ПОМЕХА СПРАВА

ПОМЕХА СПРАВА Очерк сибирских пространств

Русский двуглавый орел... Сколько о нем сказано-написано... Известно, что важной составляющей этого древнего символа является единство западного и восточного начала в судьбе

русского пространства, его открытость и Западу, и Востоку.

При этом Россию мы, естественно, понимаем не как раздел, или перепонку между двумя противоположными мирами, как продувное поле для приложения чужого опыта, а как огромный раскинувшийся между западом и востоком абсолютно самостоятельный третий континент со своими законами. Так считали и славянофилы, и евразийцы, да и любой патриот Отечества, думаю, так считает. Незнание внутренних законов этого самого Отечества часто приводит к его непониманию, к односторонности диалога между центром и периферией, городом и деревней, столицей и русской провинцией, чиновником и простым человеком.

Постичь огромность, многообразие и единство Русского мира невозможно без пристального взгляда в его гигантские просторы, без погружения в самую глубь бытия, в шкуру каждого человека, в характер и обстановку его жизни.

Трасса как судьба

Все путешествия принято начинать из столицы. Я же предлагаю обратить взор на восточные пределы Отечества и пройти их непривычным для многих путем: против шерсти, от Океана на материк, с Востока на Запад - Амурским и Сибирским трактом, да еще на автомобиле с правым рулем. Пусть не обижаются на меня омичи, новосибирцы и барнаульцы, если я скажу, что по-настоящему дикая Сибирь начинается за Енисеем. Дорога, связывающая Тихий Океан и сердце Сибири, Красноярский край, пролегает по самым малонаселенным и немыслимым по суровой красоте местам. Горы, редкая тайга, мари, мерзлота, чахлые лиственницы на фоне синих хребтов... Если посмотреть на карту населения страны, то именно к востоку от Енисейского великого меридиана все меньше густого цвета, и все сильнее жмется он к дороге.

Не обойтись без истории трассы. 800-километровый отрезок от Владивостока до Хабаровска был построен в 30-х годах ХХ века. Участок от Енисея до Нерчинска Читинской области проходит по Сибирскому тракту. Царский указ об учреждении последнего вышел в 1689 году, однако обустройство началось только в 1730 г. и было закончено в середине XIX века.

Моложе всех пролет Хабаровск-Чита длиной в 2000 километров - до ввода его в строй в Приморье можно было попасть только по рельсам Транссиба. Идея тракта, идущего параллельно Транссибу, появилась еще в 1905 году, но дальше Читы дело не продвинулось.

В 1966 году было принято распоряжение Совета Министров СССР о строительстве автомобильной дороги Чита-Хабаровск (так называемая трасса «Амур»). Предстояло проложить 2165 км по горам и мерзлоте. В 1978 году началась стройка. Работа в условиях сурового климата и тяжелейших грунтов двигалась медленно. К середине 90-х построили только участки вокруг Читы, Благовещенска и Хабаровска, всего 605 км. Проехать от Читы в Хабаровск было можно кое-как - где вдоль железнодорожного полотна, где по зимникам, пролегающим по таежным просекам или рекам.

Несколько слов и зимниках. Они работают зимой. Главное - чтобы промерзли болотА (как говорят сибиряки), поэтому сначала его по первым снегам удавливают вездеходом, а потом продирают грейдером. Грейдер чистит зимник до самой весны и нагребает вдоль бортов дороги две высокие снежные гряды. Бывают зимники, где две машины не могут разъехаться - для разъездов существуют карманы. В местах, где зимники пересекают реки, намораживают переправы. Зимник может пролегать и по льду реки. Зима в Сибири - самая дорожная пора. Жизнь этих вроде бы временных зимних трасс - отдельная история с трагическими эпизодами. Нередко в мороз, если встала машина, ее сжигают, чтобы не замерзнуть. Как правило, зимники пролегают из освоенных мест на север, например, в районы Эвенкии и Якутии, куда летом особо не добраться.

