Сначала представьте, что вы — ножка циркуля. Та самая, с иглой, прочность и острота которой — это ваш характер, знания и способности.
И вы отращиваете себе вторую грифельную ногу, опираетесь на первую и, кружась на ней, замыкаете первый маленький экспериментальный круг.
Вы — циркуль, и уже осознали ваше предназначение и способ существования — упереться и чертить.
Ваше превосходство над другими циркулями в готовности закинуть грифельную ногу как можно дальше и вместить в создаваемые окружности максимум окружающего пространства.
Вероятно, задачу выполнять проще, если переставлять иглу с места на место, каждый раз упирая в надежный участок поверхности.
Глеб Иванович Успенский пренебрег тактикой. Он установил точкой отсчета себя конкретный период — либеральные реформы 60-х годов XIX века в России. Время перемен, обратившееся жутким "безвременьем".
В этой точке, и до и после, болью пульсировала язва, разраставшаяся во все стороны — рана общества, рана страны, не затянувшаяся до сих пор. "Великое море болезней и печалей ненормально живущего духа".
Цель Успенского — описать, купировать, искоренить прогрессирующую болезнь.
В процессе достижения этой цели он стал одним целым с болезнью — накренившийся, но устоявший циркуль, растущий из раны, сросшийся с ней, навечно часть этого увечья.
Иголка, взрывающаяся болью из-за того, что колет язву.
Рана, изнемогающая от уколов.
Происхождение России можно вести из разных истоков. Один из них — русские писатели XIX века, огромные угловатые глыбы. Почти невозможно подобрать угол зрения для их изучения.
Смотришь издали — останешься безучастным. Подберешься поближе, сократишь расстояние — и тогда глыба наверняка нарушит душевный покой, заслонит часть мира.
Поэтому они сами позаботились о читателе, жизнью и творчеством создав вокруг себя профилактические нейтральные полосы — зоны отчуждения.
"Каменный лес -XIX" рос и рос, подхватывая все возможные недуги своего времени — а у недугов нет оснований для жалости.
Писателей убивали, писатели умирали в тюремных больницах, бросались в пролеты лестниц, резали горло битым стеклом, спивались; если не убивали себя, то целенаправленно, морально и физически, уничтожали своих героев.
Многие авторы прошлись по тонкой грани, отделявшей их от безумия. Успенский заглянул дальше других. Не только по общечеловеческим пустяковым меркам, но и по российским, в которых человек творческий, увильнувший от трагической судьбы, небывалая редкость.
Почти десять лет Глеб Иванович блуждал по другую сторону себя — куда там депрессивным неврастеникам По и Свифту.
Десять лет, о которых мало что известно, кроме скупых фраз из дневников докторов.
Впрочем, к чему оспаривать наше неоспоримое первенство в такой сфере как сумасшествие? Можно лишь добавить — русская литература и "остальной мир", создающий слова и смыслы, плохо сопрягаются и сопоставляются.
Наши глыбы, возвышающиеся у истока каждого из нас, будучи сначала смертными, подходили к краю пропасти и упорно смотрели в глаза чудовищ, жаждущих новых душ. Русские писатели высматривали в бездне адские морды, поочередно и все сразу, и, раскачиваясь над пропастью, наблюдали, курили одну за другой папироски.
Остальной литературный мир редко появлялся здесь.
В 1902 году Г.И.Успенский скончался.
Пока он болел, одна из его дочерей, Вера, вышла замуж за террориста Бориса Савинкова (дом Успенского часто давал приют сторонникам крайних методов борьбы) и родила двух детей. Их ждала трагическая судьба.
После смерти Глеба Ивановича его старший сын Александр, гражданский инженер, безвозмездно реализовал проект строительства церкви во имя Казанской иконы Божьей Матери в городе Чудово. "Шурыч", как называл его отец, умер спустя пять лет и один день после смерти Г.И.Успенского — 26 марта 1907 года.
После кончины мужа в больнице жена Александра Глебовича пришла домой, заперлась в своей комнате, достала револьвер "Шурыча" и выстрелом в сердце покончила с собой.
Полоса отчуждения еще и для того, чтобы попытаться не слышать, не чувствовать тяжелого прошлого и кошмарного будущего — не видеть того, что "ужасно в настоящем, таинственно в будущем и в то же время так неумолимо в непрерывности, в повсеместности своего "распространения".
