Тебе подобно, гордый, шумный,
От высоты родимых скал
Влекомый страстию безумной,
Я в бездну гибели упал!
Зачем же моего паденья.
Как твоего паденья дым,
Дуга небесного прощенья
Не озарит лучом своим![1]
Александр Бестужев-Марлинский, «Шебутуй»
(Водопад станового хребта)
«Но ведь декабристы не раскаялись», - посетовал как-то в разговоре со мной один из известных российских литературоведов, ныне покойный и почитаемый Михаил Лобанов. И действительно, на первый взгляд трудно различить в этом сомкнутом железном строю «чудо-богатырей» тех, кто держал этот строй «недостаточно ровно». Кто еще при жизни тайных обществ или в растянувшемся во времени «каторжном эпилоге» почувствовал бы долю сомнения в декабристских идеалах. А, почувствовав – осмелился бы открыто сказать об этом, не побоявшись суда товарищей. А последнего многие из заговорщиков опасались гораздо больше, чем заключения Следственного комитета и приговора Верховного уголовного суда Российской империи.
Кто такой, к примеру, подпоручик и будущий генерал от инфантерии Яков Ростовцев, донесший императору о существовании заговора, но не раскрывший при этом имен заговорщиков? Предатель или просто верноподданный, ужаснувшийся бездне, к которой пестелевские и рылеевские «прапорщики» подталкивали Россию? «Черт с ним, пусть живёт», - якобы сказал Кондратий Рылеев о Ростовцеве, хотя и предлагал, при первых известиях об его измене – убить его «для примера». А кем следует считать самих героев 14 декабря, которые, будучи схвачены после возмущения, давали самые подробные признательные показания изумленным следователям и лично императору Николаю Павловичу? Не стыдясь, как свидетельствуют протоколы допросов, громоздить небылицы и называть имена товарищей – даже и тех, кто, подобно Михаилу Лунину, давно отстал от заговора. Можно ли назвать это предательством? Или вслед за советскими историками оправдывать неожиданную болтливость рыцарей русского либерализма - их желанием как можно больше рассказать о себе потомству? Но разве обиделось бы потомство, если бы умный, блестящий и талантливый Лунин прожил бы свою вторую половину жизни не в Иркутске и Акатуе, а в Варшаве и Петербурге? Если бы не только Пушкин, но и десятки других одаренных юношей и мужей александровской эпохи, подобных Одоевскому, Бестужеву-Марлинскому или Кюхельбекеру, остались на свободе и вошли бы со временем не под низкие своды Петровского завода или Читинского острога, а под обложки литературного наследия славянофилов и западников?
Но декабристы, вроде бы обученные ремеслу молчания в масонских ложах и тайных обществах, предпочли почему-то погубить как можно больше людей своего круга. В результате, почти целое дворянское поколение – по крайней мере, его цвет и гордость – утонуло, судорожно цепляясь друг за друга, в трясине тюремных одиночек и «каторжных нор». И неужели никто из них даже не усомнился в том, что стало причиной их гибели, а заодно и заложило пороховой погреб под всю Российскую империю?
Наверное, если бы таких людей среди декабристов не нашлось, об их репутации «самых передовых и талантливых» представителей своего времени следовало бы забыть. Не сомневаются только фанатики. Не знают жалости только прирожденные убийцы. Не раскаиваются только бездушные пули и клинки. Но среди декабристов были все-таки и те, кто сомневался и жалел. Кому было знакомо чувство раскаяния. И первый среди них – тот же, кто первенствовал и в самом заговоре – поэт и один из руководителей Северного общества Кондратий Рылеев.
Рыцари бубнового туза
Покаяние, способность к раскаянию почитается в православии первой христианской добродетелью. «Мы осуждаемся не за множество наших прегрешений, но за то, что отказываемся каяться», - писал Марк Пустынник, живший еще в IV веке. По учению святых отцов церкви, даже в самую последнюю минуту жизни у нас еще есть возможность «остановить корабль, идущий к бурным порогам Ахерона, и, набрав в паруса попутного ветра раскаяния, взять курс к берегам Эдема». «Тогда придите - и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, - как снег убелю; если будут красны, как пурпур, - как волну убелю». (Книга пророка Исайи, 1.18)
Но прежде, чем переходить к теме «покаяние декабристов», следовало бы, наверное, определить, в чем и перед кем могли бы раскаяться дворянские революционеры. Скажем, в чем и перед кем мог бы раскаяться «душа заговора» Кондратий Рылеев? И первый ответ на этот запоздалый вопрос напрашивается сам собой. Прежде всего, каяться надо было бы — в «багряном», то есть в пролитой крови.
Хорошо известно, что Северное общество, предпринимая военный переворот, до последнего надеялось избежать кровавой междоусобицы. «На счет же того мнения, что до кровопролития не дойдет и не допустят, то повторяю, что не я один думал так, но почти все, случившиеся на совещаниях, ибо полагали, что солдаты не будут стрелять в солдат, а, напротив, еще соединятся с возмутившимися, и что тогда посредством силы можно будет сохранить устройство и порядок», - показывал арестованный Рылеев перед Следственной комиссией.
Тем не менее, итог возмущения 14 декабря 1825 года в Петербурге известен: 1271 человек убитыми, согласно записке 1830 года, составленной чиновником Министерства внутренних дел Семеном Корсаковым. Другие источники (мемуарные и дневниковые) приводят существенно меньшие цифры о погибших в день столичного мятежа. Однако ни один из них не обладает такой убийственной точностью, как тот, что составлен участником Отечественной войны 1812 года Корсаковым. Автор записки не скупится и на некоторые подробности, указывая среди погибших: 1 – генерала (Милорадович), 1 – штаб-офицера (полковник Стюрлер, застреленный Каховским), нижних чинов Московского полка – 93, Гренадерского – 69, гражданских во фраках и шинелях – 39. Зато так называемой «черни» – 903! Зато детей и женщин – 28!
