Исполняется сто лет с того критического момента, когда Красная армия в ходе своего неслыханного по сравнению с позиционными боями Первой мировой войны наступления углубилась до Вислы и вплотную подошла к Варшаве. На освобожденных от пилсудчиков территориях было создано польское советское правительство Мархлевского – Дзержинского. Однако из-за грубейших просчетов руководства Красной армии в логистике, отрыва воинских частей от коммуникаций и резервов, из-за упорных попыток Сталина взять Львов и отказа перебрасывать войска на варшавское направление – тогда, 15-16 августа 1920 года, полякам Пилсудского, до зубов вооруженным французским и английским оружием и инструкторами, удалось нанести целый ряд тяжелых поражений войскам Тухачевского, Гая и Буденного и вновь оккупировать Западную Украину и Западную Белоруссию, хотя Киев и Минск тогда вернуть поляки не смогли.
Сейчас торжествующий режим Анджея Дуды – Ярослава Качиньского готовится отпраздновать столетие «чуда на Висле», тем более что Дуде удалось совершить электоральное чудо, набрав на недавних выборах 50% голосов с крошечным перевесом. Под аккомпанемент варварского сноса памятников не только русским воинам-освободителям (даже отвоевавшему для поляков Восточную Пруссию Черняховскому), но и своим, польским героям (Рокоссовскому, Сверчевскому) нынешний варшавский режим с невероятным подобострастием обслуживает Дональда Трампа и американские оккупационные войска, лишившись даже тени самостоятельности на международной арене. Аккурат к столетию годовщины победы Пилсудского под Варшавой Польша умудрилась сколотить «Люблинский треугольник» с Украиной и Литвой против России, напрямую отсылая к Люблинской унии 1569 года, завершившей процесс создания Речи Посполитой. Украине, Литве, а в перспективе и Белоруссии в данном польско-американском сценарии уготована роль «кресов всходних» – восточных колоний для польской шляхты и буржуазии.
Именно сейчас имеет смысл вспомнить накал страстей лета 1920 года, когда шелуха партийных лозунгов стала спадать и обнажать черты культурного и геополитического рельефа. Наступление поляков на восток, оккупация ими Киева и Минска, позорное поведение подписавших сдачу соответствующих территорий Польше украинской петлюровской Директории и белорусской Рады пробудили неслыханные с 1917 года патриотические и геополитические эмоции среди русских как по красную, так и по белую сторону фронта. Генерал Брусилов написал письмо Врангелю, убеждая его, что нужды русского патриотизма требуют поддержать войну с Польшей. Лев Троцкий, переживавший недолгий период заигрывания с национал-большевизмом, освещенный в труде Михаила Агурского, произнес тогда едва ли не лучшую в своей жизни речь: «Мы отучим правительство польских банкротов играть с нами в прятки. Герои, на Варшаву!» А ведь всего лишь годом ранее тот же Троцкий говорил, что «путь в Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии». Теперь его призыв идти на Варшаву прозвучал в тот самый момент, когда Николай Клюев, зачитывавшийся тогда о. Павлом Флоренским, намекнул в своем стихотворении на глубинное единство традиционализма Флоренского и большевизма Троцкого, которое он, северный поэт, чаял осуществить в своем национал-большевизме:
По голгофским по русским пригоркам
Зазлатится клюевоцвет.
Избяных напевов рдяника
Свяжет молот и злак в букет.
Разгадать ли красную тайну
Клякспапировым ведунам?
От Печоры на Буг и Майну
Мчится всадник – ржаной Хирам…
Последняя строка связана с достаточно очевидно, но загадочной ролью масонства в рассматриваемых событиях, и здесь мы не будем на этом останавливаться – sapienti sat.
Именно тогда, летом 1920 года, великий князь Александр Михайлович, один из наиболее политически активных Романовых, у которого год назад большевики убили родного брата и несколько двоюродных и троюродных, показал пример высокого государственного мышления, поставив государственные интересы выше личных обид. Он вспоминал: «Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало, и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: “Поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от ее западных рубежей!” Я не осмелился выражаться открыто, но, слушая вздорную болтовню беженцев и глядя в их лица, я всей душою желал Красной Армии победы.
Не важно, что я был великий князь. Я был русский офицер, давший клятву защищать Отечество от его врагов. Я был внуком человека, который грозил распахать улицы Варшавы, если поляки еще раз посмеют нарушить единство его империи».
Поистине, мог ли он, внук Николая I, не вспомнить тогда написанных девяноста годами ранее строк Тютчева?
Так мы над горестной Варшавой
Удар свершили роковой,
Да купим сей ценой кровавой
России целость и покой!
Великий князь Александр Михайлович мыслил в тот час именно о России, а не о партиях и классах, и потому, сравнивая себя с дедом, заметил: «Сходство моей и его реакции поразило меня. То же самое я чувствовал, когда красный командир Буденный разбил легионы Пилсудского и гнал его до самой Варшавы. На сей раз комплименты адресовались русским кавалеристам, но в остальном мало что изменилось со времен моего деда.
— Но вы, кажется, забываете, — возразил мой верный секретарь, — что, помимо прочего, победа Буденного означает конец надеждам Белой Армии в Крыму.
