В последнее время я заподозрил, что читатель во мне иссяк. Открываю книгу, о которой много говорят, пишут, премиями наделяют, начинаю читать — не могу. Не идёт! Теория заговора в виски стучит: а не специально ли всё это делают, чтобы людей — Россию! — сбить с толку. Третий, пятый заход, чтобы всё-таки "добить", понять, в чём соль, отчего волна и потрясения, а потом словно некий голос, нечистого, не иначе, вдруг оглушительно произносит: да провались ты!.. И уж, было, уверовал, что всё, проехали, замылился взгляд. Вдруг попадается под руку старый журнал с публикацией Олега Павлова. И текст, где описанное время падает на перестроечное, а место действия — Москва, — уносит меня в моё давнее сибирское детство с непременным уличным героем. Язык и ещё нечто "наше", всегда стыдливое, мучающееся, несмотря на разницу в возрасте и среду обитания, общее. И опять недоумеваю перед каким-нибудь признанным шедевром: вот, стал читать большой роман с таким названием гуманным: там что-то и вор, и убийца, и предатель сразу — ну, явные проблемы у человека с оттоком желчи (есть, знаете ли, жёлтая пресса, а есть — желчная). Ладно — автор, он её, так сказать, излил, но зачем читателям и почитателям чужая желчь?! Или это как два больных, встретились, так их разговор — песня! Раз, другой чтение нейдет, вновь пригорюнишься: мы же так устроены, искать причины в себе! Но попадается книжка покойного Славы Дёгтева, рассказ "Сладчайший": сколько игры, талантливости человеческой и в героях, и в авторе. Поражаешься — в жизни он был похож на бандита или охранника, я его в камуфляжной форме и запомнил. Лоб низкий, плечищи дюжие. Вечно недовольный. Как это в нём уживалось? Внутренняя тонкость, даже изощрённость и внешнее костоломство. Располагаю рассказ на литературной страничке в Интернете, думаю, ну, сейчас набегут, надоело ведь это всё — из политики, из чёрно-белого. Практически ноль реакции. По опыту ведения прямого эфира на радио я помню: в студии Валентин Распутин, мы с ним о человеке, о литературе. Ни звонка. А я уж знаю, как тут быть: вопрос о либералах, патриотах, "пятой колонне" и так далее — тотчас массовое содрогание, обрыв голосов!
Книгу Марии Ряховской "Россия в отражениях" я брал с настороженностью: это вторая книга автора, а вторая — обычно слабее первой. Напомню, что первая была удостоена премии им. Горького. "Россия в отражениях" — книга документальных повестей. Выложить "документ" на страницы, когда с утра до вечера по ТВ то "путешествия", то "информация", где "документ" представлен воочию?!
Название повести "Икона и лопата", как скоро выясняется, взято из сербской пословицы, по которой и то, и другое — из одного дерева. Речь о Сербии. Кадры бомбёжки Боснии, Черногории (Югославии!) — до сих пор перед глазами, фильмы Кустурицы — ярчайшее явление кинематографии, тоже как на ладони. Кустурица и недавно прокатившаяся война с 28 странами НАТО, которые "в двести двадцать восемь раз больше Сербии и в пятьсот восемнадцать богаче", органично вплетены в повествование — это часть жизни современных сербов. Именно часть, как видимый айсберг, где основное — в подводном царстве. Память, надличная историческая преемственность. Раскрывается мир, который не вместишь в кадр репортажа или даже художественного шедевра: мир, отразившийся в душе московской девушки, журналистки, писателя. Мир, в котором действительно видится Россия. Черты её, для нас, здесь, в России, неразличимые.
"Поскреби русского, найдёшь Бога…" — говорит серб в искренней вере. Каково, а? Мы-то о себе привыкли думать, что ниже нас никого нет, и левиафан скрутил, и эти нам всё твердят: "покайтесь! покайтесь!" Ну-ка, как ещё мы в Сербии отражаемся?!