И ни одного – из офицеров-декабристов! Ни одного – из заговорщиков! Никто из приблизительно тридцати членов Северного общества, вышедших в тот день на Сенатскую площадь, не получил даже легкого ранения.
Правдивы ли эти данные – до сих пор спорят историки. Но, если учесть, что в начавшемся после первых пушечных выстрелов хаосе часть людей могла погибнуть в площадной давке, часть попала под картечь, значительная часть солдат и площадных зевак утонула в Неве, куда толпа бросилась, надеясь по льду перейти к Петропавловской крепости, а другая, руководимая вожаками восстания, была расстреляна на окрестных улицах – статистика Корсакова выглядит вполне реальной. «Мертвые тела солдат и народа валялись и валились на каждом шагу», - вспоминал впоследствии один из братьев Бестужевых[2]. Никто не считал, сколько раз стреляли николаевские пушки. Никто не вел учет тех, кого столкнули в невские полыньи («современники утверждают, что утопленников не только не извлекали из Невы, а наоборот, заталкивали под лед убитых и даже раненых»[3], - пишет А.Д. Марголис). Никто не спрашивал имени тех, кого бездыханными подняли вечером с петербургских мостовых. Очевидно, что жертвы подсчитывали уже потом – по полицейским спискам убитых и пропавших без вести. А в ночь на 15 декабря просто было не до этого. Качнулась огромная империя. Впервые огонь пугачёвского бунта вспыхнул в самом городе Петра. Несмотря на разницу сил между восставшими и правительственными войсками, итог возмущения мог быть любым. Ведь удавались же все до единого дворцовые перевороты, случавшиеся прежде в российской столице! Почему бы не победить и первой военной революции?
Кровь, пролитая в декабре 1825 года на Сенатской площади, оказалась пророческой. Смерть собрала свой урожай не среди заговорщиков, а среди тех, кого они думали осчастливить «дарами вольности» – среди солдат и народа, среди женщин и детей. Картечь Николая Незабвенного ударила прямиком по России, которую, словно щит, поставили между собой и «тиранией» масоны-декабристы. Ни одна из сторон в результате этого великого стояния на Неве не победила, все потерпели свое поражение при первых вспышках того «красного колеса», которое менее чем через сто лет снова прокатится по улицам Петрограда, где последний верный царю отряд полковника Кутепова будет рассеян «революционной чернью», как когда-то Николай рассеял полки декабристов.
Но разве кровопролитием исчерпывается декабристская эпопея? Нет, им она лишь открывается.
Много ли думали заговорщики о судьбе нижних чинов, которых они обманом вовлекли в бунт? А ведь это, по подсчетам историков – 3021 человек (не считая Черниговского полка), то есть тысячи солдатских и крестьянских судеб, брошенных на то, чтобы унавозить почву для грядущей победы русского либерализма. «Увлечение солдат – средство к захвачению власти и удержанию в порядке народа», как откровенно писал Александр Бестужев (стилистика оригинала сохранена)[4]. Из них, увлеченных мятежниками на площадь, исходя из максимальных расчетов Корсакова, лишь около 300 солдат погибли при расстреле декабристского каре, остальным выпали тюрьма и каторга. Николай I, вроде бы порывавшийся вначале простить служивых («Ни делом, ни намерением не участвовали в сих злодеяниях заблудшие роты нижних чинов, невольно в сию пропасть завлеченные», - писал император в манифесте 29 декабря 1825 года[5], впоследствии передумал, и солдаты-декабристы пошли по этапу – знаменитому в то время ссыльному тракту «Владимирка». Именно пошли, а не поехали в телегах и повозках, подобно дворянам-заговорщикам. Нижних чинов смешали с уголовным элементом, в статусе «политических» им было отказано. На спину – бубновый туз, а кому в каторгу – тому, по обычаю царских тюрем, два туза. Их прогоняли сквозь строй (6 тысяч и 8 тысяч шпицрутенов – распространенные тогда солдатские приговоры), их заковывали в кандалы и колоды, их пешее этапирование в Сибирь нередко растягивалось на 1-1,5 года. Счастьем и избавлением был перевод некоторых нижних чинов на Кавказ, где провинившихся, конечно же, не щадили в стычках с горцами. Даже имён многих из этих людей мы не знаем.
Дворяне-декабристы были этапированы в Сибирь с хорошей почтовой скоростью: первая партия ссыльных убыла из Петропавловской крепости в ночь на 22 июля 1826 года, а уже 27 августа была в Иркутске[6]. Но предстоящие 30 лет каторги и ссылки (до манифеста Александра Освободителя об амнистии) были одинаково бесконечными и для командных, и для нижних чинов. Большинство декабристов, как известно, не дожили до царского прощения. Надо ли было кому-то каяться и в этих переломанных судьбах?
«Пусть грех жестокий, грех ужасный…»
«В его взгляде, в чертах его лица виднелась одушевленная готовность на великие дела, его речь была ясна и убежденна», - писал о Рылееве барон Розен. «Волосы у него были чёрные, слегка завитые, глаза тёмные, с выражением думы…» (князь Оболенский), «мысли, всегда прекрасной, всегда правдивой, всегда привлекательной» (Николай Бестужев). Обаяние личности Рылеева испытывали на себе и его друзья, и враги – даже самодержец Николай Павлович, по свидетельству современников, говаривал, что «в Пестеле я вижу соединение всех пороков заговорщика, в Рылееве же – всех добродетелей».
Сам Рылеев во время мятежа, разумеется, никого не убивал, штыком не колол, не стрелял и не бил прикладом, как это неосторожно утверждал в частном письме Воейков. Преступления, в которых можно обвинить лично его, лежат по преимуществу в области намерений и слов. Он преступник перед Словом.