Справедливое его замечание не поколебало моих убеждений. Мне было ясно тогда, неспокойным летом двадцатого года, как ясно и сейчас, в спокойном тридцать третьем, что для достижения решающей победы над поляками Советское правительство сделало все, что обязано было бы сделать любое истинно народное правительство. Какой бы ни казалось иронией, что единство государства Российского приходится защищать участникам III Интернационала, фактом остается то, что с того самого дня Советы вынуждены проводить чисто национальную политику, которая есть не что иное, как многовековая политика, начатая Иваном Грозным, оформленная Петром Великим и достигшая вершины при Николае I: защищать рубежи государства любой ценой и шаг за шагом пробиваться к естественным границам на западе! Сейчас я уверен, что еще мои сыновья увидят тот день, когда придет конец не только нелепой независимости прибалтийских республик, но и Бессарабия с Польшей будут Россией отвоеваны, а картографам придется немало потрудиться над перечерчиванием границ на Дальнем Востоке».
Великий князь, скончавшийся в феврале 1933 года, не дожил всего шесть-семь лет до триумфального осуществления своего геополитического предсказания. Но он оставил потомкам запись своей беседы с одним из европейских королей:
«— Окажись вы в моем положении, — спросил я его напрямик, — позволили бы вы своей личной обиде и жажде мщения заслонить заботу о будущем вашей страны?
Вопрос заинтересовал его. Он все серьезно взвесил и предложил мне перефразировать вопрос.
— Давайте выразим это иначе, — сказал он, словно обращался к совету министров. — Что гуще: кровь или то, что я назвал бы "имперской субстанцией". Что дороже: жизнь ваших родственников или дальнейшее воплощение имперской идеи? Мой вопрос — это ответ на ваш. Если то, что вы любили в России, сводилось единственно к вашей семье, то вы никогда не сможете простить Советы. Но если вам суждено прожить свою жизнь, подобно мне желая сохранения империи, будь то под нынешним знаменем или под красным флагом победившей революции — то зачем колебаться? Почему не найти в себе достаточно мужества и не признать достижения тех, кто сменил вас?»
Пройдет всего несколько лет, и великий русский философ Лев Платонович Карсавин скажет: «Историк не должен уподобляться быку на известных испанских развлечениях и яростно бросаться на красную тряпку. Красной тряпкой покрываются весьма различные предметы. В политике революционной власти надо различать выполнение ею конкретных и жизненных государственных задач, фразеологию и — только на третьем и последнем месте — партийно-идеологическую политику». Именно такое различение помогло сто лет назад сделать правильный геополитический выбор священнику и поэту, генералу и великому князю. Все они осознали, что жизненная необходимость для России как континентального евразийского организма лежит в ликвидации отделявшего ее от европейского большого пространства лимитрофного пояса на службе атлантических держав.
Однако, как известно, между 1814 и 1914 годами лимитрофного пояса не существовало, он был поделен между тремя империями. Почему же процессы этого столетия неизбежно и закономерно привели к мировой войне, развязанной Германией и Австро-Венгрией против России? О зловещей роли антиимперской и по сути революционной политики Франца-Иосифа мы уже писали, обратимся теперь к логике действий Германской империи. Многие немецкие государственные деятели в 1914 году отрицали необходимость войны против России (вспомним прусский меморандум фон Лебена), тем не менее, они были в явном меньшинстве. Император Вильгельм II и большинство политиков было твердо намерено добиться расчленения Российской империи, отрыва от нее Польши и Литвы и присоединения Латвии и Эстонии к Второму рейху с их германизацией. Именно поэтому русским войскам, покинувшим Варшаву в 1915 году, придется туда вернуться спустя тридцать лет в рамках войны-продолжения с Германией и во исполнение непреложных геополитических ритмов Евразии. И все же, почему немцы к концу 1916 – началу 1917 года решили создать марионеточное польское правительство в целях борьбы с Россией в рамках обширного лимитрофного пояса от Румынии и Украины до Прибалтики и Финляндии?
В годы Первой мировой войны немецкие оккупационные власти занимались неблагодарной работой, подрывая авторитет российской монархии и империи как таковых (а тем самым и своей монархии и империи), оскверняя православные храмы и памятники, запрещая русский язык, передавая власть на местах польским шовинистам или марионеточным сектам украинских и белорусских сепаратистов – своеобразных прокси-националистов на службе Германии и Австрии. Однако в конечном счете оккупационная политика генерала Людендорфа и его австрийских союзников в Польше, Литве, Западной Белоруссии, Западной Украине стала провальной по причине того, что немцы взялись за поощрение польского шовинизма и союзных ему прокси-национализмов, не понимая, что в силу геополитической логики те начнут ориентироваться на Антанту против самой же Германии. Ставка немцев на повторную германизацию Курляндии, Лифляндии и Латгалии тем более не имела перспектив в силу их пребывания там в явном меньшинстве. Широковещательная германская пропаганда 1915–1918 годов по поводу восстановленного впервые за пятьсот лет, со времен Грюнвальдской битвы сухопутного сообщения Восточной Пруссии с Прибалтикой, оказалась эфемерной. Германия, взяв на вооружение самоубийственный австро-венгерский рецепт взращивания гомункулов этнических национализмов, загнала в ловушку сама себя.