Все наши глыбы, деформированные прошлым, знали о приближении новой страшной эпохи.
Осознавая свою роль, они пытались сделать что-то, чтобы предотвратить.
Потом уходили.
Или сходили с ума.
"…понимал жизнь, как она есть, и сгорал в огне порыва к жизни, как она должна быть. Искал правду и находил ложь. Искал красоту и находил безобразие. Искал смысла и находил бессмыслицу…"
Л.Троцкий об Успенском
Г.И.Успенский на все времена составил хронику того, как будет действовать "разверстая пасть, которая будет глотать мастеровых".
Это генезис "Растеряевой улицы" — о том, как и кто действует ловчее, когда основной целью становится обогащение в условиях малой ценности, а иногда бессмысленности и бесполезности труда.
В новое время быстро и безжалостно перестраиваются иерархии. Цельные целеустремленные натуры умеют "господи, благослови" находчиво взобраться другим на шею.
Тогда еще не знали слова приватизация: в научный оборот оно придет позднее.
"…как вы молоды и какая у вас в душе подлость", "умение смотреть на бедствующего одновременно и с презрительным сожалением, и с холодным равнодушием и расчетом", "умей наметить, разжечь в самую точку" — это стартовые условия успеха одного из главных героев Растеряевой улицы Прохора Порфирьевича — будущего хозяина жизнь "с рублем", "господина Купона".
После того, как человек с рублем входит в силу, наступает следующий этап, изложенный в другой хронике Успенского — "Разоренье" тех, кто не успел, остался неподвижен, в том числе из-за окружающей его мерзости.
Там, где прошелся новый русский (купец), "остается голое изрытое место да деньги в кармане". При этом дела, совершаемые им, постепенно начинают считаться благодеянием, а сам новый русский — благодетелем и кормильцем рабочих и служащих на его предприятиях.
Вот как описывает Успенский старания "новых" по "опустошению отечества": "проста система оборотов капитала, прост прием обогащения, основанный на том, чтобы в корень извести все, что произвели природа или чужие руки, но какого бы рода дело это ни было, всегда что-то очень похожее на опустошение, на исчезание, на смерть чего-то, что было и чего не стало, остается по приведении этого дела к окончанию" (из книги "Книжка чеков").
Дело нового русского (купца) приводит к "бесследному уничтожению естественных и трудовых богатств".
"Подлые концессионеры глотают миллионы во имя разных шарлатанских проектов — а во сколько же раз подлее интеллигенция, которая не за миллионы, а за два двугривенных, осуществляет эти разбойничьи проекты на деле".
Следующая стадия разложения, когда "…удивительные, непонятные условия нашей жизни, которые, с одной стороны, дают человеку широчайшую, роскошнейшую возможность отдать всю свою жизнь, всю свою душу, силу, кровь и плоть капельному личному вопросику…, а с другой, — …дают возможность пожираемому личным делом человеку по целым годам не ощущать ни малейшей потребности уделить что-нибудь из своих личных сил, личного горя, личного внимания на интересы, печали, радости того океана людей, среди которого он живет?".
В определениях и фразах Г.И.Успенский чертит приметы нового времени:
"Безвременье" — "желание так ли, сяк ли выскочить из условий "полного удовлетворения", иной раз "куда глаза глядят", — есть одна из самых замечательных черт общественной жизни, затерянных в хаосе постоянного "безвременья"".
"Прижимка" — о чудовищной готовности многих и многих людей присваивать часть чужого труда.
И постепенно от человека остается лишь его подобие с "раскраденным умственным капиталом", нечто "угрюмое, алчное, бездушное" и "забота о шиворатах поглотило всё его существо".
"Тащить и не пущать", "начальство тоже шуму не позволяет", "поэтому нам нельзя допускать дебошу" — это уже об архаичных охранителях нового порядка, — "А не угодно ли, ежели бы палку-то нам передать в руки, так, пожалуй, и мы правила-то да разные религии прописали бы без послабления. Пожалуйте-ко нам палку-то!"… "Дайте мне! Дайте нам!" "Вас надо колотить!" — "Нет, вас…"
"Власть капитала", убивающая человека среди "собственно наших неисчислимых бессмыслиц и ежедневных отупляющих тревог от этих бессмыслиц".