Слово было оружием Рылеева как поэта и оно же – как заговорщика. Творчество этого романтического поэта, которому в день казни едва исполнился 31 год и который ещё только формировался как самостоятельный художник, на самом деле глубже и многограннее, чем принято думать. На поверхности учебников и хрестоматий, куда обычно включаются «К временщику», «Я ль буду в роковое время…», «Бестужеву» и какая-нибудь из дум (чаще всего «Сусанин» или «Ермак») – это, конечно же, революционный поэт, предшественник Некрасова и Маяковского, автор формулы «Я не Поэт, а Гражданин», этакий классический «юноша бледный с взором горящим», бросивший отчаянный вызов российскому Левиафану. Но и здесь, на фоне всех этих словесных пощечин, щедро раздаваемых «тиранам» и «временщикам» («Твоим вниманием не дорожу, подлец») запоминается подчеркнуто патриотическая позиция Рылеева, не слишком свойственная так называемому «освободительному движению». Разве мог Некрасов или тем более Маяковский написать:
Ни казни, ни смерти и я не боюсь:
Не дрогнув, умру за царя и за Русь!
Даже у диссидентствующего философа Владимира Печерина, отстоящего от декабристов всего на одно поколение, таких строк представить уже невозможно. Зато «Как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья» - пожалуйста. А «жизнь за царя или за Святую Русь» – это, извините, конфуз. Это недостойно настоящего рафинированного диссидента и либерала.
Скажут: во всем виноват дух времени, неизжитые монархические и патриотические иллюзии, неосторожно отождествлявшие государство и родину. Но у Рылеева патриотизм не наносной, а корневой, глубинный. Тому порукой – и его знаменитые «русские завтраки», и внимательный интерес к национальной истории и фольклору, и намерение создать портретный ряд героев-патриотов, частично реализованный в «Думах». Сохранились свидетельства, что, когда при Рылееве заговаривали о необходимости сразу же после победы военной революции решить «польский вопрос» - то есть не просто предоставить Польше независимость, но вернуть ей Литву, Подолию и Волынь, он вспыхивал негодованием против «изменников» и грозил выйти из заговора. «Там, где наречие малороссийское и русское, там – Русь, древнее достояние наше», - говорил Рылеев и перед Следственным комитетом, отвечая на вопрос о существовании тайных обществ в Польше. В разговорах с товарищами по Северному обществу он был еще более несдержан, и клеймил их не хуже своего Сусанина, завлекшего отряд ляхов на верную гибель:
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на Русской земли!!
У Рылеева-художника восстание против тирана и самовластия не единожды оборачивается восстанием против Отчизны и Божьей правды. Этот парадоксальный для прямолинейного революционного писателя вывод уже сквозит в некоторых образах «Дум» («Курбский», «Годунов», «Дмитрий Самозванец») и в поэме «Войнаровский»:
Ах, может, был я в заблужденье,
Кипящей ревностью горя,
Но я в слепом ожесточенье
Тираном почитал царя…
Быть может, увлеченный страстью,
Не мог я цену дать ему
И относил то к самовластью,
Что свет отнес к его уму?
Эти строки вполне могли бы быть написаны Кондратием Рылеевым в крепости, однако они созданы примерно за год до восстания и вложены в уста Андрея Войнаровского, героя одноименной рылеевской поэмы, племянника Мазепы и бунтовщика против власти Петра Великого. Их нечаянная исповедальность настолько поразительна, что впору говорить о Рылееве как о поэте не только гражданском, но мистическом и пророческом. И даже более того – как о поэте скорее консервативном, чем либеральном. Практически все аргументы против декабризма, впоследствии сформулированные его идеологическими и нравственными оппонентами, уже содержатся в стихах и высказываниях Рылеева в той же степени, в какой содержатся и сами декабристские прокламации.
Рылеев не был наивным юношей, склонившимся под неодолимым ветром времени. Он знал, на что шёл.
Не говори, отец святой,
Что это грех! Слова напрасны:
Пусть грех жестокий, грех ужасный!...
Он прекрасно сознавал и всю степень риска, чему порукой не только его слова накануне 14 декабря, произнесенные в разговоре с Николаем Бестужевым: «Я уверен, что мы погибнем, но пример останется», но и не менее хрестоматийный отрывок из «Исповеди Наливайки»:
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, -
Судьба меня уж обрекла.
Но где скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Выходит, что Рылеев был готов и к собственной гибели, и к кровавым жертвам ради победы вольности, и даже к тому, что его героический поступок в глазах общества и церкви будет выглядеть тягчайшим грехом. Но готов ли он был к тому, что сознание греховности декабристского заговора постепенно придет и к нему самому?
Подражание Христу: «вас будут гнать и предавать»
Вместе с 11-ю томами Истории государства российского Карамзина в тюремную камеру Рылеева по его просьбе была доставлена еще одна книга – «О подражании Христу» (любопытно, что именно эту книгу читал в тюрьме перед казнью другой знаменитый узник той бурной революционной эпохи – французский монарх Людовик XVIII). Выбор Рылеева, по всей видимости, далеко не случаен: перечитывая Карамзина, он пытался предугадать собственное место в национальной истории; открывая «Подражание Христу», он не только заново учился высоким истинам, но и мерил свою предстоящую Голгофу – Голгофой Христа.
Был ли Кондратий Рылеев – христианином? Вопрос не праздный, если учесть, что именно просвещенное XIX столетие подготовило катастрофу христианства, последовавшую в ХХ веке. И именно декабристы, при всей их внешней обращенности к истинам христианства, могут быть названы первыми церковными обновленцами, задумавшими (Рылеев, Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и др.) реформировать православную церковь в соответствие с собственными идеалами «свободы, равенства и братства».
Свои представления о христианстве будущие декабристы, за небольшим исключением, заимствовали не из Русской православной церкви. Эта церковь казалась им слишком мужичьей, слишком примитивной и отсталой и, к тому же, доставшейся в наследство от презираемой Петром Чаадаевым Византии. Тем не менее, Лев Толстой, задумывая свой роман о декабристах и приступая к нему через «Войну и мир», называл героев 14 декабря «христианскими мистиками», подчеркивая, что именно эта черта предопределила и их судьбу. Что же это был за мистицизм?
