласная! – Пётр неожиданно улыбнулся и покраснел.
– Началось, – подал голос Иван, – свадьбы попёрли, праздники – не спиться бы…
– Тебя никто и не приглашат пить, на трезву голову хоть слова твоих песен понятны будут, а то каркаш, как ворон...
– Нет, на трезву голову совсем ничего не могу вспомнить, ведь я давно играл, и пальцы не шевелятся хорошо, и голоса нет…
– Вчера я этого не заметил. Под утро ты уже и в присяде играл, и на лавке лёжа, и на одной ноге, – Пётр осторожно засмеялся.
– Так я и говорю, что по сухому уже не смогу. А душу смочил немного, и, глянь, понесло, как в юности!
Помолчали.
– Ну, если по теплу, то ладно, я думаю, а чичас не надо смуту вносить. Да и отдельно жить трудно вам будет, так ведь? – Кузьмич смотрел на обоих.
– Да, – дед Пётр с улыбкой закрыл глаза.
*****
Новый год удивлял! Завтра Рождество – а ни морозов, ни снегов! Солнышко, хоть и встаёт поздно, а за короткий день всё равно радовать успевает. Южная солнечная сторона дома Кузьмича днём бывала даже тёплой, и все этому восхищались. Порой в доме становилось скучно, и коммунары подолгу бывали на улице. Причуды природы, возможно, не замечаемые раньше, сейчас с азартом обсуждались:
– Это всеобчее потепление! – рассуждал Пётр, – я раньше, при свете, по ящику слушал. Всё теплее и теплее. То ля океян повернулся, то ля солнце накалилось. Но, тока скоро снега уже не будет, край – дожжь холодный…
Бабушки непритворно ойкали, Иван, у которого было своё мнение, снисходительно смеялся, чем злил Петра. Кузьмич правды не знал, а балаболить не любил… И только одно было очевидным: всем было хорошо!
На Рождество, когда садились за праздничный стол, все враз услышали нарастающий шум, и к дому, заметному издалека по дымящейся трубе, подлетел поперёк тропинок снегоход. С него соскочил здоровый мужик и уверенно зашагал по протоптанной дорожке в дом, поправляя висевшее сзади ружьё.
– А вот и нежданные гости, – тихо сказал Кузьмич, и это всех встревожило…
Гость протопал через веранду и, для порядка постучав по косяку, сразу вошёл, плотно закрыв за собой дверь.
– Деревенский, – понял Кузьмич.
Мужик встал в дверях и из-под шапки внимательно всех осмотрел, щуря со света глаза. Остановив взгляд на Кузьмиче и, сняв шапку, громко поздоровался: «Здравствуй, отец!»
И Кузьмич узнал в мужике сына, которого растил, носил на руках, кормил с ложечки… Сына, на которого надеялся, как на помощника в старости, которого любил и берёг… И, наконец, сына, который, совершив преступление, сел в тюрьму, а выйдя, домой не вернулся…
Он опустил глаза и, играя желваками, внятно произнёс:
– У меня нет сына!
– Вон даже как! – мужик огляделся и, не найдя вешалку, кинул шапку с курткой в угол. – Ну, тогда приглашайте к столу, православные. С Рождеством вас великим! – он неожиданно перекрестился, снял и поставил ружьё у двери стволами вверх и, тяжело ступая, сел за стол.
– Надеюсь, не погоните путника, тем более, одной веры? – и он назвал всех, сидящих за столом, по имени-отчеству. – Ну, а меня звать Андрейка, Андрей Никитич Коржов, собственной персоной!
Его, конечно же, все узнали, но, видя реакцию Кузьмича, старались не выказывать никаких эмоций. Кузьмич вдруг встал и, накинув тулуп, вышел на улицу. Андрей, недобро улыбнувшись и надев шапку, вышел следом.
*****
Кузьмич стоял, облокотившись на забор. Андрей подошёл сзади.
– Не надо так, отец! Я шёл сюда, но дорога моя запетляла в пути. Много горя я хапанул и много чего видел. Но тебя живым не думал встретить, да и что живут здесь люди, не ожидал. Давай растопим нашу баню, попаримся и поговорим обо всём. Мне есть, что сказать…
Кузьмич, не поворачивая головы, тихо ответил: «Давай. Но только потом уедешь отсюда. Хорошо?» Андрей согласно кивнул и вдруг с каким-то весёлым вызовом предложил:
– А давай, я сам всё спроворю: соскучился по всем этим забавам!
Кузьмич, длинно и тяжело посмотрев на Андрея, согласился.
– Делай, только воду далеко таскать. Колодец всего один, на той стороне деревни, за школой. Мы сейчас всё больше снег таим, проще…
– Да я вон на снегоходе с флягой слетаю, не волнуйся, – и Андрей пошёл в сторону бани.