Однако вернемся к трассе Хабаровск-Чита, работы на которой были нескончаемыми: прохождение участков совершенно дикой тайги, возведение мостов через многочисленные притоки Амура, пробивка проездов от трассы до железнодорожных станций.

В 2000 году президент Путин потребовал ускорить стройку. Строить решили в два этапа: сначала прокладка дороги с щебенкой, прозванной народом «скалкой» или «гребёнкой», а потом укладка асфальтобетона. На перевалах взрывали породу, ставили камнедробилки. Щебенку развозили самосвалами, по дороге ее разгребали грейдеры и бульдозеры. Отсюда, кстати, и пошло «грейдерная гребенка». На труднопроходимых участках делались объезды. Датой открытия сквозного проезда считается 26 февраля 2004 года. А полностью заасфальтирована трасса была в августе 2010 года.

Ещё в пору зимников и «гребёнок» началось массовое освоение русским человеком трассы. Основной поток (до 700 машин в сутки) шел с Дальнего Востока в Сибирь. Это были перегонщики японских автомобилей. Машины эти стали называться «праворукими», перегонщики – «перегонами», а трасса стала судьбой целого поколения сибиряков и одной из сторон уникальнейшего явления русского Правого Руля, который придал такое своеобразие жизни восточных регионов, что дорос до настоящего социо-культурного феномена. Больной для сибиряков и дальневосточников разговор о мнимой аварийности праворуких машин затевать не будем по трем причинам. Во-первых, право объективного сравнения принадлежит тем, кто как следует поездил на обоих рулях. Во-вторых, Приморье по статистике - самый безопасный регион. В-третьих, в Японии высшим шиком считается езда на леворуком европейце, а в материковую Европу постоянно ездят по туннелю в гости праворучники-англичане. Еще можно вспомнить праворукие «Москвичи-408» для почтальонов... Но нам важно другое.

Правый Руль возник абсолютно народным образом, как защитная реакция жителей Приморья на кризис 90-х. Он особенно сильно ударил именно по окраинам - Крайний Север, Дальний Восток и острова, многие из которые поддерживались дотациями: капитальная жизнь в этих условиях затратна, и забота о ее поддержании на дальних форпостах всегда на плечах государства, дорожащего территорией.

Сначала машины из Японии разрешалось ввозить только морякам, в 1993-м - позволили всем, и это спасло окраину страны. Заводы встали, ученые и военные голодали. Начался отток населения в западные регионы. И тут поднялось дело: рынки, шиномонтажки, сервисы, магазины. «Проклятые 90-е» стали расцветом дальневосточной праворульной культуры... Правый руль фактически работал на сохранение российского присутствия на Дальнем Востоке», - пишет владивостокский писатель и журналист Василий Авченко в книге «Правый руль». Освоившись в Приморье, недорогие праворукие машины довольно быстро хлынули в Сибирь.

В 90-х годах нарушились многолетние жилы-связи между русскими пространствами. Подорожали билеты, уменьшилось число авиарейсов, закрывались почты, рухнули зарплаты. Население охватило страшное чувство разобщенности, утратилось единство русского мира. И когда тысячи молодых людей, оставшихся без работы, взялись гонять в Сибирь автомобили из Владивостока и Находки, именно перегон стал той народной иглой, которая сшила регионы, возвращая людям чувство причастности к своей земле.

Все, кто испытал на своей шкуре трассу, особенно на участке М-58 Хабаровск - Чита, знают, по какой красоте она пролегает, и какой контраст с этой красотой являет само перегонское ремесло – с бездорожьем, безлюдьем, неустроенностью, опасностями и отсутствием надежды на какую-либо помощь. Перегон привлекал не просто как заработок, не просто как обычный дальнобой, - поражала именно небывалость и красота картины, полная необычность, несусветность всего этого предприятия, рождающегося на твоих глазах.