В общем-то, никакой тайны этот мистицизм давно не представляет. Пришедший в Россию благодаря многочисленным масонским ложам, выпестованный в уставах и положениях, принятых между «братьями» - вольными каменщиками, отточенный в разговорах, которые вели между собой посвященные в тайные общества – он взошёл плодами «Православного катехизиса» Муравьева-Апостола, «Русской правды» Пестеля и некоторых последних стихов Рылеева. И как раз по плодам мы и можем его судить.
Семья, в которой родился Кондратий Рылеев, вряд ли могла зародить в нём семена масонского мистицизма. Отец его, которого юный «Кондраша» не любил за суровый нрав и деспотизм, был по своим взглядам скорее убежденным ретроградом и консерватором. Мать – по обычаю того времени кроткая и набожная – тем более была далека от модных веяний времени, идущих в Россию через частные типографии Новикова и Радищева. Невысокие чины, средний достаток, должность управляющего имением, увенчавшая карьеру отца Рылеева – все указывает на семью скромную, далекую от пышного двора и привыкшую к спартанскому образу жизни в чахлой Петербургской губернии, где находилась родина Кондратия Федоровича - маленькая чухонская деревенька Батово (прославившаяся спустя столетие благодаря писателю Владимиру Набокову – «Вот это Батово, вот это Рождествено»).
Избегнувший Лицеев и иезуитских пансионов, Рылеев в 12 лет был отдан на воспитание в Петербургcкий кадетский корпус, откуда и писал отцу вроде бы характерное для той сентиментальной эпохи, но совершенно неожиданное для скромного кадета письмо:
«Там, в свете, ум мой видит ряд непрерывных бедствий… обманы, грабительства, вероломства, разврат и так далее…, но сердце, вечно с ним соперничающее, учит меня противному: «Иди смело, презирай все несчастья, все бедствия и если оные постигнут тебя, то переноси их с истинной твердостью, и ты будешь героем, получишь мученический венец и вознесешься превыше человеков». Тут я восклицаю: «Быть героем, вознестись превыше человечества! Какие сладостные мечты! О! Я повинуюсь сердцу!»[7].
Отец отреагировал на письмо сына сухо и резко, не увидев в нем ничего, кроме пустословия, «чужих умозаключений, натянутых и несвязанных выражений». И напрасно: в письме двенадцатилетнего кадета уже конспективно и расплывчато представлена вся программа его короткой жизни: быть героем-мучеником и вознестись через страдание превыше человечества. Как Христос.
Много ли знал о Христе мальчик из бедной дворянской семьи, у которого, судя по его школьным письмам, не было денег «для покупки мундира, сюртука, …хорошенькой шинели и кивера»? По всей видимости, образ Богочеловека немало значил для юного Рылеева – в его бумагах остался план ненаписанного грандиозного поэтического трактата, где Христу отводится целая глава. Там же встречается и коротко записанная мысль, обозначающая еще одну главу: «Гонения на христиан распространяют христианство». Таким образом, цену гонениям Кондратий тоже знал.
И плоть, и кровь преграды вам поставят,
Вас будут гнать и предавать,
Осмеивать и дерзостно бесславить,
Торжественно вас будут убивать;
Но тщетный страх не должен вас тревожить –
И страшны ль те, кто властен жизнь отнять,
Но этим зла вам причинить не сможет.
Счастлив, кого Отец мой изберет…
- писал Рылеев уже перед смертью, сам накладывая на свою голову христианский терновый венец. «Кого Отец мой изберет» - это уже прямое указание на «подражание Христу»: свою мученическую судьбу он рассчитывал получить из тех же рук, что и Сын Божий.
В его судьбе действительно было что-то роковое, какая-то обреченность гибели и жертве. По распространенной легенде, в детстве он тяжело заболел, и мать буквально отмолила его перед «ликами Спасителя и Богородицы». Все предыдущие ее дети умерли, и когда «Коня» в три года «безнадежно занемог», Анастасия Матвеевна «в страшном отчаянии своем упала» перед иконами, «освещенными мерцающим светом лампады». После горячей молитвы она забылась «легким сном». Во сне она услышала «сладкозвучный голос», который сказал ей «опомниться» и не молить Господа о выздоровлении ребенка, потому что ранняя смерть избавит его от «будущих страданий». Но мать обещала принять «сама какие угодно страдания, лишь бы он, счастие моей жизни, остался жив!» И тогда голос пригласил следовать ее за собою и повел через какие-то комнаты, где она вначале увидела его «крепким, резвым мальчиком», затем — статным юношей в мундире офицера, после — молодым человеком во фраке и в окружении о чем-то оживленно спорящих и шумящих людей. Перед последней комнатой голос еще раз обратился к матери: «Смотри, одумайся, безумная!.. Когда ты увидишь то, что скрывается за этим занавесом, отделяющим последнюю комнату от других, будет уже поздно!.. Лучше покорись, не проси жизни ребенку, теперь еще такому ангелу, не знающему житейского зла…» «Нет, нет, хочу, чтоб жил он!» - крикнула Анастасия Матвеевна. «Занавес медленно приподнялся» — за ним была виселица.
(Опубликовано: журнал «Исторический вестник», 1895 год)
Мальчик выздоровел. Судьба провела его именно по тем «комнатам», в которые когда-то в горячечном сне неосторожно заглянула Анастасия Матвеевна Рылеева.
Судя по всему, провидческий дар, если он действительно был у Анастасии Матвеевны, перешёл по наследству к сыну. Его стихи, даже незрелые по форме, поражают точностью предвидения – не только своего будущего, но и будущего товарищей по тайному обществу, и даже жен декабристов.