Кузьмич, немного постояв, ушёл на веранду и, подняв воротник, стал смотреть на сына через большие окна. И чем дольше он стоял, тем сильнее чувствовал, как же сильно он любит его, и как сильно ждал, терзаемый жестокими сомнениями…
Андрей помнил всё! Он скоро заскочил в сарай, вынес охапку сухих берёзовых дров и ловко помельчил их топором. Открыл банные двери, и уже через пять минут труба задымила тёмным берестяным дымом. Прекрасно зная, что отец, коренной деревенский житель, обязательно заготовил зимних дров, он зашёл за сарай и через полминуты уже катил огромную мёрзлую чурку. Посмотрел на неё, знакомо склонив голову, и прикатил ещё одну и ещё. В сарае взял старый, ещё дедов, колун. Поставил на большую чурку меньшую и, отступив на шаг, поднял колун…
Зимние дрова пилят перед самыми холодами, в конце октября, и оставляют обычно в чурках именно для того, чтобы не сохли и не вымерзали. Зато, наколотые зимой и подложенные на сухой огонь летних дров, они дают жар, сравнимый с угольным. Только дыма намного меньше и зола, как серый пепел, потом…
Андрей умело, немного отставляя ногу, как-то складно, с «хаканьем», опускал колун на чурку, и от неё отскакивали узкие пластины. Переколов все чурки в ровные куски, он сменил колун на лёгкий топор и весело нащёлкал из пластин ровные поленья: не мелкие, а, именно, какие надо для поддержания жаркого огня. Затем, за несколько раз стаскав дрова в предбанник, вытащил из бани флягу с плотно закрывающейся крышкой, поставил её в багажник снегохода и, пригнувшись за стеклом от ветра, газанул. Мощная машина, по-звериному рыкнув, полетела, почти не касаясь снега, в конец деревни, к колодцу.
Кузьмич беззвучно плакал, прикрыв лоб и глаза огромной рукой. Его это сын, его! Ловкость и жизненная сноровка, разумное обузданное ухарство и понимание дела – это именно то, что он вживлял в него с детства, от самой материнской груди! Это то, что он показывал своим примером, никогда не отбирая у сына ни топор, когда тот еле поднимал его, помогая отцу, ни косу, разрешая вставать, совсем ещё салаге, в прокос… И если уж не полюбил всего этого Андрей или, может, не успел полюбить, но делать умел…
Из избы кто-то вышел.
– Никита, можно мы-то из дома выйдем, уже полдня просидели, как затворники! – Пётр стоял, держась за открытую дверь.
– Выходите, кто вас держит?
– Да мы думали, вы ещё говорите…
– Решил он нам баню сладить, не против попариться на праздник?
– Мы, вроде уже, как бы выпили по малой за Рождество, так пару не поддержим, но сполоснуться за компанию – да!..
– Ну, вот и хорошо! – Кузьмич стёр следы слёз и вошёл в дом.
Навозив в баню воды, Андрей вошёл следом. Немного успокоившиеся старушки посадили его за стол и стали потчевать. Утолив первый голод, он заговорил с дедами о «ранешных» временах и стал вспоминать случаи из своего детства:
– А помнишь, дядь Ваня, я с твоей дочкой гулял, совсем ещё сопляком? Она наменкнула однажды, мол, взрослые цветы дарят своим дамам… Я – хоп, через дорогу в палисадник, напластал там первых цветов и обратно. А ты её уже домой загнал и сидишь сам в тени ночной на скамеечке! Я с разбегу: на, мол, цветы, а ты говоришь, ломая голос: «На что мне цветы, давай медовухи, какая у отца в погребе…» Господи, как я бежал! Не ожидал вместо девочки, какого-то лешего встретить! К себе в комнату заскочил через окно, плачу и смеюсь, что не пойманный убежал… А испугался так, что не мог вспомнить, зачем я к вам ночью зашёл? Это уж когда засыпать стал, вспомнил…
Все в доме рассмеялись и наперебой стали делиться разными
историями из деревенской жизни, совершенно уже забыв, что ещё три часа
назад обеспокоились, увидев Андрея.
Кузьмич сидел отдельно от стола и, глядя на веселье, качал головой. Как он хотел вскочить и обнять этого парня, прижать его к себе, закричать от радости! Но что-то его держало, что-то противное, леденящее душу и сердце. И он смотрел, смотрел на Андрея, пытаясь понять, кто пришёл в его дом сегодня, и зачем?
К сумеркам баня натопилась. Кузьмич взял новый полотенец себе а Андрею, по его просьбе, покрывало. Когда они шли через двор в баню, Мария, глянув в окно, заметила:
– Они так похожи… И со спины спутаешь, кто где. Вот же уродился сын в отца! – все деды, подумав, согласились, что это так.