"Железные законы", "власть машин", вырастающие над человеком и "правовыми порядками" условия нового времени, подминающие под себя человека.
"Моллюски" — о чиновниках.
"Пинжачная толпа", "пинжаковый народ" — про менеджеров всего и вся, которые живут "не на труде рук своих, а на "наживе" денег, на "оборотах"", "жизненная сила которых — не руки, а деньги, которые толпятся у нового дела, до тех пор покуда оно не лопнет… "дела" эти носят… сумбурный, случайный характер. Куча народу, который "поставляет материал", занимает места, "смотрит", закупает".
"Пинжак" с самого начала предприятия почему-то таит в глубине своей души мысль о том, что дело это должно лопнуть, таит эту мысль невольно от себя, без умысла даже, и сообразно с этой неотразимой уверенностью, что дело затевается именно только для того, чтобы в конце концов лопнуть, производит и закупки, и поставки".
Успенский забрасывает грифельную ногу в разные стороны от пульсирующей болью язвы.
Он категорически не принимает отдельных явлений действительности. Как то: "свинской теории" о том, что можно делить людей на "низшие и высшие типы"; "пинжакового направления мыслей"; "новых деятелей с высшим умственным и нравственным уровнем"; интеллигентского "обжорного ряда" "утробычей" ("скопище интеллигенции, получающей жалованье, томящейся завистью, скучающей, закусывающей у клубных и железнодорожных буфетов, томящейся в танцевальных, театральных и игорных залах, на пикниках, за карточными столами, в ученых и неученых обществах и заседаниях и жаждущей прибавки. За нею следует еще более огромная масса людей, также закусывающих, также томящихся и также никакого практического результата не оставляющих после своего исчезновения с лица земли; людей, мысль которых хотя и не замерла, но освещает только пустоту и бессовестность собственного существования").
Не терпит пьянства, воровства, невежества; "керосинового мышления" перекупщиков.
Самое главное, что диагностировал Г.И.Успенский — это последствия изменений, того, как весь "произвол" нового времени "не прошел даром": покорежил людей, изменил и часто только к худшему.
"Молодое поколение с детских лет ощущает неправду сложившегося порядка, основанного на произволе и "прижимке"".
"Что мы сделали? Довели до фокус-покусов молодежь. Обобрали и обокрали".
Мозг "задушен на копейке серебром", прикован "крепо-накрепко в каждой тряпке". "”Денег подавай!” — только и вопиют новые времена".
Литературные исследования творчества Г.И.Успенского завершились в 70-х годах XX века, поэтому все эти "прижимки", "пинжаки", "дайте мне!", "безвременье"… некому соотнести с нашим временем.
Пришло время увидеть себя в словах Успенского — и, глядя в зеркало, негодовать, смеяться и плакать.
Успенский утверждал, что факты из его жизни ничего не значат. Вся его биография "пересказана почти изо дня в книгах", поэтому лучшее, что можно сделать, рассказывая о нем, это передать ему слово о нас самих:
"Все, что хочется человеку, все таится в глубине-глубин его тоскующей совести".
"Нам грозит полнейшее утомление от готовых удобств, средств жизни и самого ее содержания, и единственное наше спасение, единственная возможность пробудить наши силы не на готовом, то есть не на ослабляющем даже самую охоту думать, делать и жить, а на новом, что может поднять все наши силы, что потребует даже удесятеренной энергии, состоит в опыте жить, принимая за главнейшую цель жизни благосостояние народных масс. Это трудно, но в этом непрерывном опыте, в этих непрерывных неудачах, разочарованиях, радостях, высказанных и не сказанных слезах, в этом, по-видимому, мучительном сознании недостижимости цели — во всем этом только и может быть наша самостоятельная жизнь, отсюда только и придет материал, который ляжет в основание воспитания будущих поколений".
"И как ни грустно это вымолвить, а еще не один десяток лет предстоит нам присутствовать при все более и более имеющем возрастать стремлении к наживе "во что бы то ни стало"… какая такая сила, может стать на пути человеку, раз уверовавшему, что "сначала нужно добыть, а потом уж разбирать"?
Таких влюбленных в деньги людей в настоящие дни полны все углы и закоулки земли русской благодаря только неожиданности, внезапности всевозможных перемен в условиях русской жизни. Этого народа — непочатые углы.