Забыла я родной свой град,
Богатство, почести и знатность,
Чтоб с ним делить в Сибири хлад
И испытать судьбы превратность…,
- писал Рылеев в думе «Наталия Долгорукова», и трудно отделаться от впечатления, что речь в стихах на самом деле идет не о Долгорукой, а о Волконской, Муравьевой или Трубецкой, хотя сами строки датированы 1821-м или, самое позднее, 1822 годом. Может показаться, что всему виной – исторический материал, судьба Долгорукой, в которой при желании действительно можно отыскать отдаленное эхо судьбы декабристок. Но ведь что-то заставляло Рылеева избирать именно тот материал, в котором сквозило родство с историческими и личностными путями заговорщиков, а не довольствоваться лишенными почвы романтическими сюжетами, как это делал его приятель Марлинский.
Конечно, судьбу заговорщика предсказать несложно: в случае успеха – ярмо власти, в случае неуспеха – ярмо каторги. Но – не настолько же буквально:
В стране метелей и снегов,
На берегу широкой Лены,
Чернеет длинный ряд домов
И юрт бревенчатые стены.
Кругом сосновый частокол
Поднялся из снегов глубоких…
Пройдёт всего три-четыре года, типографская краска даже еще не успеет толком высохнуть на первых отпечатанных экземплярах поэмы «Войнаровский», а все описанное Рылеевым станет явью для многих его друзей. В «Якутск унылый и глухой», в котором в поэме обретается Войнаровский, сошлют на поселение Александра Бестужева-Марлинского.
Как часто, вышедши из дому,
Бродил по целым он часам
По океану снеговому
Или по дебрям и горам.
- это пишет Рылеев о Войнаровском.
«Сибиряки и якуты …не стеснялись выказывать свою симпатию к новому их согражданину. Они ему давали лошадей, чтобы он мог ездить на охоту или в соседние леса к близлежащим юртам. Эта доля свободы была предоставлена ссыльному…», - это пишет немецкий учёный Эрман, встречавшийся с Бестужевым в Якутске.
Свою судьбу Рылеев видит, кажется, ещё яснее: самые любимые его герои, вроде Наливайко или Годунова – обречены гибели. И даже в «болезни горла», настигшей Рылеева всего за несколько дней до возмущения 14 декабря, есть что-то таинственно-мистическое, подобное стигматам будущей Голгофы или кровавому поту Христа в Гефсиманском саду.
Таким образом, линия (вольного или невольного) «подражания Христу» выстраивается в судьбе Рылеева с самых первых дней: от сна матери, чем-то напоминающего слова Симеона, обращенные к юной Богородице: «...и Тебе Самой оружие пройдет душу» - через декабристские ложи, в перевернутом мире которых едва ли не каждый заговорщик может обернуться Христом, а тайное общество — кружком учеников и апостолов — до кульминационной сцены казни на валу Петропавловской крепости, где революционный поэт был «распят» между « разбойником» Каховским и «наполеоном» Пестелем.
Христос в понимании Рылеева – это тот, кто в одиночку гибнет за всех людей и при этом берет на себя все грехи мира. Правда, цель этой искупительной жертвы невысока – человеческая (слишком человеческая) свобода. В поэме «Наливайко» Рылеев формулирует свое революционно-христианское кредо:
Чтоб Малороссии родной,
Чтоб только русскому народу
Вновь возвратить его свободу, -
Грехи татар, грехи жидов,
Отступничество униатов,
Все преступления сарматов
Я на душу принять готов.
Будучи заключенным Петропавловской крепости, он уже готов принять «на душу» все грехи своих товарищей по заговору. 24 апреля 1826 года он писал из тюремной камеры, адресуясь в Следственный комитет: «Если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю, и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне и все другие чтобы были возвращены их семействам, отечеству и доброму государю, его великодушием и милосердием».[8]
У изголовья Христа пламенела Вифлеемская звезда, над судьбой заговорщика Рылеева в Петербурге поднялась «Пламенеющая звезда», ставшая вскоре «Полярной», вспыхнувшей в литературном мире русской столицы в качестве альманаха умеренно-либерального направления. Однако, если о содержании альманаха и о причинах его успеха мы вполне можем судить по сохранившимся экземплярам, то о том, что из себя представляла масонская ложа «Пламенеющая звезда», в которой с 1819 года состоял Рылеев, судить почти невозможно. После ликвидации ложи в 1822 году все её материалы, как известно, перешли к Кондратию Федоровичу, который благополучно сжёг их в камине после разгрома восстания на Сенатской площади. Как утверждают исследователи, масонские бумаги были уничтожены им в первую очередь, зато многие вроде бы важные документы Северного общества, вроде Конституции Муравьева, по какой-то причине избежали огня. Значит ли это, что архив «Пламенеющей звезды» содержал в себе более возмутительные по тем временам сведения, чем программные записи декабристов? Настолько, что их нельзя было доверить даже вниманию потомков?
Нам остается только догадываться, была ли звезда Рылеева по её сокровенно мерцающему свету — Вифлеемской звездой или же утренней денницей, которую обычно называют «звездой Люцифера»?
Подражание Антихристу: от Каховского до Юровского
Христос гибнет, не вынимая оружия из ножен. В Гефсиманском саду апостол Петр по Его властному слову опускает меч, а раба Малха, раненого Петром, Иисус тут же исцеляет. «Воины и тысяченачальник, и служители Иудейские» уводят с собой арестованного Христа, не трогая никого из апостолов и учеников и даже дав им возможность спокойно разбежаться. «Да сбудется слово, реченное Им: из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого» - говорит Христос в Евангелии от Иоанна. Не так у Рылеева: все его литературные герои, все его товарищи позаговору и он сам не только не брезгуют оружием, но и видят в нем едва ли не единственный ключ к освобождению отчизны и переустройству мира.
