ПОСЛЕДНИЕ ЗЕМНЫЕ ДНИ ЕСЕНИНА: Л. Леонов.
«…Серёжа… Милый… Так живы ещё в памяти последние
встречи!.. Он предсказывал конец свой в каждой своей теме,
кричал об этом в каждой строчке: нужно было не иметь
уши, чтобы не слышать. Мы их не имели… И теперь, когда
ты ушёл от нас, Серёжа, что я могу сказать вслед тебе
кроме братского своего п р о с т и…».
ЛЕОНИД МАКСИМОВИЧ Л Е О Н О В.
………………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………..
…Знаменательные даты… «К р у г л ы е» даты… Лучезарно-заветные дни рождений… «Чёрные квадраты» утрат… Чёрные крылья беды, горя…
Сентябрьско-октябрьские калиновые и рябиновые грозди… Журавлиные клики с поднебесья… «У Есенина – день рождения…». Зябко-подмораживающий декабрь…
«До свиданья, друг мой, до свиданья…».
………………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………..
Сергей Есенин и Леонид Леонов:
«неимоверные глубины России»
Сергей Александрович и Леонид Максимович познакомились летом 1924 года. Хорошо известна фотография этого периода, запечатлевшая двух мастеров слова. Обнаружилась общность интересов. В частности, осенью 1925 года они посещают Ермаковский ночлежный дом. Иван ВОЛЬНОВ пишет М. ГОРЬКОМУ (1925): «…здесь, в Москве, в литературных кругах, этот новый деревенский дух так же остр. Нравственно здоровые, крепкие парни с упрямыми глазами. Люблю встречаться с ними. Как-то попросту сходимся. С первой, второй встречи говорят «ты». Как ребята в ночном, Гладков, Леонов, Казин, Волков, Есенин, Клычков…».
Есенин и Леонов были в числе обратившихся в 1924 году в ЦК РКП(б) с письмом, в котором, в частности, говорилось: «Писатели Советской России, мы убеждены, что наш писательский труд и нужен, и полезен ей». Есенин знал и ценил творчество своего современника, утверждал, что «для прозы у него три кита»: Иванов, Пильняк, Леонов.
Интерес к Есенину как художнику и человеку у Леонова несомненен. И здесь, видимо, какую-то роль сыграло то, что Леонов многие годы пробовал свои силы в лирических жанрах.
* * *
«…Сам мужик, он нежно любил свою деревню, породившую его и показавшую его миру. Могучей творческой зарядкой был отмечен звонкий есенинский талант… За ним вслед из мужицких недр, разбуженных революцией, выйдут десятки таких же, сильных и славных…» Леонид Л е о н о в.
«…для прозы у нас три кита: Иванов, Пильняк, Леонов…»
«…В мире важно предугадать пришествие нового откровения, и мы ценим на земле не то, «что есть»,
а «как будет»… Сергей Е с е н и н.
Переделкино: общение с Леоновым!..
Есть в памяти сердца воспоминания о днях, часах, порой даже минутах, которые стали самыми дорогими, «звёздными», для твоей жизни. Таковы для меня воспоминания о первой встрече с Леоновым.Профессор Фёдор Харитонович Власов (крупный леоновед, автор фундаментальных исследований о Леонове – «Эпос жизни», «Эпос мужества» сообщил как-то группе вузовских преподавателей литературы, что Леонид Максимович ждёт нас.
И вот – Переделкино. Возможность встречи с классиком мировой литературы волновала и воодушевляла. Ведь это о нём ещё в 20-30-е годы говорил Максим Горький: «Леонов – замечательно и весьма по-русски талантлив, он, несомненно, способен написать потрясающие вещи…». Алексей Максимович восхищался
умением своего младшего современника созидать «симфонически сторойно», искусно отбирать «именно те слова, изобразительность и звучность которых особенно магически убедительна», писать «вкуснейшим, крепким, ясным языком, именно – ясным, слова у Леонова светятся».
Как заветная реликвия – фотографии, запечатлевшие майский день 1972 года. Групповой снимок. Любительские фотографии – эпизоды бесед с писателем на веранде его переделкинского дома. На одном снимке крупным планом – леоновские руки, чуткие, узловатые руки, написавшие романы «Барсуки», «Вор», «Соть», «Скутаревский», «Дорога на океан», «Русский лес». Леонид Максимович говорил, что руки, пальцы должны «мускульно» попробовать каждое слово, каждую фразу, отобрать лучшее, самое нужное.
