Все суета сует и томление духа
Книга Екклесиаста
В истории европейской и мировой культуры можно встретить два способа решения проблемы смерти: 1) рефлексия, стремление постичь смерть как стремление к ее окончательному преодолению, выраженное как в современной постмодернистской культуре от творчества М. Куинна до литературы У.С. Берроуза или романа “Парфюмер” П. Зюскинда, в котором рождение и смерть связываются воедино, так и в культуре предшествующих эпох, например, в искусстве Северного Возрождения в лице Г. Гольбейна, И. Босха, М. Грюневальда, П. Брейгеля и др.; 2) преодоление смерти путем ее отмены, характерное как для идеи воскрешения в различных редакциях: от евангельской до федоровской интерпретации, так и для советского искусства, увековечившего телесное бессмертие в бетоне, мраморе и стали.
Завороженность русской культуры смертью, связанная с солярным культом и культом почвы, объясняется преимущественно земледельческим характером хозяйственной деятельности. Почитание почвы напрямую отражается в похоронных обрядах – отправлении к Праматери, в образе Богородицы. Русский религиозный философ Н.А. Бердяев в работе “Русская идея” пишет: “Очень сильна в русском народе религия земли, это заложено в очень глубоком слое русской души. Земля – последняя заступница. Основная категория – материнство. Богородица идет впереди Троицы и почти отождествляется с Троицей. Народ более чувствовал близость Богородицы-Заступницы, чем Христа. Христос – Царь Небесный, земной образ Его мало выражен. Личное воплощение получает только мать-земля” [1,c.18].
“Музыкой смерти переполнен космос нашей культуры”, [5,с.112] замечает К.Г. Исупов. Во всей русской культуре от А.С. Пушкина до Серафима Саровского, которые, как замечает Бердяев, жили в одну и ту же эпоху, но никогда друг о друге ничего даже не слышали, присутствует мотив смерти. Неудивительно, что русские мыслители столь часто обращались и обращаются сейчас к немецкой мистической традиции, например, к Якобу Бёме, с ее устремленностью в Ungrund, бездну, добытийственный хаос, небытие. Бердяев указывает, что “в начале XIX в., когда у нас было мистическое движение и в культурном слое и в народе, Я. Бёме проник и в народный слой, охваченный духовными исканиями, и его настолько почитали, что даже называли “иже во отцех наших святой Яков Бёме” [1,с.29-30]. Вообще, несмотря на наличие в европейской культурной традиции достаточно сильной мистической школы, представленной Франциском Ассизским, Иоганном Эккартом, Николаем Кузанским и др., рационализм со временем отвоевал себе ведущие позиции в европейской, а особенно в английской и французской философии, чего совершенно нельзя сказать о русской философской традиции.
Русский религиозный философ Лев Николаевич Толстой так же отводит в своих работах огромное место рефлексии на тему смерти. Особый интерес для Толстого представляет переживание столкновения со смертью в пограничных ситуациях, через которое раскрывается смысл жизни, существования человека, неоднократно описанные им уже в романе “Война и мир”. Ведь “потребность в осмыслении бытия может возникнуть лишь в ситуации возможной утраты этого бытия. Проблема смысла жизни возникает у существа, осознающего свою неизбежную конечность” [3,с.33-34]. В этом контексте Толстой, безусловно, предвосхитил центральную проблематику европейского экзистенциализма – постижение смысла экзистенции и обретение через него свободы. В данном случае экзистенциализм следует понимать в широком смысле слова – как литературно-философское направление, получившее распространение в Германии после Первой мировой войны и во Франции после Второй мировой войны, включающее в себя широкий спектр представителей: от Ф.М. Достоевского, С. Кьеркегора, Ф. Ницше как основания экзистенциальной философии до К. Ясперса, Г. Марселя, А. Камю, Э. Хемингуэя как непосредственных представителей. Э. Фромм, использовавший в своей философии элементы психоанализа, марксизма и экзистенциальной философии, так же отмечал, что человек, брошенный в мире в случайном месте и времени, изначально находится между жизнью и смертью.