Не христианин и не раб,
Прощать обид я не умею…,
- писал Рылеев в стансах «К N.N.», ставя на одну доску раба и христианина и провозглашая месть – сакральным чувством:
Прощаешь ты врагам своим –
Я не знаком с сим чувством нежным
И оскорбителям моим
Плачу отмщеньем неизбежным.
«Терпение – добродетель верблюдов, не людей», - вторил своему собрату по перу и по заговору Александр Бестужев-Марлинский
Итак, Рылеев, по его же собственным словам – не христианин, хотя, безусловно – человек, выросший внутри христианской культуры и хотя бы поэтому невольно мыслящий ее категориями. Но кто же он тогда?
В романтических повестях близкого друга Рылеева, Александра Бестужева-Марлинского, достаточно часто встречается один и тот же мотив, который можно условно обозначить, как заключение сделки с нечистой силой. Разумеется, этот мотив легко укладывается в русло господствующей литературной традиции, идущей еще от Жуковского, чей балладный мир в изобилии был населен колдунами, ундинами и лесными царями, а в чем-то - предчувствует Лермонтова с его бурной сумрачной поэзией. Но есть в этом бестужевском сюжетном рефрене и что-то неоспоримо личное.
«О! зачем мы живем не в век волшебств, - подумал я, - чтобы хоть ценой крови, ценой души купить временное всевластие…» (А. Марлинский. Страшное гаданье)[9]
«Я отрекаюсь всего, до сих пор мне святого и драгоценного… Враг всего высокого и благородного, явись! Тебя призывает человек, который бы мог быть ангелом и который хочет стать злым духом…»[10]
(А. Марлинский. Изменник)
Судя по всему, страстный призыв одного из самых модных и читаемых писателей пушкинского времени не остался не услышанным. И имел последствия не только для Марлинского, но и для многих людей его круга.
До сих пор с трудом верится, что именно Пушкин мог написать знаменитые строки:
Мы добрых граждан позабавим,
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
Но, если по поводу происхождения этого стихотворения литературоведы ещё спорят, то относительно авторства оды «Вольность» никакого сомнения нет:
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Что ж, добро пожаловать в Ипатьевский дом, любезный Александр Сергеевич! И погибель последнего императора, и смерть его детей, расстрелянных, расчлененных и растворенных в кислоте по указанию Янкеля Хаимовича Юровского, чья фамилия так чудесно рифмуется с неудавшимся цареубийцей Каховским — всё когда-нибудь сбудется.
Известно, что цареубийство не входило напрямую в программы декабристов, но зримо присутствовало в их замыслах и горячих спорах. «Меланхолический Якушкин» обнажал свой «цареубийственный кинжал» ещё в 1817 году – ровно за 100 лет до того, как этот же кинжал более умело применит русская либеральная общественность в союзе с самыми люмпенизированными низами общества. А пока господа дворянские революционеры просто тешились, примеряя на себя красочные костюмы Брута и Риеги.
Цареубийство собирались привести в исполнение отдельным заговором, искусственно отделив его от тайного общества. Для этого намеревались составить отдельную партию заговорщиков, получившую наименование «Une cohorte perdue» - «Обреченной когорты», во главе которой первоначально предлагали стать подполковнику Михаилу Лунину. Но Лунин постепенно отошёл от тайных обществ и осел в Варшаве при цесаревиче Константине. Так что к вечеру 13 декабря 1825 года вся «Обреченная когорта», похоже, состояла из одного Каховского.
Пётр Каховский и прежде был одним из тех, чьи мятежные и неблагоразумные порывы (пожертвовать собой и убить императора Александра Благословенного) с трудом сдерживались Рылеевым. Но накануне восстания Кондратий Федорович по какой-то причине переменил свои взгляды на роль Каховского в заговоре. По свидетельству современников, буквально за несколько часов до выступления на Сенатской площади он горячо обнял Петра Григорьевича и сказал ему: «Любезный друг! Ты сир на сей земле, я знаю твое самоотвержение: ты можешь быть полезнее, чем на площади: истреби царя!» Для легко возбудимого и впечатлительного Каховского это было — как индульгенция на убийство.
Впрочем, убийством одного Николая Павловича мечтания вождей Северного общества не ограничивались. Впоследствии на допросе Рылеев показывал: «Полагал я, что убиение одного императора не только не произведет никакой пользы, но, напротив, может быть пагубно для самой цели общества…, неминуемо породит междоусобие и все ужасы народной революции. С истреблением же всей императорской фамилии, я думал, что поневоле все партии должны будут соединиться или, по крайней мере, их легче будет успокоить. Но сего преступного мнения, сколько могу припомнить, я никому не открывал…»[11]
Что могло означать цареубийство в православной крестьянской стране, декабристы опять-таки хорошо понимали. Царь был не просто «первый гражданин», как мечталось участникам заговора — он был главой православной Церкви и наместником Христа, военачальником его земных сил в России. И, хотя XVIII век низвел божьего помазанника до роли простой игрушки в руках столичной гвардии, огромная, наполненная церквями и избами Россия ничего об этом не знала и продолжала почитать царя как посредника между Богом и народом. Поэтому, прежде чем погубить царя как человека, следовало истребить его образ из народной души.
Первые отравленные стрелы, начиненные интеллигентским ядом, полетели в народ именно с легкой руки декабристов. Я имею в виду так называемые агитационные песни Рылеева и Бестужева-Марлинского, из которых наиболее известны - «Ах, где те острова...», «Ах, тошно мне и в родной стороне...», «Царь наш — немец русский...», «Подблюдные песни» и пр. Некоторые из них — прямые перепевы уже бытовавших в народе фольклорных произведений, положенные на заимствованный ритм и мотив (к примеру, «Царь наш...» пелся на мотив «Жидовской корчмы»). Через эту приоткрытую дверь заезженных мотивов и привычных напевов декабристы пытались запросто войти в крестьянскую избу и в солдатскую казарму, принарядившись «своими». Но — не вошли.
