- Что чувствует поэт, когда может прозвучать «музыка революции»?
- Это зависит от поэта. Мне всегда нравилось слушать блоковскую музыку революции, несмотря на возраст. Это возбуждает, заводит, появляется тема… Я ведь пишу не изнутри себя, я не расширяю пространство языка как некоторые поэты. Не умножаю смысла, как советуют многие нынешние критики поэтам. У меня, к сожалению, внутренний мир не богат, т.е., оставаясь в эпохе застоя, оставаясь наедине с самим собой, я молчу, очень редко что-то выплевываю, вымучиваю из себя. А когда события идут чередой, я становлюсь взволнован, обеспокоен, возбужден – в хорошем смысле этого слова. Для меня гораздо интереснее такие бойкие времена. На самом деле, я, кажется, прошел все стадии движения вокруг себя, всех этих великих надежд, что мы сейчас возьмем и все перевернем вокруг себя, что враги в лужу должны сесть, и враг бежит-бежит-бежит, непонимание, что «мы здесь делаем? Кто эти люди на сцене? Кто их сюда привел?» и ощущение того что все просрано, расхищено, предано, продано, что мы остались у разбитого корыта, что нас использовали – все эти стадии я прошел и почти все они у меня в текстах отражены. Я думаю, это судьба многих рядовых участников протестного движения.
- Стоит ли приближаться к политике, к выборам, мельтешению неоднозначных персонажей?
- Ну пока просто идут выборы, то это ничтожное мельтешение достойно какой-то сатиры, которая собственно и писалась. Но когда несколько десятков тысяч впервые за 20 лет выходят на улицы Москвы, и никто к этому не готов, никто это этого не ждал – люди друг друга заражают синдромом толпы, все сливаются в едином порыве под какие-то совершенно неожиданные лозунги. Сам не знаешь, что будет дальше: то ли тебя побьют, то ли ты побьешь, то ли вообще небеса упадут и история закончится – это очень интересно, на мой взгляд. Просто вы имеете в виду какого-то абстрактного поэта, а я бы сказал, что все поэты разные (я вообще боюсь применять к себе слово поэт. Пушкин – поэт, Евтушенко – поэт, а меня легче назвать стихослагателем. Мне больше это слово нравится). И я вообще всегда интересовался политикой. Политика – точно такая же тема для поэзии как пьянство или сверх человеческая сексуальная ориентация. Каждому свое, одних это интересует, других это... Каждому свое. Меня политика интересует. Всегда интересовала, мне она всегда казалась одной из важных тем как в прочем, у Пушкина она – одна из главных тем, я уже не говорю о Тютчеве или о более поздних наших поэтах.
- Какое место занимает поэт в современном мире?
- На самом деле практически никакого. Если в социальном мире, то никакого. Если и занимает некоторое место, то только в каком-то символическом психологическом мире. Как ни странно, у нас исчезли читатели поэзии, но у нас не исчезли писатели поэзии. Сотни тысяч людей у нас пишут и пишут, наша нация когда-то может быть и была самой читающей, но то что мы видим сейчас – самая стихопишущая. Я не сомневаюсь, что пишущие люди никого кроме себя не читают. Но, тем не менее, какая-то магия слова поэта осталась. Она заставляет создавать поэтические островки, несколько. Одни более престижные, другие менее престижные. Одни допущены к зарубежным фестивалям, небольшим, но каким-то бабкам, телевидению, пресс-конференциям, перечислением своих имен, в рецензиях на свои книги, в толстых журналах. Или на каких-то сайтах, порталах... Другие просто собираются и пьют водку. Грубо говоря, каждый хочет славы. Я люблю поэзию за то, что это чистый праздник гордыни, тщеславия. Самого страшного человеческого греха. Оно не приносит ни денег, ничего. Приносит только «А вот мое имя упомянули, а на мою книжку три рецензии, меня позвали на канал «Культура», меня включили в список 100 поэтов 20-21 века, а тебя не включили». Чем больше у меня символического капитала, тем мне более комфортнее. А сам я при этом могу быть нищим, бомжом, пьяным – гордыня в чистом виде. Это так редко встречается в нашем меркантильном мире, когда все деньгами меряется. А тут человек ничего не получает, кроме ощущения, что тщеславие его насыщено.
- Поэта Емелина регулярно сопровождают скандалы, но, кажется, что вы этого не хотите.
- Что, значит, не хочу? Если я с вами не хочу, это не значит, что я со всеми не хочу. Ну, какая литературная жизнь без скандала? Мы и так никому не интересны. Мы даже со скандалом не интересны, а уже без скандала так вообще наплевать на нас и растереть.
Посмотрите на нас! Вот они мы. Ради этого разворачиваются огромные бои, это всегда было. Особенно в поэзии, даже больше чем в прозе. Начиная дуэлями, заканчивая желтой кофтой Маяковского и сниманием штанов Немировым перед публикой. Раздеваются немолодые поэтессы. Раздеваются, читают стихи и уходят. Скандал – это неотъемлемая часть образа русского поэта. Возьмите, например, Пушкина: анекдоты про Пушкина, донжуанский список Пушкина, бесконечные вызовы на дуэли. Лермонтова, который был чуть ли не начальником какого-то карательного отряда, набранного наполовину из предавшихся чеченцев, наполовину из русских дезертиров и проводил зачистки каких-то аулов. Маяковский с его семьей из трех человек. Есенин, который вообще сплошной скандал сверху до низу. Какой образ русского поэта!