В работе “Смерть Ивана Ильича” Толстой прямо ставит основной вопрос своей философии: “Жить? Как жить?” [11,с.175], ведь если все дело в жизни и смерти, которая одна есть действительность, то если “меня не будет, так что же будет? Ничего не будет. Так где же я буду, когда меня не будет?” [11,с.160]. Ведь, как отметил А. Камю: “…люди забудут меня после моей смерти. Зачем тогда я буду им нужен?” [6,с.126]. В середине 70-х гг. Лев Николаевич сам пережил глубокий внутренний кризис, связанный с осознанием суетности и бренности мира, ведь когда придут болезни, смерть, то ничего не останется “кроме смрада и червей”, так из чего же хлопотать? Ч. Буковски замечает: “…страшно от жизни – от всего того, что приходится делать каждому только за тем, чтобы у него было что есть, где спать и во что одеваться” [2,с.72]. В повести “Посторонний” А. Камю подобно Толстому замечает: “Ну что ж, я умру”. Раньше, чем другие, – это несомненно. Но ведь всем известно, что жизнь не стоит того, чтобы цепляться за нее. В сущности, не имеет большого значения, умрешь ли ты в тридцать или в семьдесят лет… Я умру – именно я, теперь или через двадцать лет” [6,с.125]. Ощущение подобных кризисных состояний, отчаянья и абсурдности бытия Толстой с необыкновенной точностью смог передать и в романе “Воскресение”, и в повести “Отец Сергий”: “Было раннее утро, с полчаса до восхода солнца. Все было серо и мрачно, и тянул с запада холодный предрассветный ветер. “Да, надо кончить. Нет Бога. Как кончить?”… Это показалось так возможно и близко, что он ужаснулся. Хотел, как обыкновенно в минуты отчаяния, помолиться. Но молиться некому было. Бога не было” [10,с.80]. И разрешение кризиса требует открытия смысла существования, проходящего проверку смертью. Подобный духовный кризис послужил толчком к перевороту в судьбе Августина Блаженного, считавшего в свою очередь, что нельзя требовать причинного объяснения тому, почему Савл превратился в Павла, поскольку подобные метаморфозы человеческой судьбы есть чистый акт свободы.
Рефлексия на тему смерти открывает перед человеком смысл жизни, неподдающийся смерти, и в этом есть его победа над смертью. Именно благодаря этому герой Толстого в предсмертную секунду говорит самому себе: “Кончена смерть. Ее нет больше” [11,с.183], “страха никакого не было, потому что и смерти не было” [11,c.183]. Так в чем же смысл человеческого существования с позиции Толстого? Прежде всего, в любви к ближнему: “Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий” [11,c.182]. “Чую, смерть моя… прости, Христа ради… – сказал Никита плачущим голосом” [10,c.43]. В статье, посвященной работе Лао-Цзы “Дао дэ цзин” – “Учение Лао-Тзя”, Толстой указывает, что человек может жить или телесной, отделенной от мира личностью, которая хочет блага только себе, или бестелесным духом, который живет в нем, и который желает блага всему миру, а “для духа нет ни страданий, ни болезней, ни смерти” [4,с.135].
В повести “Хозяин и работник” Толстой, как представляется, весьма близко подошел к философской проблематике М. Хайдеггера. Он на конкретном примере показывает, как меняется отношение человека к жизни на протяжении одной бесконечной зимней ночи. Заблудившись в снежной степи, герои повести вынуждены остановиться ночевать в открытом, заснеженном поле. Так Василий Андреич вначале думает “все о том же одном, что составляло единственную цель, смысл, радость и гордость его жизни, – о том, сколько он нажил и может еще нажить денег” [10,c.31-32]. Однако постепенно осознание приближающейся смерти и раскрытие через него смысла существования совершает переворот внутри героя повести. “Ему казалось, что конца не будет этой ночи… Василий Андреич в глубине души знал, что не может быть еще утро, но он все сильнее и сильнее начинал робеть и хотел в одно и то же время и проверить и обмануть себя… Подсунув циферблат под свет, он взглянул и глазам своим не верил… Было всего десять минут первого. Еще вся ночь была впереди” [10,c.35]. Огромное место в повести Толстого занимает описание ощущения ужаса, испытываемого героем: “Вдруг из-за однообразного шума ветра он явственно услышал какой-то новый, живой звук. Звук равномерно усиливался и, дойдя до совершенной явственности, так же равномерно стал ослабевать. Не было никакого сомнения, что это был волк… После этого Василий Андреич уже никак не мог не только заснуть, но и успокоиться. Сколько он ни старался думать о своих расчетах, делах и о своей славе и своем достоинстве и богатстве, страх все больше и больше завладевал им, и над всеми мыслями преобладала и ко всем мыслям примешивалась мысль о том, зачем он не остался ночевать в Гришкине… И, прислушиваясь к своему ощущению, он чувствовал, что начинал дрожать, сам не зная, отчего он дрожит – от холода или от страха… Он не мог оставаться на месте, ему хотелось встать, предпринять что-нибудь, с тем чтобы заглушить поднимающийся в нем страх, против которого он чувствовал себя