Несколько часов общения с Леоновым! Леоновский сад. Окрестности. Плавится прохладной голубизной весеннее небо. Задумчиво шумят вершинами много повидавшие на своём веку переделкинские сосны. Бушует сирень в палисадниках.
На веранде – большой стол. Розы, преподнесенные Леониду Максимовичу. И сам хозяин, кажется, несколько смущенный, если не обескураженный столь многочисленным «нашествием». Говорилось, думалось, спрашивалось о многом: фактах биографии, «секретах» творческой мастерской, о тайнах возникновения и кристаллизации поэтического замысла, закономерностях мировоззрения и метода, о художественной пластике. Леонов отвечал спокойно, дружелюбно, иногда чуточку иронично. С изумительной компетентностью говорил он об отечественной и мировой классике, своём отношении к предшественникам, к традициям, вокруг которых, по его мнению, формируется национальное самосознание, о критиках, порой довольно неразборчиво дубасивших того или иного автора, только что в творческих муках подарившего миру своё детище.
Это были поистине незабвенные л е о н о в с к и е у р о к и.
…Май 1974 года. В одной из аудиторий Московского университета имени М.В. Ломоносова проходит встреча участников международной Леоновской конференции с Леонидом Максимовичем. Выступление писателя, а затем – десятки вопросов: о судьбах искусства и человечества, НТР и литературе, о человеческих ценностях, об опубликованных фрагментах крупного эпического произведения, над которым Леонов работал уже несколько десятилетий (позднее это будет «П и р а м и д а»).И – ответы, афористично ёмкие, полемически заострённые, по-леоновски исчерпывающие. Острый, с грустинкой, взгляд. Сутуловатость. Мягкий, глуховатый голос. Обжигающее кипение мысли. Всеохватывающая сила мудрого, весомого слова.
Ответ на «вопрос в лоб» требует мгновенной реакции, импровизации. И как отвечает Леонов! Как воспламеняет мыслью слушателей! Воспринимая, сопереживая такое, нельзя не залюбоваться красотой человеческой зрелости. Леонид Максимович, ровесник века (родился 19 (31) мая1899 года), сам говорил о возможностях старшего поколения: «Оказывается, что это совсем, совсем не страшно – вступление в новую полосу жизни с её предельно сухим и прозрачным воздухом зрелости, с её ясными, безмиражными горизонтами. При разумном использовании первой половины для накопления духовного и профессионального опыта именно эта достигнутая, наконец, торжественная долина с кромкой снежных вершин впереди нередко дарит нам наиболее значительные наши открытия и достижения. Воистину благословенно пребывание наше под этим добрым старым солнцем, потому что каждая цифра на циферблате дня содержит неповторимые и недоступные другим фазам хмель и мёд, мудрость и очарование».
«…Серёжа… Милый… Так живы ещё
в памяти последние встречи!»
Чем объясняется близость двух тогда уже знаменитостей? Несомненен интерес Есенина к одному из гигантов-«китов» современной прозы. Ведь сам Есенин пробовал (и не безуспешно) свои силы в эпических жанрах («У Белой Воды», «Яр», «Бобыль и Дружок», «Железный Миргород»). Леонов-прозаик же экспериментировал в жанрах лирики. Леонид Максимович публиковал свои стихи и поэмы, даже будучи признанным
эпиком. Автор популярных тогда «Барсуков» публикует поэму «Запись на бересте».
Относительно поэтических опытов Леонова в леоноведении есть определённость: не следует преувеличивать их значение, но было бы неправомерным и умалчивать о них.
Тем более к а к л и р и к Леонид Леонов, несомненно, импонировал Есенину.
Поэт-суриковец МАКСИМ ЛЕОНОВ
(«Та песня в крестьянской избе рождена…»)
Сергей Александрович, участник Суриковского кружка, конечно же, знал и об отце своего нового друга - Максиме Леоновиче Леонове (1879-1929). Крестьянин Калужской губернии стал крупным организатором движения «писателей-самоучек». В 1889-ом вышли в Москве «Первые звуки. Стихотворения Максима Леонова». Второе (дополненное) издание появилось (в Москве же) в 1898 году.
Песня печальная, песня унылая
Слышится где-то в тиши.
Звуки, как ветер осенний, тоскливые
Льются из скорбной души.
Доля суровая, доля жестокая
В песне слагается той.
Жизнь горемычная, жизнь одинокая,
Жизнь с бесконечной тоской!..
«Родная песня», 1898.
Максим Леонов шёл в русле духовно-художественного движения с у р и к о в ц е в
(первого – в Х1Х веке - и второго - в ХХ веке - кружка). Характерна (по пафосу и жанрово-стилевым качествам) его «Песня крестьянская» (1906):
Я песню крестьянскую вам пропою,
Послушайте, братья, вы песню мою:
Та песня в крестьянской избе рождена,
В ней только лишь правда и правда одна.