Самым крупным пунктом распространения праворуких машин в Сибири стала ее столица Новосибирск. Именно между этим городом и Владивостоком установились крепчайшие связи, несмотря на то, что Новосибирск ближе к Москве, чем к Приморью. Из Новосибирска правый руль уверенно завоевал Алтайский край и Республику Алтай (Горный Алтай). Я специально назвал отдельно последние два региона: московские журналисты и чиновники постоянно в них плутают. Так, например, недавно начальник федеральной службы по тарифам, спутав Горный Алтай с Алтайским краем, дал неправильную информацию президенту Российской Федерации о росте тарифов.

Перегон зародился с начала 90-х, когда никакой нормальной дороги и в помине не было. Часть перегонщиков грузили машины в сетки (род железнодорожного вагона), а наиболее отчаянные ехали сами, пробираясь несусветными тропами, где вдоль железной дороги «колхозными» проселками, где по зимникам, где по льду Шилки. Заправок почти не было - заправлялись у местных мужиков из канистр. На некоторых участках грузили на платформы и сами ехали в машине – с продуктами и постоянно работающим двигателем, рискуя замёрзнуть, если кончится бензин – морозы за Байкалом нешуточные. Рассказывали, как выбегали на станциях голодные ребятишки и простили хлеба. Эти же ребятишки продавали «перегонам» нарисованные от руки карты. На Шилку съезжали с берега по специально припасенным здесь бортам от «камаза». Кто-то об торосы разбил коробку-автомат. Вставшую машину сжигали, чтоб не замёрзнуть – если в одиночку ехали. Рассказывали, что через какую-то речушку машины в кузове «камаза» краном переносили с берега на берег. Знаю даже женщину, вместе с мужиками участвовавшую в этих путешествиях. Она рассказывала, что натерпевшись морозяк и лишений, по приезде в Красноярск, всякий раз ощущала невозможный позыв повторить передрягу.

Постепенно и абсолютно самостоятельно трасса обросла кафешками, шашлычками, шиномонтажками и гостиницами. Великое счастье подъехать в темноте к ночлегу, усталыми глазами выглядывая огни долгожданной «заезжки». Какое прекрасное старинное слово: «заезжая»… Сколько в нем памяти о прежних заезжих, где толклись «Кразы», «Зилы» и «Колхиды»… И в столовках работяги-водилы, начав обед со стакана густейшей сметаны, запивали компотом макароны с котлетами и лечо. А потом обували на колеса цепи и шли сквозь пургу по серпантинам Усинского и Чуйского трактов.

Любовь, вошедшая в правило

Как мы говорили, субкультура Правого Руля поначалу возникла на Дальнем Востоке, в городах, наполненных непривычными для европейского ока белыми, еще угловатыми тогда, машинами (белый цвет автомобилей долгое время был в Японии очень популярным). Потихоньку машины теряли угловатость, приобретали изящно-стремительные очертания, и в больших количествах отправлялись в Сибирь, поражая народ невообразимым, на все случаи, разнообразием и характером каждой модели. Для большинства мужиков, ничего не видевших, кроме «жиг», «волг» и «уазиков», и задавленных бытом выживания, они стали открытием, отдушиной. Впечатление усиливалось контрастом между окружающей обстановкой разрухи и великолепием мощной машины, в роскошном салоне которой ты будто прятался от рваной серебрянки теплотрасс, обшарпанности бетонных пятиэтажек, раззора пустеющих промзон и выбитых стекол заводов и коровников.

Явный национальный характер странной внешности машин, то по-дельфиньи тугой, то сухо-аскетической, выразительность, разлитая по десяткам вариантов и имеющая нечто неповторимо общее, какая-то то морская, то крылатая стать тихоокеанских чаек, стойки с дизайном «плавник акулы», плавно переходящие в линию багажника, парковочные зеркальца на левых крыльях джипов – все эти чуждые авточерты придали улицам городов и поселков какую-то горькую изюминку. Этот оттенок обострил ощущение Родины, её края, рубежа именно на контрасте с абсолютно чужим, пришедшим из другой цивилизации: раскосые фары, драконьи глаза задних фонарей, их азиатская затрапезность. Чуждость сыграла обратную роль, поскольку, как сказал один перегон в своем стихе: «Только крепче любовь на чужбине». Так подержанные японские машины обрели в России вторую жизнь, до дрожи полюбились и стали символом выбора брошенных на выживание окраин. Любовь и гордость обострили враждебное отношение к проблеме ряда чиновников, которым проще всего показалось обвинить дальневосточников в сепаратизме. С восточного борта русской земли позиция выглядела узко «внутримкадовской»: забота о целостности страны провоцировала как раз конфронтацию и еще больший раздрай в Русском мире.