бессильным” [10,c.35-36], “но черное это было… не деревня, а выросший на меже высокий чернобыльник, торчавший из под снега и отчаянно мотавшийся под напором гнувшего его все в одну сторону и свистевшего в нем ветра. И почему-то вид этого чернобыльника, мучимого немилосердным ветром, заставил содрогнуться Василия Андреича… Опять впереди его зачернелось что-то… Но это была опять межа, поросшая чернобыльником. Опять так же отчаянно трепался сухой бурьян, наводя почему-то страх на Василия Андреича” [10,с.39-40], “вдруг какой-то страшный, оглушительный крик раздался около его ушей, и все задрожало и затрепетало под ним… и страшный крик стал еще ужаснее… А случилось только то, что Мухортый, ободряя ли себя, или призывая кого на помощь, заржал своим громким, заливистым голосом… Но и поняв истинную причину страха, он не мог уже разогнать его” [10,с.40], “…и на него нашел такой ужас, что он не верил в действительность того, что с ним было” [10,с.41]. Ощущение ужаса и приближения неминуемой смерти открывает Василию Андреичу его истинную сущность. “И он просыпается, но просыпается совсем уже не тем, каким он заснул… Он понимает, что это смерть, и нисколько не огорчается этим… И он вспоминает про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы Мироновых; ему трудно понять, зачем этот человек, которого звали Василием Брехуновым, занимался всем тем, чем он занимался. “Что ж, ведь он не знал, в чем дело, – думает он про Василия Брехунова. – Не знал, так теперь знаю. Теперь уж без ошибки. Теперь знаю”. И опять слышит он зов Того, Кто уже окликал его. “Иду, иду!” – радостно, умиленно говорит все существо его. И он чувствует, что он свободен и ничто уже больше не держит его. И больше уже ничего не видел, и не слышал, и не чувствовал в этом мире Василий Андреич” [10,c.45].
Можно отметить, что через всю повесть “Хозяин и работник” красной линией проходит мысль Толстого, выражающая стремление к отказу от материальных благ, подкрепленная идеалами раннего христианства. Критикуя капитализм, Фромм подобно Толстому справедливо отмечал, что экономические интересы второстепенны и должны быть подчинены подлинному делу человеческой жизни, при этом на экономическое поведение должны распространяться нормы морали. Или, иначе говоря, как еще шире выразил подобную установку на критику замещения подлинного человека симуляцией жизни Антуан де Сент-Экзюпери: “мы, те, кто понимает, что такое жизнь, мы, конечно, смеемся над номерами и цифрами!” [9,с.165].
Ж.-П. Сартр в рассказе “Стена” подобно Толстому описывает переживания человека, оказавшегося перед лицом смерти. Однако Сартром акцент ставится на телесном переживании смерти – то, против чего протестует Толстой. Смерть воспринимается Сартром как прекращение жизнедеятельности организма, поэтому основной упор он делает на переживаемых, приговоренным к расстрелу, физиологических и психических проявлениях чувства приближающейся смерти: “мое тело внушало мне отвращение, потому что оно было землисто-серым и липким” [8,с.189]. В литературном творчестве Сартра вообще развита тенденция неприязни и недоверия к природе – естественному материально-телесному ходу вещей, достигающая кульминации в романе “Тошнота”. С.Н. Зенкин в статье “Человек в осаде. О писательском творчестве Жан-Поля Сартра” отмечает, что “в “Тошноте” материальный мир состоит не столько из вещей, сколько из веществ – из аморфных, болотно-зыбких, прилипчиво-клейких субстанций. Герой романа воспринимает их засилье панически, как “страшную угрозу”: на улицы приморского города наползает плотный, вязкий туман, под прикрытием которого вот-вот произойдет что-то ужасное, колышущаяся поверхность воды скрывает от глаз какое-то гнусное чудовище, копошащееся в тине, даже мягкое сиденье в трамвае внушает отвращение, словно вздутое брюхо дохлого животного… Природа у Сартра… обволакивает влажной, грязной поверхностью предметов,… норовит без остатка растворить в своей холодной, безразмерной утробе” [8,с.6]. Оригинальность работы Сартра “Стена”, пожалуй, в том, что он показал, как одно ощущение близкой и неминуемой смерти может буквально убить человека – тела героев еще были полны жизни, но уже агонизировали в ночь перед расстрелом. У Сартра физиологическая основа человека выносится за скобки личности, она общая для всех людей. Однако из предложенного Сартром в “Стене” понимания смерти не выводится ничего кроме чувства абсурда, потому что “умирать противоестественно” и “быть к этому готовым попросту невозможно” [8,с.186]. Для Толстого же восприятие смерти глубже, чем просто процесс телесного умирания, поэтому герои Толстого в предсмертные часы приходят не к абсурду, а к откровению сущности человеческого бытия. Фактически Толстой совершает попытку субстанциализировать смерть, сделав ее абсолютной и независящей от человека, приближаясь в такой трактовке к понятию Мировой воли А. Шопенгауэра. Смерть одна есть действительность, но она преодолевается любовью.