Автор, молодая женщина, не скрывает почти панического состояния, оказавшись в центре Европы среди очевидной бедности, где допотопный автомобиль советского производства может быть предметом гордости. Но — люди! С их общинностью, жизнью миром: "У нас традиция такая — моба. Друг другу помогаем. Если человеку надо собрать урожай, сделать ремонт, что-то построить — приходят люди и делают. Мы — сербство. Такого понятия нет ни у одного из народов. Разве только у евреев — еврейство", — рассказывает серб Драган. Нет, брат, есть: для Марии Ряховской, выросшей в Москве и рождённой ближе к концу ХХ столетия, это в диво. А я, сибиряк, появившийся на белый свет пораньше, хорошо помню "помочи". Так же собирались люди: родня, соседи, — помогали. Так нам с мамой дом поставили: по 30-50 человек сходились в выходные, строили миром, дружно. Расплата — да и не расплата даже, а так, продолжение мирского куража — застолье, бражка вечером. Водка, самогон — как ныне Сибирь в кино показывают, где это зелье льётся рекой, — было дорогим удовольствием. Логушек с забитой пробкой, отбродило — лёгкое пиво, для пляски, песен. Без песен и плясок застолья не водили! Для меня сербский мир — узнаваем. Для московской девушки знакомство с ним — всё более ощутимое и осознаваемое возвращение на свою духовную прародину, коей некогда была Русь и черты которой несёт в себе современная Сербия. Выявляется это в обыденной жизни: "Курица поразила меня не только тем, что была приготовлена для меня чужими людьми, которых я даже не знала. Она ошеломила меня вкусом, о котором я раньше могла читать только у Гоголя. Вкус забытых человеческих отношений, вкус забытой еды…" Русского, действительно, надо "поскрести", а серба, выходит, и скрести не надо.
Повествование нотой постоянного очарования меня относит к "Путешествиям" Андрея Битова: в 60-е—70-е годы минувшего столетия писатель взял и описал свои поездки по южным республикам СССР. Им, также сугубо городским жителем, тамошний колорит бытия представал в ярких, как в картинах дальтоника Врубеля, цветах. Иногда совпадение впечатлений почти буквальное: Битов в Узбекистане пьёт зелёный чай в полном наслаждении, набирает его пачками, привозит в Москву, заваривает — и ничего особенного. У Ряховской — такая же история с вином. Узнаваема ситуация! Способность к очарованию другими людьми, иным бытом, нравами роднит её с Битовым. Но совсем иные времена на дворе. Тогда — жизненный лад казался незыблем. Сейчас — лад в "путешествиях" Марии Ряховской сохраняется вопреки. Вопреки обнищанию, распаду, вражде, вопреки мировому катку, который в разной степени приложения проходится и по Сербии, и по Крыму, и по казахской степи. Близкое опасное присутствие далёкой страны, бомбившей сербские города и селенья, в повествовании Марии Ряховской чувствуется каждым сербом каждое мгновение. "Мы — разорванный народ. Как инвалид, у которого отняли руки, потом ноги…", — говорит Шекиа, босниец-мусульманин. Автор же утверждает: "сербы — народ-монолит… никакие Евросоюзы и Америки… им не страшны".
Если в Сербии я не бывал, то читать повесть о Крыме "Странники и старожилы раеподобного острова" мне было намного сложнее: Крым для меня такое же место жительства, как и Москва. Но Крым, вроде небольшой по территории, очень разный: Восточный, где при Советах были портовые города и военная промышленность, — одно. Южный и Западный — "Всесоюзная здравница" — другое. Бахчисарайский район — с его наскальными, будто чижиные гнёзда, кельями православных монахов, Собора, соседствующих с Ханским дворцом, — третье. А про Севастополь любой крымчанин скажет, что там люди "совсем другие": сказались три века Русского флота.