Все они ужасно мало могут и ужасно много жаждут, и вот по всем углам земли русской, везде и всюду тысячи людей, решительно обиженных своим положением, неуменьем взяться, невозможностью рассчитывать на помощь, видящих спасение в случайном заполучении куша, который один только и может их выручить из беды".
"Мы чувствуем и видим, что есть в человеке какой-то предел, после которого этот же человек может превратиться бог знает во что, из доброго сделаться злым, из великодушного — жадным и алчным, из мирского — сущим врагом мира, разорителем его и предателем, и из человека внимательного к себе — бессмысленнейшим губителем самого себя. Где же тот пункт и в чем он заключается, дойдя до которого гармонический человек вдруг превращается в безобразие и делается решительно непохожим даже сам на себя?".
"Но теперь "ордюр" царит: и аппетит к нему развит более, чем к чему-нибудь другому, и негодование он возбуждает более, чем какое-нибудь другое явление русской жизни".
Мама Г.И.Успенского родила семнадцать детей. Глеба — первым. Выжили восемь, открыв счет смертям в жизни писателя.
Отец умер, когда Успенскому не исполнилось 21 года — в тот момент у молодого человека не было никаких заработков и должности.
Он не смог содержать семью своего отца, а в будущем — свою семью. Редкие просветления бытовых условий жизни, связанные с признанием, с успешной работой в "Отечественных записках", с покровительством таких разных Н.А. Некрасова, И.С.Тургенева. В остальное время — долги и нужда.
Кредитная яма порою столь глубока, что проводились судебные преследования. Несколько раз Успенского устраивали на службу, но он всякий раз сбегал. Последний раз, с железной дороги: "все, там служащие, знают, что они делают разбойничье дело, но все знают, чем оправдать свое положение… подлецкая механика дела".
До появления первенца Саши в семье Успенских дважды рождались мертвые дети.
Многие знакомые, друзья, единомышленники писателя трагически погибли или умерли от болезней и пьянства.
Причин для душевных мук более чем достаточно, даже если не считать "психозы, вызванные непрестанными думами о голодающих крестьянах, тысячами бродящих по ледяным дорогам в поисках милостыни" (так сказано в одной из биографий писателя).
Исследователи жизни Успенского могут указать еще массу причин психического расстройства — от наследственности до геморроидальных кровотечений, измучивших писателя.
Они будут по-своему и отчасти правы.
Однако последними соломинками, ломающими хребет великим русским писателям, не могут стать думы: голодающие крестьяне, долговые обязательства и геморрой.
Русские писатели сходят с ума от невысказанного.
Страх, преследовавший Успенского в 70-80-х годах, это страх "перестать работать", не найти новой темы, ограничиться набросками, очерками, не раскрывающими в полной мере того, что происходит вокруг, не начать "новую большую вещь".
Г.И.Успенский хотел лечить словом.
Многие его очерки — это рецепты руководства к действию.
Например, "нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшает разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его отдельных членов".
Он выписывал рецепты, указывая пилюли, которые следует принимать, чтобы исцелиться.
Но когда его мысли не воспринимают, когда ситуация в обществе ухудшается, писатель, как служитель слова, начинает пенять не на придуманные методы лечения, а на то, что рецепт неразборчив, что его слова не ясны.
Бессилие — одна из причин, почему Успенский совершает ужасное путешествие по другую сторону себя.
Во время непродолжительных просветлений он многократно повторяет о своем читателе, который должен увидеть, понять и что-то предотвратить: "Кто он?… кто он!?… кто он?! Нужно ли ему это?!".
Чуть поправившись, Успенский начинает отправлять письма жене с заклинаниями, что будет "писать", чтобы "оправдать надежды на меня как на писателя".
"Я ни на минуту не забываю об этой священной обязанности", — пишет он жене во время последней продолжительной ремиссии летом 1893 года.
Он словно берет жену в свидетели, гарантируя, закрепляя данное себе обещание — создать очередной рецепт, найти еще слова — надеясь, что они будут разборчивы.
Десять лет болезни были ужасны не потому, что Успенский лишился рассудка. Трагедия в том, что он вполне воспринимал действительность, не утратил память. Он осознавал происходящее, разговаривал с родными и знакомыми. И при этом — десятилетнее бессилие добавить хоть что-то к уже сказанному. Успенский закрывает руками лицо и шепчет-шепчет что-то.