Вот почему уже в ноябре 1918 года пилсудчики, действовавшие по согласованию с Францией, решились на захват даже тех территорий, какие им, к примеру, вовсе не собирались отдавать ни Германия, ни Англия. Захват Познани, Западной Пруссии, Задней Померании польским вооруженным подпольем (организациями, обычно носившими название POW) застал слабые немецкие гарнизоны врасплох, им пришлось срочно сжигать знамена кайзеровской армии, чтобы они не достались полякам. На востоке Пилсудский сразу отверг линию Керзона, предложенную Англией и ограничивавшую исторически и этнически польскую территорию от русской и литовской, и стал захватывать всё, что плохо лежало на тот момент.
Версальский договор почти не касался границ новой Польши, а там, где он их касался – поляки сразу же его нарушили и на местах прирезали себе больше, чем было обозначено на версальской карте. Дело дошло до того, что либеральнейший из германских лидеров Вальтер Ратенау был вынужден заявить: «Польша снова проснулась к независимой и суверенной нации. И первое ее действие – это нарушение того самого договора, которому она обязана своим суверенитетом и государственностью. Ллойд Джордж спросил поляков: “На что вы всё же опираетесь, разве это вы добились в борьбе этого Версальского договора, чьей кровью была добыта эта война и победа, разве кровью поляков?” На этот вопрос в Варшаве ответили потоком оскорблений. Ответ разума не мог быть дан». Иррациональная злоба и садизм, неумение вести себя в рамках принятых международных правил, полнейшая неспособность просчитывать результаты своих злодеяний снова, как и в старой Речи Посполитой, стали характерной чертой польской политики между 1919 и 1939 годами. Понятие соблюдения договора, будь то договор о границе или о защите прав нацменьшинств, для шовинистического менталитета пилсудчиков не существовало вовсе на протяжении всех двадцати лет существования уродливого монстра версальской «второй Речи Посполитой».
В конечном счете, не осталось ни одного соседа, у которого бы возрожденная Польша не откусила территории.
У Советской России и формально признававшейся поляками УНР были отняты гигантские области Западной Украины и Западной Белоруссии. Литву Пилсудский хотел вначале захватить целиком, но после провала переворота 1919 года ему пришлось ограничиться оккупацией ее половины (Виленского края), при этом польские войска поспешили занять Двинск (Даугавпилс) и отдать его ульманисовской Латвии, лишь бы только он не достался ненавистным литовцам. С чехами у поляков шла настоящая война за приграничные районы Силезии в 1919-1920 годах, и лишь наступление Красной армии на Варшаву позволило чехам отстоять большинство этих территорий. У словаков пилсудчики отобрали горные перевалы в Татрах с прилегающими селами – словаки не забудут этой обиды и 1 сентября 1939 года пойдут возвращать их в союзе с вермахтом. Наконец, у Германии поляки попытались отнять всё, что только можно, включая населенный на 97% немцами Данциг (объявленный Антантой особым городом-государством, в дела которого Польша, однако, постоянно вмешивалась), приграничные районы Восточной и Западной Пруссии и особенно Силезии. Там поляки в нарушение версальских договоренностей о плебисците (поскольку население голосовало за то, чтобы остаться в составе Германии) подняли три вооруженных восстания 1919, 1920 и 1921 годов, невзирая на присутствие в регионе миротворческих войск Антанты.
Характерно, что англичане и итальянцы в числе «миротворцев» сочувствовали немцам, в то время как французы прикрывали польских боевиков. По воспоминаниям Эрнста фон Заломона, английские офицеры в Силезии «говорили о своих союзниках, о французах и итальянцах, и о поляках в общем и целом только как о белых неграх. Самим англичанам их собственная роль в этой верхнесилезской игре не казалось чистой. Они сквозь зубы бормотали нам, что мы должны прогнать к чертям всех этих проклятых белых негров». Подобные оценки поляков и чехов будут типичны для британских политиков до Чемберлена и Черчилля включительно, поскольку британской элите обычно было присуще чувство политического реализма, и она не была склонна поддаваться иррациональной экзальтации и необдуманному поджиганию войн в той мере, в какой этим занимались французы.
Важно подчеркнуть, что при любом варианте раздела Силезии ее единство как экономического организма с шахтами, заводами, железными дорогами оказалось бы разрушено, что лишний раз подтверждает тезис о том, что любой этнический национализм гибелен для экономического развития. В конечном счете, полякам удалось заполучить едва ли 10% всей Силезии (30% Верхней Силезии), да и те им достались лишь из-за трусости правительства Веймарской республики, которое не поддержало немецких добровольцев, на голом энтузиазме подавивших все три польские восстания и выбивших отряды пилсудчиков из этой провинции. Бойцы фрайкоров, преданные берлинским правительством, оплеванные либеральной прессой, запрещенные в глазах Антанты, часто без обмундирования, с голым торсом брали оружие в руки и ценой невероятных потерь вышвырнули поляков сначала с высоты Аннаберга, а затем из силезских городов, сел и шахт с тем же энтузиазмом, с которым они годом ранее громили собственных немецких леваков-космополитов. «Граница горела», и они пели о себе как о воинах без оплаты, без приказа, без жалованья, без власти, носивших надежду только в самих себе:
Freikorps voran - die Grenze brennt! Deutschland ist in Not.
Freikorps voran - die Grenze brennt! Es gibt nur ein Gebot!
Die Helme auf und festgezurrt, es geht um Volk und Land.
Nehmt das Gewehr zur Hand.