У Марии Ряховской Крым — "странников". В нём даже и "местные" — сплошь приезжие. Мир, описанный ею, для меня был в значительной степени открытием: месяцами живя и общаясь в основном с крымчанами-феодосийцами, я не замечал остроты проблем, прежде всего национальных. В Орджоникидзе, Феодосии, Керчи, где при советской власти люди в основном работали на государственных предприятиях, они "исторически" не столь ощутимы. Другое дело там, где копеечка шла от приёма отдыхающих. Ряховская в Феодосию, как и в Севастополь, "заглядывает", но предмет основного общения — Крым южный, традиционные места отдыха. Ах, какой Вавилон! Солнечный и проблемный. Русские—украинцы, украинцы—татары, татары—русские. Сумасшедшие умные бандиты, сумасшедшие умные старухи, умные балбесы-странники, умная героиня без царя в голове, затерявшийся во всём этом гражданин США. И совсем уж сдвинутый украинский "сверхобразованный" националист, у которого вся история человечества началась с укров, даже если речь идёт о японском языке — от "мовы" древних укров. Красочно, красиво, и всё под хорошее вино! Повесть, написанную в 2011 году, я считал бы преувеличением, если бы не события 2014 года, не конфликт запада и востока на Украине. Автора можно назвать прорицателем: обозначенные вполне забавные "конфликты" полусумасшедших и свихнутых обрели реальное страшное кровавое воплощение.
Единственное, чего мне не достало в повествовании, это образа Крыма-труженика. Но для этого нужно приехать в апреле: увидишь, как белят, красят, разворачивают веселые транспаранты, тогда летом удивишься: прибывшего на отдых населения — "странников" — в десятки раз больше, чем местных; гуляют, празднуют, а к рассвету уже всё убрано, чисто, рынок и прилавки полны местными продуктами, "без ГМО"! Крыма, умеющего объединяться: я был свидетелем в 2006-м — всем народом феодосийцы разных национальностей блокировали войска НАТО, пытавшиеся дислоцироваться на крымском берегу.
Вернёмся к тексту, напомню, писанному ещё при целостной Украине: "Окинув взглядом пёструю толпу, где толкались и дурачились несколько десятков человек, и не увидев в ней ни одного персонажа в славянской одежде, я поняла: передо мной — украинское коллективное бессознательное в чистом виде. Вся эта масса хочет быть Европой, а какой — ей неважно. Украина недолюбливает Россию и презирает себя. Оборотная сторона этого презрения — чудовищные вымыслы об украх-прародителях человечества", —комментарий будто из сегодняшнего дня.
И третья повесть-путешествие: "Алга" — по-тюркски "вперёд". Во Фрунзе (Бишкеке), где осталась моя юность, в центре города был стадион "Алга", так называлась и местная футбольная команда. Опять родная стихия: города, посёлки-сады, а за околицей — голая степь. Но вот брошенные в степи военные базы и ракетные комплексы видеть не доводилось. Какой-то леший туда Машу Ряховскую занёс?! И едет она на машине с военными: русские, казахи. Обязательно — таково свойство художественного зрения — есть и с сумасшедшинкой. Зримый образ распада державы, раздрая всего бывшего социалистического лагеря. А люди живут-выживают, как принято стало говорить. Вспоминаются ещё недавно уверенно звучавшие голоса о конверсии: "военные заводы — на производство кастрюль"! Читая повесть, мы уже знаем, как жизнь вынуждает нас разворачиваться, восстанавливать так торопливо разрушенное и брошенное. Такие мужики, как подполковник Назаров из повести "Алга", сберегали державу и тогда, когда государственные мужи её предали.
Завершение "Алги" есть смысл процитировать: "И даже если памятник всё-таки сломают или увезут отсюда, если будут разбросаны на кирпичи построенные нами города, вырублены посаженные нами парки, — в этой полупустыне всё равно останутся колеи от наших танков и "Тунгусок". Травы здесь почти нет, так что следы от скатов продержатся ещё несколько столетий".