Впрочем, была еще одна дверь, через которую, как надеялись Рылеев и Бестужев, их песни могли проникнуть в народную среду — это разино-пугачевские страницы русского фольклора. Именно им подражают два лидера Северного общества, когда примеривают поверх своего дворянского мундира - пугачёвский кафтан:
Уж вы вейте веревки на барские головки;
Вы готовьте ножей на сиятельных князей;
И на место фонарей поразвешивать царей.
Тогда и будет тепло, и умно, и светло. Слава!
Нежный петербургский лирик и знаменитый романтический писатель без лишней щепетильности берут в свою компанию нечесаного кузнеца с острым ножичком:
Как идет кузнец из кузницы, слава!
Что несет кузнец? Да три ножичка:
Вот уж первой-то нож на злодеев-вельмож,
А другой-то нож - на судей на плутов,
А молитву сотворя, - третий нож на царя!
Интересно, что к чести разино-пугачевского фольклора — он не столь кровожаден, как вышепроцитированные дворянские вирши. Безымянные авторы «разбойничьих» песен, за редчайшим исключением, напрямую не призывали к убийствам и погромам и уж тем более не смаковали их, а скорее оплакивали потерянную вольницу и негодовали на «злых бояр». Если же и призывали беду на чью-то голову, то только на свою собственную.
Самолюбование и героизация как часть эстетики бунта содержались и в «вольных» казацких песнях («Ах, не воры мы, не разбойнички, Стеньки Разина мы работнички»), но в них отсутствовала агитационная прямолинейность и та поразительная безжалостность, которые характерны именно для «интеллигентского фольклора» декабристов (что позднее перейдет по наследству в ранние советские песни и гражданскую лирику диссидентов 1950-1980-х годов). Возможно, поэтому псевдонародные стихи Рылеева и Марлинского, ряженные в пугачевские одежды, все-таки не имели значительного успеха в простонародье. И, тем не менее, сбылись с жутковатой буквальностью менее чем через сто лет.
Тональность рылеевских и бестужевских «агиток» напрямую перекликается и с рассерженной интонацией пугачёвских указов, которые вряд ли были доподлинно известны в декабристских кругах. И тем не менее – совпали в главном: «Кто не подчинится и будет противиться: боярин, генерал, майор, капитан и другие – голову того рубите и имущество его грабьте! Против (таких) стойте! Головы их рубите! …В свое время они вас ели; (вас), моих рабов, они лишили воли и свободы; теперь посев их косите, если не подчинятся…»[12]
Емельян Пугачёв, как известно, тоже пытался играть на патриархальных настроениях крестьянства и даже на «нарушении христианского закона», опережая в этом не только Рылеева, но и Муравьева-Апостола:
«…Во время царствования нашего разсмотрено что от прописанных злодеев дворян древняго святых отец предания закон христианской совсем нарушен и поруган а вместо того от их зловредного вымыслу с немецких обычаев введен в Россию другой закон и самое богомерзкое брадобритие и разные христианской вере как в кресте так и протчем неистовства…нами обо всем вышепрописанном отечески соболезновав сожалели и намерены были от их злодеиского тиранства свободить и учинить во всей России волность…»[13] (стилистика и отчасти орфография подлинника сохранена)
Чёрный пугачёвский ворон кружит не только над прекраснодушными замыслами декабристов, но и над их делами. Как свидетельствует «Красная летопись» за 1926 год, «в ноябре 1822 года в Астрахани был арестован майор Астраханского гарнизонного полка Кучевский и обвинен в составлении «злоумышленного тайного общества». Следствие установило, что подобное общество Кучевским было действительно создано, но скорее с уголовными, чем с революционными целями. Самое вступление в общество было обставлено полумасонской, полупугачевской бутафорией. … При этом Кучевский называл себя «Александр Свобода Ричард», а ближайшего своего сподвижника, писаря Пружковского, окрестил «Талейраном»… Вместе со своим Талейраном Кучевский-Ричард решил организовать грабительскую шайку, вовлекая в нее преследуемых правительством людей под предлогом борьбы за свободу с тиранством. Путём грабежей общество якобы должно было собрать капитал для дальнейших революционных действий. На следствии Кучевский сознался во всех этих обстоятельствах, присоединив, что основной его целью было подсобрать денег, чтобы выйти в отставку»[14].
Интересно, что Кучевский вовсе не был одиночкой-маргиналом: некоторое время он переписывался с Трубецким и Бобрищевым-Пушкиным, который даже считал своего астраханского адресата - «отцом и братом во Христе». После 1825 года предприимчивый майор отбывал наказание в Петровском заводе вместе с другими декабристами.
Каину дай раскаяние
«Заимствовал я сей нелепый противозаконный и на одних безмозглых мечтаниях основанный образ мыслей от сообщества Бестужева и Рылеева», - каялся в декабре 1825 года перед Следственным комитетом князь Александр Одоевский. И добавлял в своих письмах из крепости: «Раскаяние – все перед Богом. Я уверен, что оно – много перед Государем…»
«Но опыт открыл мне мое заблуждение, раскаяние омыло душу, и мне отрадно теперь верить благости путей Провидения», - тогда же вторил Одоевскому несгибаемый Бестужев-Марлинский.
Таковых признаний, однокоренных со словом «раскаяние», немало можно найти в декабристских письмах и протоколах допросов. Очень немногие – среди них Михаил Лунин – держались перед следователями независимо и не спешили капитулировать.
А что же Рылеев? Он сложил оружие первым.
«Чем же возблагодарю я Его (Творца) за это благодеяние, как не отречением от моих заблуждений и политических правил? Так, Государь, отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно…, да отречение мое и казнь навсегда отвратят юных сограждан моих от преступных предприятий против власти верховной», - писал Кондратий Федорович императору Николаю в июне 1826 года.