…Wir kämpfen nicht für Bonzenblut und nicht für Gold und Geld -
Für eine zerbrochene Welt.
Freikorps voran - die Grenze brennt, als Folge von Versailles.
Freikorps voran - die Grenze brennt! Auf dem Diktat kein Heil.
Wir ziehn in einen Krieg hinein, den wir niemals gewollt -
Freikorps voran - die Grenze brennt - Als Söldner ohne Sold…
Сегодня пропаганда польского режима карикатурно пытается представить советско-польскую войну 1919–1920 годов за «спасение Европы от большевизма». На самом деле в 1920 году дело обстояло ровно противоположным образом: в тот момент вся Европа поднималась на совместную с Россией борьбу против панского монстра. Наступление Красной армии вызвало восторг среди русских православных традиционалистов и монархистов. В Англии и Франции рабочие отказывались грузить на корабли оружие и обмундирование для Польши. Ирландцы, пользуясь замешательством Лондона в польских делах, усилили войну за независимость. Пробудился энтузиазм в Чехословакии (которая, угрожая открытым союзом с Красной армией, смогла отнять у поляков часть оккупированных ими территорий) и, главное, в Германии. Известие о том, что на севере красноармейцы подошли к германской границе, летом 1920 года вызвало надежды и восторг большинства немецких патриотов. Они сочли момент благоприятным для встречного удара по Польше, но были преданы собственным либеральным правительством, которое интернировало и разоружало красноармейцев на территории Германии. Это уже не был вопрос вкуса, это не был вопрос политической идеологии. «Красное» и «белое» летом 1920 года исчезло. Значение имел теперь только вопрос пространства, вопрос геополитики.
Фрайкоровцы – германские добровольцы – стали прозревать. С конца 1918 до лета 1919 года они горели желанием воевать против большевиков, зная о творимых теми зверствах. Но к осени 1919 года окончательно стало ясно, что Антанта лишь использовала фрайкоровцев как пушечное мясо и решила покончить с ними тогда, когда это стало ей невыгодно. Англичане не просто снабжали оружием марионеточные правительства Эстонии и Латвии, но и посылали своих переодетых солдат и военный флот воевать против немцев и русских белогвардейцев в Прибалтике. Ллойд Джордж не хотел ни великой белой России, ни великой красной России, ни великой Германии (даже во главе с либералами) – ему цинично были нужны лимитрофные режимы на Балтийском море и фактический английский контроль над их портами и побережьем. Когда для этого британцам понадобилось выкрутить руки Юденичу и открыть огонь по армии Бермондта-Авалова, они сделали это.
В Польше англичане были более сдержанны, они боялись этой новой французской марионетки. Их шокировал боевой обычай, о котором Эрнст фон Заломон вспоминал так: «Поляки разворачивали в лесу свою цепь для атаки. Они гоготали между собой, им нужно были изгнать дрожь из своего тела мужественными словами. Это гоготание перед нападением – признак солдат маленьких народов. Эстонцы, латыши, литовцы гоготали так, эти народы слишком долго находились под давлением, чтобы знать молчаливую решимость». Из-за этой психологии народов, униженных и порабощенных на протяжении столетий, из этой неуверенности в себе, застарелого комплекса неполноценности, усугубленного приниженным положением мелкой буржуазии и интеллигенции как основной социальной базы лимитрофного сепаратизма проистекал невероятный садизм польских и прибалтийских националистов в те годы. Эстонцы и латыши – как «красные», большевистские, так и «националистические», проантантовские – отличались в 1919 году осквернением гробниц остзейских баронов, страшными пытками и потрошением животов пленным немцам, морили голодом и издевательствами русских белогвардейцев и так далее. Эстонские и латышские сепаратисты первыми признали правительство большевиков на взаимной основе в тот момент (1920 год), когда ни они сами, ни Ленин не имели практически никакого международного признания в мире (по крайней мере, со стороны Антанты), и этот обоюдный сговор был своим острием направлен против русских белых армий и в целом против консервативных сил.
Поляки, впрочем, намного превзошли прибалтийских сепаратистов по злодеяниям, нападая на пограничные немецкие посты и деревни, зверски убивая и расчленяя попавших им в руки немецких солдат и мирных жителей, включая инвалидов. О том аде, который поляки создали для пленных красноармейцев в своих лагерях, и говорить не приходится: процент смертности пленных от издевательств, голода и болезней достигал 18%, против 5% в советских лагерях для польских пленных.
Именно поэтому летом 1920 года фрайкоровцев осенила новая мысль. К ним пришло озарение, описанное Заломоном в следующих словах: «Что сделало нашу борьбу в Курляндии возможной, это был страх Запада перед большевизмом. Мы не совершили ни одного удара, который не был бы утвержден комитетом тех людей, которых Германия признавала как правительство. А правительство не отдавало ни один действительный приказ, который не был бы просмотрен и одобрен кабинетами союзников. Пока под нашими жесткими ударами Красная армия не лопнула, мы были наемниками Англии, защитным валом Запада против таинственного порыва народа, который, как и мы, боролся за свою свободу. Это было нашим вторым прегрешением против духа».