Книга "Россия в отражениях" прежде всего привлекает личностным взглядом автора, свободным, не боящимся быть по-женски, а то и по-детски легкомысленным, всегда с самоиронией. С располагающим обострённым чувством собственной везде неуместности и вечной русской участливости.
Пока писал отзыв, пришло сообщение, что книга Марии Ряховской "Россия в отражениях" удостоена премии Дельвига. Как уже замечал, книги лауреатов "престижных" премий можно даже не открывать. Исключение в этом смысле — премия "Ясная Поляна", где имена лауреатов говорят сами за себя: Лихоносов, Белов, Распутин, Зульфикаров, Краснов… Хотя кто бы дал им награды в мире раскручивания современных литературных "брендов"? Да никто, не "коммерческие проекты". Спасибо руководителям корейской фирмы "Самсунг", учредившей премию, — за поддержку пока ещё всё брошенных, как ракетные комплексы в степи, определённых в 90-е под своеобразную программу конверсии писателей. Смотрим здесь список награждённых молодой премией "Дельвига": Галактионова, Воронцов, Тарковский… Это писатели! Учредила "Дельвига" "Литературная газета", куда я многие годы ни ногой, ни словом, но признаю: премия даётся за дело!
Ряховская моложе других: её поколение писателей, после длительного периода литературного сиротства, становится востребованным. Это обнадёживает: при сильных правителях и сильных государствах литература, как закон, была на высоте. Роман Сенчин, жёсткий бытописатель, Сергей Шаргунов, романтичный политик. Да и упомянутый Олег Павлов также из этого поколения, но так давно начал публиковаться, зрел, столь по-хорошему традиционен, что воспринимается художником очень взрослым. К Захару Прилепину у меня отношение настороженное, поскольку начал читать его с очерка, где молодой автор с гордостью разжигает печку подшивками журнала "Огонёк" и "Наш современник". Такой модный ныне Геростратов комплекс… Более поздняя публицистика была убедительна: четкая, организованная, с поставленным, как говорят в боксе, акцентированным ударом. Но в прозе — мешает то, что хорошо в публицистике: всё выверено, коридор сюда, проход здесь, подвал сюда, там соединение. Помните, у Рубцова: "И повсюду достану шестом". Так, если не брать Фолкнера, в американской литературе. Русский так не может: он весь, по мироощущению, не совершенен, а не Творение непознаваемо: ткнул шестом — дно, и здесь дно, а ещё раз — и бездна… Зачем всё?! Захар знает.
В то же время нужно признать, что Прилепину и Шаргунову удается быть теми, чем были наши писатели всегда — властителями дум. В последние годы посредством эфира "властвовал" блеющий люд с головами (не хочется никого обижать, но иначе не скажешь), похожими на курдючные места. Появились мужики, молодые, "свои". Сергею только пытатся нравиться кому ни попадя не надо, что я недавно заметил. Теряешь, брат, социальное "подпольное" чувство: помнишь, как в семнадцать ты рвал правящую гидру у меня в плохо слышимом эфире, и это тогда, когда на слово "русский" был запрет?! (Хотя, по душе, мне противоборства претят. Но надо было…). Шаргунов, если выдержит медные трубы, природный боец. Ему бы в председатели Союза писателей: тридцать пять лет, самое время возглавить общественную организацию, влияние которой в былые годы было значительнее, чем любого из министерств. В первой половине минувшего столетия появился термин: "потерянное поколение". Поколение писателей, которое сейчас входит в зрелую творческую пору, смело можно назвать — востребованное поколение!
Мария Ряховская начала публиковаться крайне рано. Это бывает опасным: свершилось, чего ещё добиваться? Так, пожалуй, многие годы с ней было. То ли замуж удачно вышла, то ли время подошло, голос окреп и появилась внутренняя свобода, которая у женщины, впрочем, без замужества, не возникает, но абсолютно своим путём, со своей песней, манерой и слогом Ряховская заняла одно из лидирующих мест в востребованном литературном поколении.