Мы света не знаем, во тьме мы живём,
Работаем много, но с голода мрем,
А с нами скотина от голода мрет –
Не знаем, кто лучше на свете живет.
И землю мы пашем, и косим, и жнем,
Одна лишь забота и ночью и днем –
О хлебе, чтоб только себя прокормить,
Да подать исправно казне заплатить…
Лексика, образы, сюжетика, афористика, поэтический синтаксис, пафос «песен» Леонова-старшего прочно связаны и мотивированы преемственностью развития «деревенской темы» минувших десятилетий («Горе сёл, дорог и городов», «Степные очерки» Левитова, «Власть земли», «Крестьянин и крестьянский труд» Гл. Успенского, «Подлиповцы» Решетникова, «Песня пахаря» Дрожжина, «деревенские мотивы» Кольцова, Никитина, Некрасова, Радина, Скитальца): «О, подать! Зачем это всё и на что? Мы платим, но сами не знаем мы то. Плати! Не заплатишь – корову сведут, И лошадь, и всё у тебя продадут. Какое им дело, что с голоду мрешь, Что по миру скоро с сумою пойдёшь? Оброк им скорее давай-подавай, А сам ты с семьею ложись умирай».
«Проклятые» вопросы, вечно-болевые проблемы («Слыхали мы часто и слышим сейчас, Что деньги, которые грабят у нас, Идут на обжорство и пьянство вельмож. На них не придёт никогда вот падёж!»). Риторические вопросы, риторико-пафосные ответы («Какое им дело, что голодны мы, Что мы задохнулись от мрака и тьмы? Им только оброки давай-подавай, А сам ты с семьею ложись умирай»):
Да где ж справедливость законов твоих,
Мой Боже! Ведь создал злодеев ты их,
Ведь дал ты им образ не хищных зверей,
А твой, в доброте бесконечной твоей.
За что же так терпим мы голод, нужду,
Мы трудимся вечно (и слава труду!) –
Они же, как трутни, в довольстве живут,
И, словно клопы, кровь крестьянскую пьют.
О Боже! Да где же законы твои,
Когда же придут для нас светлые дни?
Им только оброки давай-подавай,
А сам ты с семьею ложись умирай.
На первых порах Леонид Леонов идёт, стихотворствуя-версифицируя, по стопам отца. Но его привлекают крупные лиро-эпические формы. Такова, например, поэма «Записка на бересте»:
Вот я запишу про счастье,
Которое казалось близким,
Но улетело птицей.
И больше счастья нет.
И я записал, как умею,
Слова о недавней встрече
Размером случайным и шатким
На белой простой бересте.
- доверительно размышляет лирический герой Леонова.
Анализ «Записи на бересте», как и других стихотворных произведений Леонова, показывает, что романтическая поэма Леонова содержит в себе многие «завязи», которые получат «живую жизнь» у более позднего Леонова. Судьба Сергея, Андрея, Павла и Елены, лирико-эпическое повествование о том, как распалось «милое лесное братство», одухотворены дыханием недюжинного таланта. Своеобразен леоновский повествователь, в чём-то родственный есенинскому; видимо, их сближает обострённое тонкое чувство природы («Я узнал, что ночью ветер гуще…»).
Леонид Леонов-поэт ставит один из «вечных», «проклятых» вопросов человеческого бытия:
История моя всё та же,
О какую разбивают сердце
Поэты и глухонемые,
Мудрые и глупцы…
Тревожен вопрос лирического леоновского героя:
А зачем, кому они нужны,
Истине или человеку –
Под суровым, обожжённым небом
Красные, небыстрые ручьи?..
Нет необходимости выделять «есенинское» в лирике Леонова. Ясно одно: Леонов знал стихи Есенина, интересовался личностью их автора.
В стихах, поэмах, но особенно в леоновской прозе ощутима полемика с Есениным, вернее, с «есенинщиной». Например, в «Записи некоторых эпизодов, сделанных в городе Гогулеве Андреем Петровичем Ковякиным» (1923) пародийно приводятся «стишки», что «вертятся» в голове, вызывая «переполох души» сочинителя:
Прощай же, гогулевская сторонка!
Сижу на голубятне, у окна.