Первым прегрешением Германии против духа в таком случае было развязывание войны против России в 1914 году, а для самих правых патриотов-добровольцев – подавление их руками выступлений рабочих в 1918-1919 году, плодами чего воспользовались капиталисты, либералы и социал-демократы. Через пару лет они поняли, что антикоммунистические лозунги оказались лишь демагогической приманкой в руках либерального Запада, потому что очищенные от красных территории Антанта вовсе не собиралась отдавать консервативной Германии. Поэтому, переходя от темы Латвии, где немцы таскали из огня каштаны для Британской империи, преподнеся ей Прибалтику на блюдечке, к теме Силезии, Эрнст фон Заломон говорил: «Мы не принимали всерьез лозунг о “борьбе с большевизмом”. У нас было уже достаточно возможностей узнать, кому же на самом деле послужила эта борьба. Мы выиграли первую битву для Англии. Во второй мы хотели отыграться, обманув британцев». Англия не моргнув глазом обрекла на гибель Николая II и радостно заключила торговый договор с большевиками ради своих геополитических интересов, но ради них же она стремилась любой ценой удержать антироссийские лимитрофные режимы в Прибалтике и Закавказье, а Франция – на Украине и в Польше. Парадокс в том, что эти режимы оказывались в то же время и антигерманскими, формируя «санитарный кордон» Междуморья – популярнейшей и в 2020 году идеи среди украинской, белорусской, румынской, хорватской и прочей обслуги польских прихвостней американской гегемонии. Попытки современной польской и прочей пропаганды представить Междуморье как якобы самостоятельный проект не выдерживают никакой критики: направленный против германоцентричной Европы и россиецентричной Евразии (а в принципе и против Турции), он по самой своей природе не может быть ничем иным, как орудием в руках США, Великобритании и Франции.
Проведший несколько лет в боях против коммунистов глубочайший немецкий мыслитель Эрвин Керн в 1922 году переосмыслил произошедшее. Прислушаемся к его словам: «Как и мы, Россия Чичерина также борется за свою свободу, которая воплощается в поиске собственной позиции. Во всей своей истории русский дух, как и немецкий дух, должен был всегда защищаться от проникновения чуждых влияний, иностранного засилья… И это важно, что теперь нападение на большевизм – это нападение на русскую национальную свободу. Так как там противоположности были проявлены острее, за них также острее боролись до конца. Таким образом Советский Союз – союз национальных республик со строго иерархическим сооружением, впрочем – в большевизме нашел соответствующую ему государственную форму выражения, какую Германская республика не нашла в Веймаре». Керн рано понял, что отныне в Советской России лишь «говорят “мировая революция”, а подразумевают Россию. Народ простирается настолько, насколько хватает его силы, и настолько же далеко достигает и его идея. Русской идеи мировой революции, во всяком случае, хватило для того, чтобы вымести из страны иностранные войска, рискнуть вторгнуться в Польшу, мучить Запад кошмарными снами и создать марширующую во всех странах мира бесплатную, готовую к борьбе и убежденную армию повстанцев».
В своих последних речах Керн предельно точно обозначал главного врага и Германии, и России – «Запад» в смысле верхушки «либерального» мира с его совершенно конкретным проектом глобального капитализма: «Когда я говорю “Запад”, то я подразумеваю силы, которые подчинили себя тирании экономического, так как они смогли стать сильными под нею… Если есть сила, которую мы уничтожаем, уничтожить которую всеми средствами является нашим заданием, то эта сила – Запад и немецкий слой, который позволил себе поддаться его влиянию». Вот почему накануне своей гибели Керн признал, что Германия сама совершила тягчайшее преступление против духа, вначале напав на Россию в 1914 году и поддерживая польский, белорусский, украинский, грузинский, азербайджанский сепаратизм, а затем выполнив волю Антанты в 1919 году по изгнанию Красной армии из Прибалтики, в результате чего немцы получили не победу, а лишь кровь, слезы и изгнание вместо обещанной лжецом Ульманисом программы немецкой колонизации Курляндии и Риги. Керн верил: «Мы еще можем исправить, вероятно, то, в чем мы виновны, потому что мы совершили самое чудовищное нарушение солидарности в мировой истории по отношению к угнетаемым Западом и теперь просыпающимся народам, когда мы, как угнетаемый Западом народ, не начали нашу собственную освободительную борьбу. Когда мы были пассивны там, где мы должны были быть активны при всех обстоятельствах!» Эти прекрасные слова говорят о том шансе, который имела Германия после Версаля – о шансе вступить в один ряд с антиколониальными, антизападными движениями народов Азии и Африки, действуя рука об руку с Советской Россией. В 1923 году во время всенародного сопротивления франко-бельгийской оккупации Рура такое единство «правых» и «левых» освободительных движений стало фактом – к сожалению, лишь на короткое время.