Сергий Булгаков в рамках учения о Софии развил сходное Толстому представление о смерти. Опыт смерти, по Булгакову, – единственный путь к открытию человеком собственной сущности. Однако в отличие от экзистенциальной философии, Толстой и Булгаков указывают, что в смерти человек побеждает одиночество и отъединение от людей. Как справедливо замечает герой Толстого: “Двух смертей не бывать, а одной не миновать” – в этом фатализм, в том числе в принятии смерти, вера в судьбу, характерные для русского народа, художественным выражением которой может служить повесть “Метель” А.С. Пушкина. И из этого фатализма выводится очень простая истина, характерная для русской культуры – нет смысла отодвигать смерть, лучше достойно принять ее. Никита в повести Толстого “Хозяин и работник”, например, придерживается следующей логики: “Мысль о том, что он может и даже по всей вероятности должен умереть в эту ночь,… показалась ему ни особенно неприятной, ни особенно страшной” [10,с.37], потому что смерть – заслуженный отдых от жизни, которая не была постоянным праздником, а, напротив, была неперестающей службой, от которой он начинал уставать. К тому же религиозное сознание русского человека позволяет Никите надеяться на то, “что, кроме тех хозяев,… которым он служил здесь” [10,c.37-38], существует главный Хозяин, в зависимости от которого он чувствовал себя всю жизнь, который послал его в эту жизнь, и во власти которого он останется после смерти, “а хозяин этот не обидит” [10,с.38], “Батюшка, Отец небесный!” – проговорил он, и сознание того, что он не один, а кто-то слышит его и не оставит, успокоило его… Умирал он или засыпал, – он не знал, но чувствовал себя одинаково готовым на то и на другое” [10,c.39]. Особое значение в таком восприятии смерти играет христианская идея о “Царствии Небесном”, о качественно отличающемся от жизни посмертном существовании. Поэтому смерть не только не отодвигается, она становится желаемой человеком как прекращение страданий, связанных с земным существованием, как переход на куда более заманчивый, чем земная жизнь, качественно иной уровень бытия. Как справедливо отмечает Толстой в конце повести “Хозяин и работник”, описывая смерть Никиты: “Лучше или хуже ему там, где он после этой настоящей смерти проснулся, разочаровался ли он, или нашел там то самое, что ожидал? – мы все скоро узнаем” [10,c.47].
Литература:
1. Бердяев Н.А. Самопознание: Сочинения / Н.А. Бердяев. – М., 2008. – 640 с.
2. Буковски Ч. Фактотум / Ч. Буковски. – М., 2010. – 254 с.
3. Варава В.В. Россия и Америка: два отношения к смерти / В.В. Варава // Воронежская беседа. – Воронеж, 2000.
4. Дао дэ цзин. – С.Пб., 2008. – 114 с.
5. Исупов К.Г. Русская философская танатология / К.Г. Исупов // Вопросы философии. – М., 1994. – №3.
6. Камю А. Избранное / А. Камю. – М., 1969. – 544 с.
7. Камю А. Посторонний: роман. Миф о Сизифе: эссе. Недоразумение: пьеса / А. Камю. – М., 2010. – 320 с.
8. Сартр Ж.-П. Стена: Избранные произведения / Ж.-П. Сартр. – М., 1992. – 480 с.
9. Сент-Экзюпери А. де Планета людей. Маленький принц / А. де Сент-Экзюпери. – М., 2003. – 224 с.
10. Толстой Л.Н. Избранные произведения в трех томах. Том третий. / Л.Н. Толстой. – М., 1951. – 532 с.
11. Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича: Повести и рассказы / Л.Н. Толстой. – Л., 1983. – 304 с.
12. Цветочки Франциска Ассизского. – С.Пб., 2007. – 224 с.
13. Шестов Л.И. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше / Л.И. Шестов // Вопросы философии. – М., 1990. – №7 – с. 59 – 132.