Правый Руль превратился из категории экономической в социокультурную и политическую. И вот еще один ключ к его пониманию: если взять перегонов машин в Россию с Запада, то для них мир европейских автомобилей не стал особым явлением жизни, никому не пришло в голову ни очеловечить свои машины, ни воспеть. Значит, сибирские мужики не такие уж и дети, и причина, слава Богу, не в машинах, а в чем-то другом: в особенностях жизни в Сибири и на Дальнем Востоке. В энергии этой могучей и суровой земли, требующей от человека соответствия. В ее излучении, которое окрашивает всякое явление в новый цвет, придает неожиданное значение и новую глубину, открывая что-то непознанное в человеческой душе, в зрении и слухе. И дающее взамен внешней неустроенности гордость и чувство своей земли.

Все, что прошло испытание ею, становиться предметом любви. Вот и праворукие машины, овеянные и закаленные таёжными морозными трассами, стали больше, чем автомобили, превратились в верных товарищей и были одушевлены как нечто свое и кровное, заслужив настоящую любовь, какая и не снилась ни перегонщикам немецких машин в Москву из Европы, ни самим японцам. Постоянный страх запретов только усиливал эту любовь, вошедшую в правило, и в Сибири до сих пор люди среднего достатка предпочитают правый руль и говорят о праворукой эпохе с горечью потери. Для простых сибирских ребят машины стали признаком «свой - не свой», символом небуржуазности и демократичности. В отличие от европеек, пригнанных с запада, праворучицы имели окраску, явную и яркую, потому что сделались собратьями по доле. А доля - это выживание, тепленье на дальних и трудных рубежах Родины и гордость за них. Про дальневосточников хорошо сказала одна тюменская женщина в фильме «Перегон»: «Людям здесь приплачивать надо за то, что они живут в такой нищете и красоте».

Картины перегона впечатляют, и меня не покидает мечта снять художественный фильм об этом мужском деле. Такой фильм был бы полезен для воспитания мужского начала в наших молодых людях. Последнее время оно явно утрачивается под натиском всяческих «унисексов» и прочих западных бесполостей... А фильм мог бы получиться хороший… Машины несутся на скорости в страшной пыли. Морды оклеены пленкой или укутаны картоном или пластиком - на гребёнке из-под колес летит такое количество камней, что машина придет побитой. Поэтому ехать медленней, чем другие, нельзя - рискуешь быть «скоцанным». Зимой гребёнка частично сглажена и уплотнена снегом, и ехать вроде легче. Но другая беда - снега да морозы, да короткие дни. Надо сказать, что кадры с летящим щебнем представляют уже исторический интерес – сейчас трасса полностью асфальтирована.

Необыкновенно эффектный кадр: один водитель перегоняет несколько машин. Самый распространенный вариант - грузовик с легковухой или джипом в кузове. Еще способ: сзади на жесткой сцепке «укутанный» до бровей автомобиль без водителя. В перегонском пересказе картина дорастает до мощного образа: по трассе несется грузовик-«сороконожка» с двумя легковушками в кузове, сзади на жесткой сцепке болтается грузовичок с джипом в кузове и мелкой легковухой на сцепке.