*****
В предбаннике разделись, и Кузьмич увидел на теле сына наколки, сделанные явно умельцем. Он сначала молчал, но любопытство победило.
– А что это за картинки, звёздочки …
– Не будем, батя, давай париться! Скажу только, что я не последний человек…
– Где ты так? – Кузьмич не понял.
– Там, – неопределённо махнул головой Андрюха и вошёл в парилку.
Кузьмич сидел на широкой лавке, слушая, как яростно парится его сын и глядя на стеариновую свечку, мерцающую слабым огоньком… «Как жизнь, свечка-то. Новая – высокая и гладкая, зажжёшь – огонёк тоненький трепещет. Потом маленько разгорается, крепнет, уже и пламя светлое! К середине вообще шпарит, пламенем разогретая, стеарин льётся безудержно, чай можно варить! Потом – раз, что-то происходит, фитилёк вовнутрь проваливается и шаит в жиру, вроде и огнём, а света нет! И огонёк-то трепещет, бедный, мечется, как бы говоря: «Вон меня ещё сколько! Поддержите, от ветра прикройте, фитилёк поправьте, и я ещё посвечу», – так-то… Но… Чуть сквознячок дунул или, ещё проще, кто-то кашлянул неосторожно, или вовремя не скапнули из выгоревшей ямки парафин, и пук – исчез огонёк, а никто и не заметил! Светло же вокруг, и много новых, ещё не пожжённых свечей. Господи, ведь так и есть!» – и у Кузьмича, в общем-то совсем не слабого мужика, по спине пробежали мурашки…
– Что это я? – он тряхнул головой и крикнул в парную: – А ну, дай-ка я, сын, погреюсь, а то выстыл уже здесь, – и шагнул в калёный ад земной преисподней . В лицо пахнуло жаром, и Кузьмич от неожиданности присел.
– Однако! Силён! Молодец!
Андрей вышел, шатаясь, и лёг на лавку.
– Обожаю всё это, отец!
Кузьмич залез на полок и затаился: минутки две-три пообвыкнуться надо, чтобы зубы с холоду не заныли … Он подождал немного, и в тусклом свете свечи, стоявшей на окне, приметясь, плеснул берёзового настоя на каменку. В бане ухнуло, и свеча погасла. Но небольшое окошечко давало ему именно столько света, сколько хватало для истинного наслаждения паром. Не выпуская ковша из руки, он поднял немного ноги, и левой рукой стал веником гнать жар на них.
В лихие девяностые он, совсем ещё крепкий мужик, пошёл зимой из райцентра домой пешком. Эти двадцать километров до деревни Кузьмич прошёл за три часа, но городские ботинки на серьёзный мороз были не рассчитаны. Ноги он застудил и теперь чувствовал ими погоду, как хороший барометр. Сегодня ноги вдруг заломило. Он грел их паром и упорно думал: «Всё к одному! Сын вернулся, а радости нет, наоборот, боязнь какая-то… Как будто должен ему что-то, обязательно важное… А ведь, может, так и есть?.. Ведь помоги тогда, когда попал под суд, попытайся выручить, может, денег дать надо было… и не пошёл бы он по этому пути…»
Кузьмич вспомнил, что он в парилке и, плеснув ещё, стал уже париться по-настоящему…
В предбаннике тоже было тепло и после, горячие, они сидели на лавках.
– Ну, говори. Я просто хочу знать, что тебе надо, зачем ты приехал?
Андрей повернулся к отцу и, опустив голову, начал:
– После первой отсидки двадцать дней погуляли с корешем. И опять делов наделали, снова закрыли меня. Потом, узнал, что мать умерла, понял, что меня ты уже не ждёшь. А тюрьма – она, как жена: вовремя не уйдёшь, привыкнешь! Вот и я так. Второй срок отсидел, хотел настоящим делом заняться, но где там. Слишком много таких, как я, в стране у нас. Разругался с компаньонами, потом больше – и новый срок! Только теперь сидел уже серьёзно и понял многое… Год назад вышел, и с друзьями по тюрьме (поверь, там проще друга найти: насквозь видно человека) фирмочку организовали, вот работаем… нормально пока.
– И чем же занимаетесь, если не секрет? – Кузьмич умиротворённо растянулся на лавке.
– Да нет, какой секрет. Набрали людей, технику приобрели, сейчас ездим по стране, по брошенным деревням, дома выкупаем и на большой земле продаём! – Кузьмич подскочил, как ужаленный
– Это как, разбираете и увозите?