Меня пугает другое. Стали появляться поэты, великие поэты типа Бродского, которые почти без скандалов. Ну что это такое? Один небольшой скандальчик в самом начале, с тунеядством и тюрьмой, ссылкой в Архангельскую область. И все. Дальше куча отличных стихов, всемирная слава, Нобелевская премия и ни одного приличного скандала. Вот это больше беспокоит. А скандалы это замечательно. Просто жалко. И возраст, и телосложение не то, я к сожалению не могу развернуться во всю мою скандальную ширь. Телосложение не позволяет. А то я б устроил тут (смеется). Был бы гораздо известнее, чем стишки-то писать. Кому интересны стишки? Абсолютно никому. А вот кто кому в морду дал – вот это гораздо интереснее, уверяю вас.
- Так все-таки, ваши тексты всерьез или нет?
- Тут я бы вспомнил замечательную фразу прекрасного поэта Евгения Лесина, который сказал «Поэт никогда не шутит, но поэт никогда не говорит серьезно». Я был бы счастлив, если бы ее можно было ко всем моим текстам применить. И дело в том, что я не сужу. Что такое стихослогатели? Это так, веяние, мотылек. У вас тут бывают философы, у вас тут бываю политологи, у вас тут бывают по-настоящему образованные люди, которые входят в суть событий, объясняют людям, что стоит за этим событием, зачем оно нужно, каков его истинный смысл. Человек, пишущий стихи, не для этого создан. Он ухватывает дуновение ветра и крылышками бяк-бяк-бяк. Поэтому я ни в коем случае, не могу людям объяснить это, я не могу научить никого. Я ничуть не умнее никого из них. Поэтому я выдаю какой-то текст, а судить о нем, делать выводы я оставляю людям. Я не знаю истинной точки зрения, точно так же как они.
Я беру какие-то факты, как-то их группирую, отсылаю к каким-то другим стихотворным произведениям, имевшим место историческим событиям – все это собираю и выкладываю. И каждый человек в силу своих взглядов, убеждений, взглядов, умственных возможностей – я ему представляю шанс сделать выбор. Я очень люблю своего читателя и все приношу ему на суд. Я его ни в чем не убеждаю и ничего не навязываю. Еще раз повторяю, они не глупее меня и способны сами сделать выводы, может быть, даже более глубокие чем я, когда их писал.
- Почему вы так активно не любите элитарную прослойку литературного общества?
- Ну, во-первых, они все меня так или иначе обидели – почему я только в 42 года пробился на литературное поле? Очень много личного. Чрезвычайно много личного. Во-вторых, они чужие. Они мне не интересны. Это, как правило, люди, принадлежащие к различным меньшинствам… Как один из них назвал это стигматизированным меньшинством. А я явный представитель большинства. Ну, по всем параметрам. Поэтому я могу с ними и говорить и общаться вполне… Мы ж не звери, не вцепляемся друг другу в глотки сразу… Хотя с некоторыми вцепились бы, поэтому и не пересекаемся. Я все время чувствую, что чужие они мне. У них на лице тоже написано, что я им чужой, все мы люди, но очень разные. Их объединяет происхождение, достаточно высокий уровень образования, знакомства с одними жизненными ситуациями и незнакомство с другими. А у меня то же самое, только где у них белое у меня черное. Они английский язык знают, я не знаю. Я знаю, как очищать политуру – они не знают. Целая куча таких вот вещей.
- Вы работаете плотником. Для творчества – это подспорье или беда?
- Для меня подспорье. Для кого-то может быть беда. Дело в том, что я советский человек, и я не представляю, чтобы я утром не пойду на работу к такому-то часу, а сяду и буду писать стихи. Да нифига я не сяду. Я пойду в магазин, куплю какой-нибудь расширяющий сознание напиток, закусочки к нему… День, другой, третий… Работа позволяет меня держать в каких-то рамках. Она не позволяет мне разложиться, распасться, к чему я очень склонен, кстати, по природе своей. Работа дисциплинирует. Для меня это огромное подспорье.
- А какую роль играет «зеленый змий», к которому вы так часто обращаетесь в стихах?
- В начале это скорее собеседник, в какой-то момент это отчасти собеседник, но уже враг. Но в той ситуации, в которой я нахожусь, мне алкоголь ничего кроме беды не приносит. Это нормальное развитие процесса. Сначала пил – был веселый, потом пил и стал впадать в задумчивость, а потом пил стать видеть чертей и змей – я движусь в этом направлении. Но я повторюсь, я стараюсь следовать традиции классического русского поэта – не употреблять каких-нибудь веществ. Ну, например, Сережа Есенин: рукав оторван, глаз подбит – наш парень. Мне дорого воспоминание об этом. Я в этом смысле консерватор, да и возраст у меня толкает к таким образцам, чем к изысканному кокаинисту, сверхчеловеческой ориентации.
- Когда-то именно эти фигуры поэтов скрепили нацию. А что сегодня нас объединяет?
- Язык. Причем не в смысле поэзии, а в смысле культуры. А так другого я даже не вижу. Даже территория не так объединяет. Вы наверняка были за Уралом? И вдруг вы попадаете в места, где ходят нормальные русские люди, которым абсолютно наплевать, что происходит в Москве. Еще на Урале вас могут спросить, как там в Москве, а где-то в Красноярске это уже совершенно не интересно, что там у вас в Москве – да плевать миллион раз. Интересней что в Китае, который гораздо ближе. Вот я, к сожалению, вижу, что сейчас ни фигур, ни культуры. Ни каких-то культурных инсигний, меняющих нацию я, к сожалению, не вижу. Только то, что мы понимаем друг друга по языку.