Дак вот…

Ещё об одном свойстве русского человека хочется сказать. О способности переводить все незнакомое на понятный язык. У нашего народа обостренное чувство языка, и простые люди сердцем чувствуют его силу. Язык наш в беде, его надо спасать, охранять. Я категорически не согласен с теорией самостоятельной жизни языка - дескать, язык это свободное существо, как хочет, так пускай и развивается. Да нет, ребята, любой крестьянин знает: огород надо полоть, покосы расчищать от плавника, выкашивать каждую кулигу, а то так зарастет дудкой, что потом никакая литовка не возьмет. Как рез оврага надо засаживать дёрном, так и язык нуждается в защите и правке. Язык - это носитель национальной памяти, и сегодня в русском обществе необходимо немедленно ввести гражданское обращение «сударь» и «сударыня», и перестать унижать себя убогими «женщина» и «мужчина» - об этом надо 24 часа в сутки кричать из телевизоров.

В Сибири любят говорить: «Дак вот…». Дак вот, русский народ обладает способностью холодные непонятные названия переводить на понятные. Помню, как наш енисейский товарищ прозвал труднопроизносимое для него эвенкийское название ручья «Ядокта» - Ягодкой.

Когда появились японские машины с целым миром странных названий, русский человек моментально приспособил их к языку, обрастил кличками, которые распространились на пол-Сибири. Названия эти заслуживают особого разговора и сами по себе уже предмет диссертации. Японцы не называют машины по номерам, для каждой придумывают свое имя. Причем нарекают любимиц испанскими, английскими и итальянскими именами в самых несусветных и несуразных сочетаниях, зачастую изобретая почти новые слова («тойота-виндом» или «хонда-вигор»). Нередко название состоит их трех ступеней: японской, английской, испанской (итальянской или латинской). В разных комбинациях (например, «ниссан-лаурель-медалист» или «тойота-краун-мажеста»). И вдруг вся эта какофония начинает обрастать русскими кличками. "Тойота- марк-2" становится "марковником", "тойота-хариер" - "хорьком", "тойота-соарер" - "сайрой". Список тянется на десятки страниц. "Слива" - "ниссан-сильвия", "виноград" - "ниссан-вингроуд", «степан» - «хонда-степвагон». Особенно глянулось близкое: "надя", "марино", (которую все звали "марина"), "корона", "фамилия", "партнёр". А «карину» с длинным во всю кОрму задним фонарем, напоминающим улыбающиеся губы, прозвали «улыбкой». «Слепыш» - машина с закрывающимися фарами, поэтому «хонда-прелюд» - «прелка-слепыш». Белая машина - "беляш", любого другого цвета – «цветной». Желтое колесико-докатка - "банан". Грузовик с двумя рядами передних колес – «сороконожка». Рассадником и законодателем этого языка стал Зеленый рынок во Владивостоке.

Когда я впервые столкнулся в Красноярске с внутренним автомиром Японии, меня поразила его бесконечность, альтернативность и будто зеркальность по отношению к привычному. Я вырос в Москве и в двадцатилетнем возрасте уехал в Сибирь, где многому предстояло научиться. Почти все здесь было по-другому, и зеркальность машин будто кричала об этом, когда я выезжал в Красноярск. А образ Дальнего Востока, как края света и запредельного захолустья вдруг расцветал новой реальностью, был началом другой галактики.

В Красноярске становилось все больше праворуких машин. На них ездили большинство таксистов. На крановых грузовиках, прозванных "воровайками" (по аналогии с "воровским кузовом" ГАЗ-53", оборудованным краном) перевозили грузы: надо перевезти снегоход, большой ящик - вызвал "воровайку", никаких грузчиков не надо. Табуны «вороваек» стоят со своими кранами на специальных площадках.