Гляжу и вижу: зелень, жеребенка,
А над Гогулевом небо синее без дна…
Леонов относился к Есенину критически, но глубоко уважительно. Сергей Есенин в свою очередь осваивал жанры прозы («Яр», «У Белой Воды», «Железный Миргород»). Синтез эпического и лирического способствовал глубокому и всестороннему отражению сложных и противоречивых событий, «могучего клубления сил», разбуженных планетарно значимыми событиями.
* * *
…И пусть это будет Рязань:
«вечная правда и гомон лесов»
«…А если Сергей Есенин так сильно любил свои удивительные «конопляники с широким месяцем над голубым прудом», то разве могло быть иначе? Не там ли пролегают самые толстые, вековые корни обширной нашей страны?..»
Леонид Л е о н о в.
У Леонида Максимовича Леонова есть очерк «И пусть это будет Рязань!..».
Леонов на «малой родине» Есенина… С крутого склона над Трубежем открываются заокские дали. Где-то там, за туманной дымкой горизонта, - Константиново, родное село Сергея…
Синее небо, цветная дуга,
Тихо степные бегут берега,
Тянется дым, у малиновых сёл
Свадьба ворон облегла частокол.
Снова я вижу знакомый обрыв
С красною глиной и сучьями ив,
Грезит над озером рыжий овёс,
Пахнет ромашкой и мёдом от ос.
Край мой! Любимая Русь и Мордва!
Притчею мглы ты, как прежде, жива.
Нежно под трепетом ангельских крыл
Звонят кресты безымянных могил.
Многих ты, родина, ликом своим
Жгла и томила по шахтам сырым.
Много мечтает их, сильных и злых,
Выкусить ягоды персей твоих.
Только я верю: не выжить тому,
Кто разлюбил твой острог и тюрьму…
Вечная правда и гомон лесов
Радуют душу под звон кандалов.
Леонов уже неплохо ориентировался в вечерней и ночной Рязани. Троицкая слобода, направо – тюрьма стиля ампир, налево – казармы того же стиля, архитектурная гордость старой Рязани. Рязань вчерашняя… Как это у Есенина: метель ревела под оконцем, как будто бы плясали мертвецы; тогда империя вела войну с японцем, и всем далекие мерещились кресты…
Тогда не знал я
Черных дел России.
Не знал зачем
И почему война.
Рязанские поля,
Где мужики косили,
Где сеяли свой хлеб,
Была моя страна…
Леонов, осваивая тайны и загадки «рязанского узорочья», работал в архивах, столичных, а теперь вот – в рязанских, губернских… Со страниц летописей шумят её обширные дубравы, набухает тьма столетий кровью княжеских междуусобиц, движутся народы, караванные пути из Персии и стран индийских по Астраханскому тракту лежат через Рязань… Много горя видели Ока и древние полукружия земляных валов на её берегах…
Вороха старых газет на столе в приделе бывшего собора. Какими были давно минувшие рязанские ноябри? Ноябри 1866, 1886, 1906 годов. «…Если полистать в архивах эти жёлтые орлёные документы, то чудится – доселе ещё напитан рязанский степной ветер тихоньким плачем застёганного ребёнка…». Кромешная подлость, осатанелое кровососание власть имущих…
Здесь пробудился, высветился есенинский гений…
Года далёкие,
Теперь вы как в тумане.
И помню, дед мне
С грустью говорил:
«Пустое дело…
Ну, а если тянет –
Пиши про рожь,
Но больше про кобыл».
Тогда в мозгу,
Влеченьем к музе сжатом,
Текли мечтанья
В тайной тишине,
Что буду я
Известным и богатым
И будет памятник
Стоять в Рязани мне…
Года текли.
Года меняют лица –
Другой на них
Ложится свет.
Мечтатель сельский –
Я в столице
Стал первокласснейший поэт…
Леонов улыбнулся: «К славе привела родная русская кобыла…». Ах, Серёжа, Серёжа!.. Нахдынули воспоминания… Горестно-печальное эхо 1925-1926 годов… Журнал «30 дней» готовит к печати номер, посвященный памяти великого сына земли Русской. Редколлегия использовала своеобразный приём: в иллюстрированный заголовок статьи «У м е р п о э т» как бы «вмонтировали» посмертное есенинское:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, -
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Во врезке к статье о Леонове сказано как о «друге покойного». Таким образом, Леонов оказывался одним из адресатов предсмертного послания Есенина. Текст статьи подтверждает товарищеско-дружеские отношения Леонова и Есенина: «Серёжа… Милый… Так живы ещё в памяим последние встречи!»
Статья Леонова – искренний, честный человеческий документ. Она примечательна, весома и ценна во многих отношениях. Прежде всего, это великолепный литературный портрет Есенина. Пожалуй, в двадцатые годы никто (кроме Максима Горького) до Леонова так проникновенно и мудро не говорил о Сергее Есенине.