Увы, в дальнейшем вместо этого и Германия, и находившиеся перед сходной развилкой Италия и Япония в 30-е годы сделали пагубный выбор и пошли по пути собственного копирования западного империализма, по пути угнетения и уничтожения подвластных им народов колониальными методами, которые были ничем не лучше англо-французских методов. В 1941 году Германия совершила третье и наиболее страшное преступление против духа, а значит – против геополитики Европы и Евразии, напав сначала на Югославию и Грецию, а затем на Советский Союз. Фактически действия стран Оси во Второй мировой войны представляли собой последовательную попытку применить атлантистскую программу против континентальных народов Восточной Европы, Советского Союза, Китая и Юго-Восточной Азии, сменив Запад в роли их душителей и поработителей. Конечной целью дипломатии Берлина, Рима и Токио стал торг с Лондоном, Парижем и Вашингтоном об условиях такой сделки – торг, на который западные державы не пожелали пойти, имея за собой абсолютное превосходство в ресурсах и военно-морской мощи. Последней отчаянной попыткой вернуться на иной путь стал восьмой пункт Веронского манифеста Республиканской фашистской партии Италии 14 ноября 1943 года, провозглашавший поддержку антиколониальной борьбы Африки и освобождения Европы от капитализма и британской гегемонии – но в условиях гитлеровской оккупации, полной потери колоний и уже очевидного исхода войны эти слова оказались не более чем блефом. В Германии сторонники континентальной и национально-освободительной линии при Третьем Рейхе в лучшем случае могли рассчитывать на опалу и молчание, в худшем – на концлагерь и смертную казнь.
Причиной такого исхода стало наличие в Германии двух традиций геополитической мысли. Первая из них – континентальная, пророссийская и антипольская, глубоко укорененная в Пруссии и в бисмарковской традиции. Ее представителями в той или иной степени являлись непохожие в остальном друг на друга младоконсерваторы-аристократы в диапазоне от Шпенглера до Юнга и «левые» националисты в диапазоне от Штрассера до Никиша и Заломона. Связующим звеном между первыми и вторыми в 20-30-е годы выступал Эрнст Юнгер. До своей измены в 1926 году молодой Йозеф Геббельс также принадлежал к этой линии, что впоследствии привело его к тяжелейшему внутреннему разладу. Особо оговоримся, что, вопреки расхожему мнению, из числа известных геополитиков яркими выразителями континентальной школы были скорее Карл Шмитт и Йордис фон Лохаузен, нежели Карл Хаусхофер, чьи построения отнюдь не были такими пророссийскими, как иногда считают.
Вторая германская геополитическая традиция – атлантистская, антироссийская и пропольская, ориентированная на поиск форм договоренности и союза с Британией, а также скандинавскими странами и Нидерландами. Ее всячески поощрял Франц-Иосиф в Австрии (взрастивший в лоне своей политической культуры Гитлера и Герцля, Бандеру и и Павелича, Хорти и Гогу), она имела определенную опору в среде либеральной буржуазии малых немецких государств Юго-Запада, однако еще одним немаловажным компонентом в становлении русофобского направления в немецкой геополитической мысли стали остзейские немцы, приобретшие влияние на Вильгельма II.
Разумеется, среди российских немцев Прибалтики было много верных воинов Российской империи. Среди них генералы Келлер и Каппель, Дитерихс и Унгерн. Однако среди остзейцев второй половины XIX – начала XX века также имелись влиятельные русофобы, верившие в расовое и культурное превосходство над «русскими варварами» и «азиатскими ордами». Среди них наиболее известны Теодор Шиман и Пауль Рорбах, оба – выпускники гимназии в Митаве, эмигрировавшие из Российской империи в Германию и в 1900-е годы выдвинувшие теорию расчленения России на «апельсиновые дольки» лимитрофного пояса. До них подобные мысли звучали на протяжении XIX века в Англии и Франции; к 1890-м годам эта сугубо атлантистская программа была перенята Германией и Австрией, что проявилось, в частности, в усердном конструировании украинского национализма руками берлинских и венских кураторов, к числу которых непосредственно относился и Рорбах. Характерно, что саксонец и католик Отто Хётч, первоначально выступавший как ученик Шимана, с 1914 года занял пророссийскую позицию и отстаивал континентальную бисмарковскую модель примирения и сотрудничества двух империй, потому что он не был заражен остзейским шовинизмом своих учителей.
Однако вовсе не Хётч, а именно такие деятели, как Рорбах и Шиман, оказались идеологами вильгельмовской политики, приведшей к Первой мировой войне и торжественному провозглашению эфемерных прогерманских «монархий» в лимитрофном поясе от Финляндии и Балтийского герцогства до Литвы, Польши и Украины в 1918 году. Это было время, когда генерал Макс Гофман заявлял, что лично он «придумал Украину», социал-демократ Август Винниг хвалился тем, как ловко он «придумал Латвию», а генерал Людендорф «придумал» таким же образом «Белорусскую народную республику». Именно из атлантистских кругов остзейцев вышел Альфред Розенберг, воспитанный в России и уехавший из Москвы с дипломом о высшем образовании как раз в 1918 году. Спустя два года, в разгар советско-польской войны, он напишет в «Фёлькишер беобахтер»: «Польша походит на утопающую истеричку, которой надо дать удар по голове, для того чтобы она очнулась и позволила вытащить себя из воды». Эта фраза – квинтэссенция германского атлантистского мышления, для которого Россия была абсолютным врагом, подлежащим уничтожению, а Польша – всего лишь инструментом достижения данной цели, пусть даже негодным и неадекватным. Нет ничего более противоположного, чем континентальная пророссийская прусско-германская геополитическая школа консервативных революционеров, и атлантистская антироссийская австро-германская геополитическая школа национал-социалистов. Гитлер в плане геополитики был таким же атлантистом, как и Розенберг, и его широко рекламировавшийся антисоветский союз с Польшей 1934 года должен был привести к совместному походу против Советского Союза. Если бы у власти в Польше в тот момент не стояли откровенные безумцы Бек, Рыдзь-Смиглы и Мосцицкий, то эта цель была бы достигнута и к лету 1939 года Берлин и Варшава полюбовно сторговались бы. Лишь то обстоятельство, что польская хунта образца 1939 года вела себя иррационально и самоубийственно, убивая и изгоняя немцев, отказываясь проводить коррекцию границ и атакуя рубежи Германии с углублением в ее территорию, привело вместо похода на Москву к обратному результату – против своей воли и с глубоким отвращением Гитлер был вынужден пойти на пакт со Сталиным и в течение одного года (с осени 1939 по осень 1940 года) действовать в неумолимой логике неприемлемой для него личной континентальной геополитической школы.