Енисейский флот тоже приобщился к автомобильной жизни: машины ехали на пароходах в Дудинку и Норильск, и самоходки, заставленные сверкающими кузовами, смотрелись с таежного комариного берега диковато…

И вот, созерцая великий Енисейский меридиан, я вдруг обнаружил поразительную картину, которая с некоторыми поправками выглядела так: к востоку рули у машин справа, а к западу - слева. Поначалу я увидел в этом разрыв, а потом великую рулевую симметрию русской жизни, очередное подтверждение двуглавости нашего пространства. Под двуглавостью можно понимать сложность мира и способность русского человека к постижению противоречий, его не-страх порвать душу. А можно - извечную распростертость России на запад и восток. И я подумал о неоправданной смещённости русского центра к Западу, об опасностях этой ассиметрии в обстановке ухудшения качества жизни в восточных окраинах. А в балансе рулей я увидел напоминание о ежедневном, ежеминутном выборе пути, осознанном, вдумчивом и созидательном бытии... Казалось, сам Господь Бог в который раз спрашивает нас: какой все-таки путь мы выбираем? Путь традиции и единства? Сознание общности и соборности, когда интересы Отечества важнее амбиций отдельной личности, а главной целью и человека, и общества является служение? Или с наглым упорством навязываемый - путь западного индивидуализма и свободы от каких-либо исконных правил и норм? А если уж Запад так восхищает научно-технической силой, то не взглянуть ли на "отсталый" восток, который на наших глазах уже почти заткнул его за пояс? Тем более с христианской своей дороги Запад давно сбился, и у России вряд ли есть перед ним духовные обязательства. Вот такие неновые мысли одолевали меня, пока я наслаждался с высокой сопки видом стального Батюшки-Енисея.

Однако вернемся к истокам нашего размышления о русском орле и перенесемся от Енисея под восточную оконечность огромного его крыла – к началу пути от Океана до Енисея. Выйдя из Владивостока, дорога долго тянется по равнинному Приморью, пересекает отроги Сихотэ-Алиня, поросшие прозрачными дубняками и, наконец, подходит к Хабаровску, на подъезде к которому резко меняется климат - из сырого и теплого Приморского он становится более морозным, сибирским.

К Хабаровску у водителей особое отношение: в пору разгула преступности он славился нападениями на перегонов, сбором дани за проезд по трассе. Последние годы стало поспокойнее, да и перегоны вооружились, кто "Сайгами", кто прочими стволами. За Хабаровском трасса тянется по низине, ближе к границе с Амурской областью пересекает сопки, продолжающие южные отроги Буреинского хребта. Они покрыты дубняками, сизо-прозрачными на фоне снега, в них вкраплены слоистые кучки-кроны корейских кедров. Спустившись с перевалов, трасса некоторое время идет по ровной Зейско-Буреинской равнине.

Чем дальше в Амурскую область, тем безлюднее, дичее и красивее места. Редкие худосочные лиственничники, бесконечные горные цепи. Ощущение задумчивой мощи, заставляющей душу напряженно работать, читать знаки, которые дает нам наша земля. Дорога на Руси всегда была разговором с Богом: "Выхожу один я на дорогу"...

Еще С.М.Соловьев и В.О.Ключевский писали о роли ландшафта в истории России. "Степь широкая, раздольная, как величает ее песня, своим простором, которому конца-края нет, воспитывала в древнерусском южанине чувство шири и дали, представление о просторном горизонте, окоеме, как говорили в старину", - замечал Ключевский. О роли суровой и великолепной природы Сибири и Дальнего Востока, где соединены абсолютно все ландшафты, историкам еще предстоит сказать слово. Именно природа и диктует человеку образ жизни. Пожалуй, главное в нем – энергия преодоления. Она дает крепчайшую закалку духа, и одновременно отучает от гордыни, подчиняет вечному, напоминает о месте человека среди огромной и суровой действительности. Под стать местности заворожившие названия: Архара, Лондоко, Магдагачи, Невер, Амазар, Могоча. Многие поселки на Транссибе названы по речкам-притокам Амура (например, Амазар, Магдагачи). Не менее звучны и суровы названия забайкальские - Нерчинск, Петровский завод, Хилок, Чикой.