Это его обычное состояние все эти годы — он словно вымаливает новые слова.
"Пропал я, погиб, совсем погиб" — слышат иногда окружающие.
Г.И.Успенский горько осознавал утрату слова и поэтому собственную беспомощность и неспособность выполнять долг.
Во время одной из прогулок со своим врачом Синани Успенский стал свидетелем обычного крестьянского невежества и бесчувствия. Доктора позвали к шестилетнему крестьянскому мальчику, который повредил спину, упав со стога сена.
Ребенок лежал больным целый год — в сарае, без особого присмотра, истощенный, в лохмотьях. Это был умирающий маленький скелет без шансов на выздоровление.
Синани с трудом удалось увести писателя. Тот хотел остаться и ухаживать за мальчиком, надеясь на чудо, на свою любовь к умирающему — чтобы любовью компенсировать хоть что-то, что не успел сделать словом.
Утром 27 марта 1902 года петербургский градоначальник генерал Клейгельс, опасаясь беспорядков, направил на Балтийский вокзал полицейский отряд во главе с приставом Пирамидовым, отличившимся по части усмирения бастующих.
Гроб с телом Г.И.Успенского встречала тысячная толпа.
Пристав Пирамидов шел от одной тележки с венками к другой, внимательно читал прощальные надписи и заносил их в записную книжку:
– А, вот тут красная. Отметим! Отлично-с.
Пирамидов — великолепный типаж и фамилия для произведения Успенского, словно вышагнувший оттуда похоронить человека, приложившего так много усилий, чтобы такие типажи оставались только на бумаге.
Пристав Пирамидов стоял в оцеплении и на кладбище, когда гроб молча опускали в яму. Клейгельс запретил надгробные речи. Отдельные предприятия в стране бастовали, их поддерживали питерские студенты.
По заключениям цензуры двадцатилетней давности многие произведения Успенского — это "в самой беззастенчивой форме проповедь социализма вообще, и в частности, пропаганда вражды между имущими и неимущими классами".
Власти опасались, что мысли писателя и воспоминания о нем могут стать призывом к беспорядкам.
Бывает, что слова живут и взывают даже спустя десятилетия. Они опаснее патронов. Наверное, случается, когда тишина — опаснее слов.
Увы, еще чаще, когда слова бессмысленны и бесполезны. Из газет: "27 июня 1902 года в лабораторию клиники профессора Бехтерева доставлен для исследования мозг покойного Глеба Ивановича Успенского. Мозг поражает своей необыкновенной величиной".
Последняя стадия деградации слов — когда они поражают своей бессмысленностью и бесполезностью.
"С лихорадочной страстностью среди обломков старого он искал материалов для созидания новой совести, правил для новой жизни или хотя бы для новых исканий этой жизни."
В.Короленко об Успенском
Представьте, что вы — циркуль.
Прежде, чем вы упадете и вас не станет, попробуйте почувствовать невероятное условие равновесия, достигнутое Успенским: установить опорную ногу в зыбучий эпицентр болезней общества, а грифельную ногу закинуть так далеко в будущее, чтобы очерчиваемая окружность вместила всех нас, и нынешних, и прежде живших.
И больше не сходить с места.
Когда многие язвы, о которых рассказал Г.И. Успенский, будут, наконец, исцелены, в том числе по его рецептам, он всё равно останется стоять на своём месте.
Накренившись. Предостережением — в отныне и навсегда выбранной опорной точке, где концентрируется, откуда растет человеческая боль, которая не должна укрываться в одном человеке, уничтожая его. Боль нужно делить на всех.
Увы, фигура Г.И. Успенского стала плохо различима на фоне других наших глыб.
Может быть, он закинул свою грифельную ногу слишком далеко, и в пространство очерченного им мира должно попасть больше горестей, чтобы, как и много лет назад, выбить искру и в свете разгорающегося пламени увидеть кровоточащие язвы.
"Надобно идти туда, где никто ничего так же, как и я, не знает, где кишит нужда в тысячах вещей, идти туда и делать то, что велит жизнь. Что именно должно найти — я не знал, но знал, что именно отсюда только и выйдет смысл моего существования, и смысл моего слова, и смысл, и серьезность жизни вообще.
И я ушел".…