– Ну, да, примерно так. Смотрим, какие получше, поновей… Чтобы лес был хороший, размер, план удачный. Кровлю разбираем, сруб расписываем, раскатываем по брёвнам, потолки, пола, если ещё нормальные, берём. Но обычно бросаем! Увозим только сруб, балки, лаги, стропила… Остальное – в кучу и жгём. Всё улаживаем на два «КамАЗа» с прицепами и… на новое место жительства. Вот и про нашу деревню узнал, что умерла она, послал сюда подельника, то есть напарника, он выбрал тут три дома, сфотографировал. Сейчас на эти дома уже есть покупатели, и залог дали. Один из домов наш, то есть твой. Но они мне сказали, что когда здесь были, дом был пуст, поэтому я поехал сам, думая, что ты тоже умер. А оно, вишь, как!
Кузьмич, потрясённый, молчал, совершенно не зная, вернее, не понимая, как поступить.
– А как же, люди? Вернутся и, где же им жить, если вы вдруг его дом упрёте?
– Да, брось ты, батя, это всё уже никому не нужно. Таких деревень по России тысячи, просто эта довольно близко до большой земли, поэтому мы по зиме сюда двинулись. Завтра придёт техника с народом, и уже к Крещению мы исчезнем…
– Глянь-ка, праздники православные помнишь, а поступаешь не по-христиански. Это ведь не только кого-то, но ведь и меня ты грабишь, отца своего?
– Я не граблю, – Андрей повысил голос, – знал бы, что вы здесь коммуну создали, не поехали бы. Но теперь уже поздно: деньги взяты и в дело пущены. Но, – Андрей встал и, чеканя слова, не допуская возражения, договорил, – поскольку вы здесь, выбирайте себе домик какой-нибудь, завтра поможем вам перейти. И живите! А мы заберём, что надо.
Кузьмич, понимая безвыходность, тоже повысил голос, трясущимися руками пытаясь застегнуть рубаху.
– Мы не уйдём из дома и милицию вызовем, и вас просто пересадят всех.
Андрей уже открыто смеялся.
– Да кому вы нужны? Неужели ещё не поняли, что бросило вас ваше государство с домиками и колхозами-совхозами вместе. Бросило и открестилось от вас – всё, нету ни деревни, ни тех, кто это государство кормил. Выгоднее всё на западах покупать. Слишком большие деньги делят в стране, чтобы на какие-то глупости растрачивать, коровники восстанавливать…
– А люди здесь не причём? Ведь нам хочется на своей земле жить, как это испокон веку было! Мне некуда уже отсюда уходить, здесь твоя мать, – Кузьмич выставил огромный кулак в сторону Андрея, – жена моя покоится. И я хочу тут же лечь, как срок придёт… – он задохнулся возмущением и присел на лавку, – люди же на виновны, подумайте хоть вы о нас – дети наши!
Кузьмич краем не застёгнутой рубахи вытирал слёзы и сухо сморкался…
– Что это! Теперь мне завидовать тем, кто не дожил до этого времени, кто умер раньше и кого мы похоронили с почестями согласно их делам? Но ведь людям же разный срок отпущен, и неужели мне теперь жалеть, что я, волей Господа, крепше моих почивших друзей? Так?
– А это ты там спроси, – Андрей уже зло, не сдерживаясь, кричал, – у тех, кто властью, вами же им данной, судьбу всего этого решил. Спроси у них, почему не выгодно стало хлеба поднимать, коров доить, скот растить? Да я тебе сам скажу: потому, что у них есть тоже и дети, и отцы, и жёны, и любовницы. И хотят они, захватив власть на мгновение, обеспечить их раз и навсегда. Раз – подписал документик, и на тебе по рублику за килограмм мёрзлой говядины, которую в Европе вырастили и миллионами тонн сюда везут, а свою – собакам!.. Хоп – и на деньги! – Андрей громко прокашлялся, – на эти деньги можно было деревню поднять, а кто-то из них, один, себе дворец построил! Ты знаешь, сколько деревень и сёл, как ваша, и ещё здоровше, погибло – десятки тысяч! А их, депутатов и всяких чиновников с роднёй – сотни тысяч! А виноватыми опять же будут простые люди, во все времена – рабы власти. И если бы ты не жил, не поднимая головы, а посмотрел, то увидел бы, что только они испокон веку работают, сидят в тюрьмах, служат власти, и только они – всегда крайние! А власть – это другое… Себе-то они длинные срока жизни уготовили, в добре и достатке, и детям, и внукам своим! А вы? А вы теперь – отходы, которые скоро уже утилизируют. Всё! Завтра ищите домик себе и перебирайтесь. После обеда мы приступаем. Своим скажешь сам, я буду спать здесь. – Он вышел, опять плотно, по-хозяйски, затворив за собой дверь…
Отец плакал, превратившись за час из крепкого деда в слезливого старика с трясущимися руками и красными кроличьими глазами…
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ,,,