В советском декабристоведении покаянные письма Рылеева считались подложными: ведь еще Герцен писал об их «несноснейшем слоге чувства раскаяния», которое самому Александру Ивановичу, было, по всей видимости, неведомо. Но для того, чтобы полностью отказать письмам в достоверности, а самому Рылееву – в способности каяться, нужно закрыть глаза и на слова многочисленных свидетелей последних дней Кондратия Федоровича. А почти все они сходятся в одном: в том, что сразу после ареста лидером Северного общества овладели «покаянные настроения» и «искренняя религиозность».
Его христианство в эти последекабрьские месяцы как-то само собой теряет масонский характер. Рылеев выписывает в тюрьму православный образ, оставшийся от его матери, заботится прямо из крепости о своей деревенской церкви, много общается с протоиереем Петром Мысловским, последним духовником декабристов.
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прощенье
И дух от тела отреши,
– пишет он в своем последнем молитвенном стихотворении, адресованном князю Оболенскому.
Поразительно, как быстро утрачивает Рылеев воинственность и фанатизм. 13 декабря он ещё обнимает Каховского со словами «Истреби царя!», а уже в ночь на 15 декабря рыдает на плече у того же царя, которого думал погубить вместе со всей императорской фамилией.
Скорость этой перемены до сих пор заставляет многих сомневаться в искренности раскаяния Рылеева. Или, по крайней мере, в его основательности. На допросах каялись очень многие из декабристов, но многие ли пронесли живое чувство раскаяния через каторгу и ссылку? А Рылеев как личность эмоционально подвижная и неустойчивая — вполне мог поддаться минутному чувству или даже личному обаянию императора Николая.
Но разве было у него довольно времени, чтобы выбирать: каяться или стоять на своем? Не было. Жить ему оставалось чуть более полугода.
«Пусть каждый исповедует свой грех, пока согрешивший находится еще в этом мире, - писал св. Киприан Карфагенский. - Пока исповедь его может быть еще принята, пока удовлетворение и разрешение при посредстве священников угодно Господу».
Протоиерей Петр Мысловский, много беседовавший в Петропавловской крепости с Кондратием Рылеевым, уверял в своих записках, что нашел в нем «истинного христианина». Ставший когда-то в авангарде революционного выступления декабристов, Рылеев первым и начал отступление. Но отступал он не к выжженным по его неразумию пустошам и разоренным губерниям, которыми наверняка расплатились бы дворянские революционеры за победу своего заговора, а к давно им к позабытому началу своей жизни — к детской молитве, к последнему благословению своей матушки, к первым неловким стихам и вдохновениям. Он как будто снова пробежался по тем комнатам, через которые когда-то ангел провел его мать: от виселицы — минуя всю свою короткую и бурную жизнь, наполненную заговорами, войной и любовью — он вышел к себе самому: поэту и ребенку, спасенному теплой материнской молитвой.
Поэтому в его раскаянии — так много ребяческого.
Впрочем, едва ли больше, чем в прощальных словах его соавтора по пугачёвским песням — Бестужева-Марлинского, погибшего на Кавказе в 1837 году (и накликавшего себе смерть в своей последней повести «Он был убит»):
«Дайте ж мне скорее морскую волну в изголовье; плотнее задерните полог ночи. Пусть даже бессмертные звезды, не только смертные очи, туда не заглядывают. Пусть не будит меня петух раным-рано. Хочу спать, долго и крепко, покуда ангел не разбудит меня лобзанием примиренья».
Примечания
[1] Декабристы. Избранные сочинения в 2-х томах. М.: «Правда», 1987 Т.1, с.265 (Здесь и далее цитаты из произведений Рылеева и Бестужева приведены по данному изданию)
[2] Н.А. Бестужев. Избранная проза. М., Советская Россия, 1983, с. 105
[3] А.Д. Марголис. Тюрьма и ссылка в императорской России. Лантерна и Вита, М., 1995 г., с. 52
[4] Нестор Котляревский. Декабристы. Летний сад. СПб, 2009 С.287
[5] Политические процессы Николаевской эпохи. Декабристы. М.,1907, с.36
[6] А.Д. Марголис. Тюрьма и ссылка в императорской России. Лантерна и Вита, М., 1995 г., с.56-57
[7] Нестор Котляревский. Декабристы. СПб, 2009, с. 329
[8] Нестор Котляревский. Декабристы. СПб, 2009, с. 418
[9] Декабристы. Избранные сочинения в двух томах. Т.1 М. «Правда», 1987 с.364
[10] Там же, с 272
[11] Нестор Котляревский. Декабристы. Летний сад. СПб, 2009 С. 411
[12] Красный архив. Том восьмой. Центральный архив РСФСР, М.-Л., 1925 Указы Е.И. Пугачева и его коллегии – с. 196
[13] Там же, с. 203)
[14] Красная летопись № 4 (19) Госиздат, М.-Л. 1926 г. с. 167-168
Библиография:
1. Декабристы. Избранные сочинения в 2-х томах. М.: «Правда», 1987
2. Нестор Котляревский. Декабристы. Летний сад. СПб, 2009
3. К.Ф. Рылеев. Полное собрание стихотворений. Л., Библиотека поэта, 1971
4. Политические процессы Николаевской эпохи. Декабристы. М.,1907
5. Красный архив. Том восьмой. Центральный архив РСФСР, М.-Л., 1925
6. Красная летопись № 4 (19) Госиздат, М.-Л. 1926 г.
7. Каторга и ссылка. Историко-революционный сборник. Книга 23. М., 1926
8. А.Д. Марголис. Тюрьма и ссылка в императорской России. Лантерна и Вита, М., 1995 г.
9. Н.А. Бестужев. Избранная проза. М., Советская Россия, 1983
10. Библия в русском переводе. Синодальное издание
Илл. Карл Кольман "Санкт-Петербург. Сенатская площадь 14 декабря 1825 года" (1830)