В этой статье – отзвуки сложнейших, исполненных драматизма двадцатых годов: «Он предсказывал конец свой в каждой своей теме, кричал об этом в каждой строчке: нужно было не иметь уши, чтоб не слышать. Мы их не
имели…».
Цветы мне говорят прощай,
Головками кивая низко.
Ты больше не увидишь близко
Родное поле, отчий край.
Любимые! Ну что ж, ну что ж!
Я видел вас и видел землю,
И эту гробовую дрожь
Как ласку новую приемлю…
Горестно-болевое, светло-печальное, исповедально-заветное, доверительно-интимное: «И теперь, когда ты ушёл от нас, Серёжа, что я могу сказать вслед тебе кроме братского слова п р о с т и?..»
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек,
Черный, черный!
С горькой иронией, даже с нотами сарказма Леонид Леонов говорит: «У нас любят писать некрологи, пишут их всласть, умело и смачно, с видом нравственного превосходства, не щадя чернильных сил своих… О мёртвых можно…».
Да, Сергей Есенин предсказывал, взывал, томился, болел, но, пожалуй, и надеялся…
Ночь морозная.
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.
Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится…
«…Сергей Есенин мёртв, он уже больше не придёт и не пошумит, Есенин… Трудно говорить теперь хорошие слова. Слов хороших, нежных, искренних, любовных слов теперь стыдятся и чураются. Для «смягчения» прекрасной их человечности – их произносят лишь с усмешкой извинения. Их подменяют вывертами хитрого и недоброго ума. Их выгоняют из обихода, в них не верят…».
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую…
Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый
С голубыми глазами…
И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою…
Вновь и вновь с острой очевидностью встают картины недавнего: «Грустно вспоминать теперь, что все его последние стихи стояли как бы траурными шеренгами, среди которых он неуклонно подвигался к трагической развязке…».
«Черный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо в морду его,
В переносицу…
…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один..
И разбитое зеркало…
Стремление постичь истоки и характер драмы Есенина одухотворяет леоновскую мысль: «Он слишком любил свою родину, Сергей Есенин. Он любил её чрезмерно, да, может быть, и погиб от своей любви. Ибо большая любовь не только оплодотворяет, - а и сушит и смертельно ранит». Леонов говорит о всенародной популярности Есенина(«…его песни поют везде…»). Для него Есенин – «крупнейший из поэтов современья», который имел «в себе песенное дарование, великую песенную силу в себе носил». «Сам мужик, - он нежно любил свою деревню, породившую его и показавшую его миру», - пишет Леонов.
Один из важнейших аспектов проблемы «Есенин и Леонов» - идейно-эстетическое, нравственно-духовное отражение явлений, связанных с «деревней», «властью земли». «Спор о мужике» продолжался накануне и после революции; он принимал то нравственно-этический, то цивилизационно-социологический , то художественно-эстетический характер. Участвовали в нём и автор «Барсуков» и автор «Анны Снегиной», «Пугачева», «Страны негодяев».
В творческих мастерских Леонова и Есенина – неисчерпаемое богатство индивидуально неповторимого. Здесь необходимы специальные изыскания об особенностях их стиля, жанров, приёмов «тонкословия», «изящной словесности».
…Леоновская очерковая книга «И пусть это будет Рязань!..» открывает новые страницы леоноведения и есениноведения.
Леоновское произведение имеет жанровую природу: это очерк-«портрет», и путевой очерк, историческое и социологическое исследование сплавляется с психологическим экспериментом, с репортажем. Очеркист повествует о том, как «болотилась рязанская старина», о «кромешной подлости», «осатанелом кровососании» власть и силу имущих. Публицистически заостренные зарисовки «мятежных годов», революции 1905 года, реакции («Городовые… притаптывают тлен боевых костров»). Важную роль в мотивационной сфере произведения имеют публицистические отступления(«Какая могучая твоя жизнеспособность, русский народ, брат по страданию всех подъяремных народов империи!»). Леонов рисует яркие, запоминающиеся картины цивилизационных преобразований(«Новая, трудовая знать народилась теперь в Рязани»; даны «портреты» Ф.И. Полякова, Д.Ф. Антохина). Он не прошёл мимо перемен в деревне: «Здесь также нарождаются люди, известные всей стране, носители тех благородных человеческих качеств, что положены в основу нового общества». Заключают очерк весомые, поэтически полновесные слова: «Солнце взошло. Какое утро-то, товарищи рязанцы!»