Эта школа не могла умереть, несмотря на казнь многих ее сторонников нацистами после покушения на Гитлера в 1944 году. Голоса в ее защиту были слышны и в послевоенной Германии. Тот самый Эрнст фон Заломон, который в 1918–1922 годах воевал во фрайкорах, при Гитлере не боялся ходить в советское посольство, а при американцах в 1945–1946 годах отсидел в лагере, в конце жизни будет агитировать за выход ФРГ из НАТО. Равно как и Эрнст Никиш, работавший в ГДР, он оказался достойным учеником Керна и других континентально мысливших геополитиков.
Геополитика есть конкретное мышление географическим пространством, противопоставленное абстрактным рассуждениям о политике и экономике «в сферическом вакууме». Геополитика подчеркивает важность одних и тех же морей, рек, гор, рубежей для различных сил, поскольку устройство пространства не зависит от политических режимов и национальной принадлежности. Командование вермахта имело возможность прочувствовать это на себе хотя бы в тот момент, когда отдавало приказ выкопать укрепления по линии Фермопилы – Дельфы. И особо важный случай Польши – страны, за расширение которой вдвое Сталин ожесточенно торговался с Черчиллем и Рузвельтом – подтверждает это.
В этом плане любопытна та терминология, которую применял Освальд Шпенглер в своих геополитических работах. После 1921 года он сделал важный вывод о том, что Советская Россия превратилась в крупнейшую азиатскую державу и продолжит старую российскую политику «использования средств Азии для достижения целей, находящихся в Европе». Особенно заинтересовал его случай монгольского похода барона Унгерна фон Штернберга. По мнению Шпенглера, несмотря на свою гибель, барон послужил предвестником новых небывалых возможностей геополитики больших континентов. Подчеркнем: философ устанавливал рамки «Европы» от Эбро до Эльбы. В этом он был подобен своему кумиру Меттерниху, для которого Европа заканчивалась у восточных ворот Вены. Польшу, Венгрию, балканские страны Шпенглер относил уже к евразийскому, даже «азиатскому» миру: «Азия начинается на Висле». Тем более это касалось Прибалтики (народы которой мыслитель сравнивал с африканцами, землю которых также колонизировали европейцы).
С точки зрения Шпенглера, всё население евразийских просторов исторической России – от балтов и славян, даже поляков, до тюрков, монголов, финно-угров – является, в сущности, одним большим народом. В 1924 году он писал: «Весь тот народ, который уже много веков живет на землях от Вислы до Индии и Китая, и неважно, назовем ли мы его русским, татарским или монгольским…». «Истинный русский в своем жизнеощущении остался кочевником, как северный китаец, маньчжур и туркмен. Родиной для него является не деревня, но бесконечная равнина Матушки-России», – развивал свою мысль Шпенглер уже в 1933 году.
Закономерности противостояния Континента Океану и связанному с ним Междуморью менее всего зависят от идеологических вывесок. Первый поход поляков с целью захвата русских городов был уже при Ярополке Святославиче. Ярослав Мудрый и германский император Генрих III ввели с двух сторон войска в охваченную смутой Польшу и сменили в ней власть уже в 1039 году, ровно за девять веков до пакта Молотова – Риббентропа. Уже тогда Польша проявляла черты, говоря тютчевскими словами, «славянского Иуды»: первоначально приняв формы православного христианства, начав строительство храмов в византийском стиле, она уже в XI веке перешла к внедрению форм католической, латинской (но не германской!) культуры. Став предателем славянства, Польша превратилась в предателя и изгоя и для Европы. Так, в то время, когда лучшие гибеллинские силы всей Европы отстаивали верховенство Священной Римской империи и сосредоточение власти над континентом в руках сакральных германских императоров, Польша оказывалась слугой папства и гвельфов. Именно поэтому польские князья призвали папский Тевтонский орден против близкородственных пруссов, кардинально изменив расклад сил на Балтике. Именно поэтому в 1205 году поляки убили Романа Галицкого, который шел на помощь своему гибеллинскому союзнику – королю Филиппу Швабскому (Гогенштауфену), а спустя полтора века разрушили кафедральный собор в Галиче с гробницей Романа, чье имя наводило ужас на поляков даже после его смерти. Наконец, московский великий князь Василий III и германский император Максимилиан I в начале XVI века также заключали договоренность о совместном ударе по Польско-Литовскому государству с перспективой его раздела. Поляки не умели противостоять живым и срывали свою злобу на мертвых и неодушевленных.
История Польши как государства – это по большей части цепочка преступлений против культуры и геополитики, цепочка разрушений и осквернений храмов, гробниц, памятников, прерывавшаяся только в периоды внутренней раздробленности и иностранных завоеваний.