Повторяя очертание китайской границы, трасса уходит по Амурской области к северу, образовав горб - вершину сопки недалеко от границы с Читинской областью. Ее западный склон плавно целит на юг Байкала. Вершина эта является серединой между Хабаровском и Читой. Это самый дикий и красивый кусок трассы. Читинская область в этих местах особенно выразительна. Мари с редкими листвяшками... Отрог Олёкминского Становика вдали с граненой пологой вершиной... В некоторых местах взгляду открывается Транссиб с составом. Сопки, тянущиеся вдоль трассы, покрытые редким забайкальским соснячком.

Когда трасса строилась, асфальт чередовался с гребенкой, и асфальтовые куски проносились под капотом с неестественной легкостью. Полет быстро заканчивался, и снова наступала трясучая смесь снега с ржавой щебенкой. На свежевзорванных перевалах громоздились развалы рыжей породы, огромные глыбы, угловатые кубы, которые тут же дробились на камнедробильном заводике. Щебенку самосвалы развозили на страшной скорости, вздымая невообразимую пылищу. Свежий острый камешнИк с лопающимся звуком дроботал под колесами, непонятно как выдерживала резина. Снег на сотни метров в стороны был покрыт цвета ряженки пылью. Она лежала везде - на капоте, на стекле. На ледяном обвесе, покрывающем кузов, крылья, будто языки пламени.

И вот Чита в степной котловине, забайкальские степи, ярко желтые и едва припорошенные сухим снежком. Белые, будто гипсовые, увалы в складках. Поселок в долине, морозные вертикальные дымки... Песочек недосыпа в глазах... Придорожное долгожданное кафе... Борщ, пельмени, чай с лимоном... Да какой тут ресторан сравнится! Подступающая к глазам осоловелость, жар в лице. Стакан горячего кофе… И снова сопки с соснячком, скалы, бесконечные подъемы, спуски, повороты. Горные дороги Бурятии, красивейшие окрестности Улан-Удэ. И дорога вдоль могучей Селенги в горных берегах.

В машине обязательно диск с музыкой или стихами... Они накладываются на проплывающие пространства, и дивно переплетается Отечество географическое с Отечеством духовным, дает неделимый сплав, образует такие связи, и такую остроту придает нашей и без того острой от событий и впечатлений жизни, что никогда не забудешь и захочешь обязательно повторить.

И все дальше, дальше, дальше... И снова густеющая синева раннего вечера, свет фар на снежном полотне, раннее утро и медленно синеющее небо… Рыжее небо под плоской тучкой. И открывается окрестность, и взгляд расправляется, облегчено ощупывая знакомые очертания. А дальше – белый Байкал в седом снежном мороке. И дорога опасливо лепится по-над Транссибом на крутом склоне Хамар-Дабана, подошедшего справа, острыми пиками восставшего из дымной снеговой завесы. Уже почти Енисейский вид тревожит сердце: черные кедрачи горной тайги, змеи-поземки на сизом асфальте, встречная машина с раскосыми фарами и иркутскими номерами... А вот и кемеровская фура чадит солярным выхлопом на перевале.

Иркутская область после пролета Хабаровск-Чита кажется центром цивилизации. Еще день пути и - Красноярье. И Енисей, огромный, свинцовый, сизый среди столбов пара (из-за близости плотины здесь в любой мороз открытая вода). Вот и всё. Пять тысяч километров замерли за плечами. Но трасса все еще живёт-гудит в сердце и вместе с облегчением уже вызывает чувство утраты, пустоты, утери смысла, как бывает, когда оставляешь дорогое. Вспоминается лучшее: люди, говорящие на одном языке, одними словечками («гальманул», «растележился»), живущие одними заботами. Взаимовыручка на трассе. Если что-то случилось, поломался или улетел с дороги - одна за одной останавливаются машины: все понимают, сегодня это произошло с тобой, а завтра с ним.

Удивительно живет неделимое русское пространство, кажется, оно и Богом создано как единое. Я уже говорил о силе имен. Например, эвенкийских названий рек, впадающих в Амур. Название Магдагачи удивительно перекликается с горой Хаканачи на притоке Енисея. Поселок Лондоко Хабаровского края – с горой Лочоко. Бира – с эвенкийского «река». Территория к востоку от Енисея буквально пестрит реками: Биракан, Бирами. Гигантская территория была для эвенков одним великим оленьим пастбищем.