В годы французской революции и наполеоновских войн, когда все силы католической Европы поддерживали роялистов, вандейцев, партизанское сопротивление Наполеону в Пруссии, Тироле, Неаполе, Испании – поляки играли постыдную роль главнейших наемников французского тирана, убивая своих единоверцев в Италии и Испании и запятнав себя резней русских пленных под Гжатском, от чего в ужас пришли сами французы. В то время как лучшие умы Европы отстаивали народное, обычное, традиционное право, поляки с жадностью ухватились за кодекс Наполеона, сломавший традиционный уклад жизни в польской деревне – за кодекс, ненавистный всем европейским консерваторам не меньше, чем русским. В то время как в годы «послевоенной войны» 1918–1923 годов все европейские народы поднимались на борьбу с версальским диктатом Антанты и Лиги наций – спаянные масонской дисциплиной пилсудчики послушно прислуживали Западу, масонско-протестантской Англии и масонско-атеистической Франции, отрекшись тем самым даже от своей католической солидарности и идентичности (поскольку ирландцы-католики находились среди противников Антанты). Война 1920 года была не «войной Польши за Европу», она была совместной войной польского атлантизма против Европы и Евразии. Сегодня режим Дуды – Качиньского принял совершенно непристойные формы унижения перед Америкой Республиканской партии и отказа от собственного суверенитета. Между прочим, ни сам Дуда, ни его супруга не являются этническими поляками, однако следует признать, что им удается заманивать часть польского общества в сторону новой пропасти и наступания на прежние грабли.
Сказанное не означает, что трагическая судьба Польши неотменима. Поляки – крупный и талантливый народ, и неудивительно, что вопреки атлантистскому мейнстриму «ягеллоновской идеи» в XIX–XX веках сформировалась представительная континентальная школа польской геополитической мысли, нацеленная на союз с Россией и Сербией против Запада. Уже к началу 1930-х годов часть польских ветеранов переписывалась с былыми противниками – немецкими фрайкоровцами. Ветеран политики Российской империи Роман Дмовский (1864–1939) героически отстаивал проект национальной «пястовской» Польши в противовес русофобской «ягеллоновской идее» в духе Адама Чарторыйского, Франца-Иосифа и Юзефа Пилсудского. Именно эту «пястовскую» идею открыто выставят на знамена Польской народной республики с 1945 года Болеслав Берут, Константин Рокоссовский и Войцех Ярузельский, мыслившие свою страну как важнейшее звено в цепи обороны всего евразийского континента от угрозы со стороны Атлантики. Гением польского евразийства был также Болеслав Пясецкий (1915–1979) – лидер традиционалистской католической фаланги, ориентировавшийся в 30-е годы на ультраправые силы в Европе, а с 1944 года верно служивший Советскому Союзу и новой континентальной Польше. Мучеником польского континентализма стал верующий католик, генерал Кароль Сверчевский, погибший в 1947 году от рук бандеровцев. В наши дни на позициях континентальной, евразийской, антизападной ориентации Польши стоят такие организации, как Национально-радикальный лагерь, бойцы которого воевали на Донбассе на стороне народных республик, и как «Самооборона» Анджея Леппера (набравшего 15% на президентских выборах 2005 г. и убитого в 2011 г.), такие деятели, как Кшиштоф Босак (набравший 7% голосов на президентских выборах 2020 г.) и Матеуш Пискорский (недавно вышедший на свободу узник режима Дуды).
Наконец, не может быть безнадежным тот народ, который уже в 1920-е годы дал миру такого писателя, как Стефан Виткевич с его романом «Ненасыщаемость», посвященном картине будущей войны в масштабах всей Евразии от Китая до Атлантики и месту в ней Польши с ее фантастическим диктатором Космолуковичем, многими чертами напоминающим барона Унгерна. Именно по поводу этого романа Александр Дугин в статье «Параллельная Польша» сказал: «Польша, правда, зачаровывает. Есть там глубины и тайны, лабиринты ужаса и подземелья страсти. Важна и прекрасна эта польская Польша, разверстая, обнаруженная, вытащенная из европейско-католического уродства. Польша полярная, бездонная, совершенно и законченно безумная, кровавая, неутоленная, нездешняя. Оторвавшаяся от нас и не могущая прибиться вновь, отчужденная, рыскающая по дну ада, чтобы отыскать путь обратно».
Но вероятно и то, что этот путь надлежит снова пройти до конца, через новый ад войны и катастрофы, скорее всего, на сей раз – ядерной. Каждый новый шаг озверевшего от своей безнаказанности нынешнего варшавского режима, с мазохистским сладострастием подставляющего себя под ракеты, приближает именно такой исход. И тогда сбудутся слова геополитического пророка Тютчева о том, что Польша, как Феникс, должна быть сожжена в огне до состояния пепла, из которого затем воскреснет в новом виде:
Ты ж, братскою стрелой пронзенный,
Судеб свершая приговор,
Ты пал, орел одноплеменный,
На очистительный костер!
Верь слову русского народа:
Твой пепл мы свято сбережем,
И наша общая свобода,
Как феникс, зародится в нем.
А что касается атлантизма – его участь предрешена с незапамятных времен. «В тот день поразит Господь мечом Своим тяжелым, и большим и крепким, левиафана, змея, прямо бегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище морское» (Исайя 27:1).
Публикация: Geoполитика.ru