Сибирь и Дальний Восток - главная тема сегодняшних дней. Ей надо уделять максимум внимания и буквально бить в набат: к востоку от Урала, несмотря на огромность просторов и богатство природы, живет крайне мало людей - порядка 30 миллионов по разным подсчетам и в зависимости от того, брать ли восточный склон Урала. Эта цифра - примерно две Москвы с окрестностями. Часть населения при возможности уехала бы на запад России, многие и уезжают - останавливает только сложность пускания корней на новом месте. Тенденция эта крайне опасна, и работает как снежный ком - чем больше людей уедет с Камчатки, Приморья и Восточной Сибири, тем труднее будет оставшимся, и тем сильнее они захотят тоже уехать. Ведь закрывшуюся школу никто снова не откроет. И никакой теплый салон «марковника» не спасет от вопросов…

…Засыпаешь, и в глазах слепящий свет встречных фар, немеркнущий оттиск дороги. Огромные оковалки расстояний, страницы напряженной внутренней жизни, переживание одиночества - такого мучительного и такого необходимого… И главная тайна пространства - переход одной местности в другую, и твое свидетельство великого перерождения, закона постепенности – еще есть чему поучиться у Матушки-Земли... Не по карте, а всем телом, хребтом пропахав каждый камешек бесконечной дороги... Заправка, выход на 35-градусный морозец из жары салона. Хрусткая ото льда и снега площадка в следах протекторов. Лужица масла... Сочно-терпкий запах солярки. Ледяной пистолет. Девчушка за окошком кассы... Рокот от огромного тягача. И люди... В каждом поселке, на каждой станции, прилепившейся к Транссибу. Для москвича или питерца - вроде невиданное захолустье, остаться здесь даже ненадолго - нет хуже наказанья. А для какого-нибудь Василича, деловито укладывающего промороженные канистры и сети в раздолбанный японский пикап - это Родина и центр мира. "Моё это!" - так и скажет он, глядя на морозный простор, на гипсово-белую дорогу, и привычно хлопнет дверцей вишневого "хайлюкса" 92 года. И сыто затарахтит дизелем в сторону перевала.

Уже редкими косячками несутся по М-58 белые и серебристые машинки: после введения заградительных пошлин выживают только совсем малолитражные "шмопсики". А сейчас и ГЛОНАСС. Но все так же жарко в салонах, так же сияют в зеркалах фары сзади идущих попутчиков, также проплывают мимо белые сопки в штриховке тайги, и еще сильнее рады посетителям официантки из кафешек. И снова садятся перегоны в поезд №8 «Новосибирск-Владивосток», чтобы вернуться своим ходом по трассе красоты и силы. Кто испытал перегон - тот знает: это сродни промыслу в тайге, путине в океане. Для мужика это как наркотик - остаться наедине со своими мыслями. С морозными звездами над Сибирью. А ведь так оно и было на Руси во веки веков…

Иначе не писали бы простые сибирские парни такие стихи, как этот, который называется "Звезда Перегона":

В серебристой "тойоте" примчусь я,

Не страшны мне пурга и дожди,

Обещаю, родная, вернусь я,

Только ты ненаглядная жди.

Километры ложатся неспешно

На знакомый до боли маршрут,

Скоро встретимся дома конечно,

Там, где любят безмерно и ждут.

Звездный бисер рассыпал Создатель,

Фары луч прорезает тайгу,

Я судьбы своей скромный ваятель

Положил на сиденье "Сайгу".

Только крепче любовь на чужбине.

Заблестел хоровод в небесах,

Отражаясь в стекле на машине,

Словно звезды в твоих волосах.

И чужого не надо нам края,

Дорога мне сторонка своя,

Вновь увижу тебя я, родная,

И согреет улыбка твоя.