В день рождения отца
…И было бы тебе 93.
Немногие участники Великой
Отечественной горестной войны
достигли в жизни возраста такого.
Пью за танкиста Глеба Верстакова,
хмелея не от водки — от вины.
Мы — дети победителей-героев,
рождённые в конце сороковых
и в первые года пятидесятых
еще при Сталине и прочих супостатах,
как нынешние именуют их —
жестоких маршалов и спившихся солдат,
прекрасную Европу захвативших,
её державших сорок с лишним лет
в плену и угнетении суровом…
Пью за танкиста Глеба Верстакова,
которого давно на свете нет.
Ты умер — и Россия пошатнулась:
Олимпиада куцая, Афган,
безвластие верхов, низов броженье,
к безумной пропасти безвольное скольженье,
распад Союза, суета, обман.
И я, твой сын, всё это допустил.
Назвавший внука твоего в честь деда,
в горячих точках от стыда дрожал,
трусливо храбреца изображал,
краснея от очередной победы.
Ты не увидел нынешней страны,
которую страною звать нелепо,
где продаётся всё и все подряд.
Прощай, отец! Прости меня, солдат!
Пью за танкиста Верстакова Глеба…
За други своя
Мы уходили от погони,
мы от погони не ушли
и на горящем горном склоне
телами смертными легли.
А души положили рядом,
наперекрест: моя, его, —
чтоб в небесах перед парадом
не перепутать ничего.
* * *
Ну, что он скажет мне?
Ни на одной войне
он не был ни минуты,
болтая почему-то
о смысле бытия,
в котором, дескать, я —
бездумно воевавший,
от времени отставший —
вовеки не пойму
открытое ему.
Нет, в прорези прицела
виднее суть да дело.
Участник госпереворота
Две пули автоматных
вонзились в кость одну.
А всё же он обратно
вернулся на войну.
Почти что однорукий
(вторая — словно плеть)
учил бойцов науке
зазря не умереть.
Учил и генералов
помилосердней быть,
селений и дувалов
слепым огнем не бить.
Потом — вторая рана,
награда и приказ,
чтоб из Афганистана
убрался сей же час.
В России подлечился
и должность получил,
где снова в бой включился —
разведчиков учил.
Собратья-офицеры
шли с бедами к нему.
Он оправдал их веру —
и угодил в тюрьму.
Мол, к госперевороту
он собирал войска,
мол, свергнуть он кого-то
хотел наверняка.
Сидел в тюрьме суровой —
израненный, больной.
Но выбрался, и снова
беседует со мной.
— Мне нынче ходу нету
в столицу, а ты вхож
в большие кабинеты…
Пусть учат молодёжь.
И в Сирии разведка
неслышно, как волна,
в координатной сетке
присутствовать должна. —
Переживает Лёха
за отчую страну,
за подлую эпоху,
за горькую войну.
Мемуарист
По Ближнему и Среднему Востоку
прошёл пешком, проехал на броне.
И вот в тверской деревне одиноко
воспоминанья пишет о войне.
Он сам уже порой подзабывает
далёкие безвестные бои,
в которых умирают, убивают
и предают: чужие и свои.
Кому нужны воспоминанья эти?
Друзья погибли, умерла жена
и отдалились выросшие дети,
да и страна — давно уж не страна.
Он топит печь, с колодца воду носит,
армейские досматривает сны.
И ничего у мира он не просит,
как не просил когда-то у войны.
Русская молитва
Раз вы так, то мы будем молиться,
потому что всему есть граница
и смирение вечное тоже
на измену бывает похоже.
Беспощадна духовная битва,
если в дело вступает молитва,
и свершается под небесами
то, что не совершили мы сами.
Или вы позабыли Давида,
не прощавшего людям обиды
и просящего Бога в моленьях
уничтожить их в трёх поколеньях?
Вам припомнятся эти псалмы, —
на молитву становимся мы.
* * *
Не жаль мне поэзии как таковой:
она не всегда оставалась живой
в переворотах истории,
сколько б об этом ни спорили.
Ещё возродятся, хоть тресни,
стихи и высокие песни.
Но эти вот мальчики, девочки,
ушедшие в англо-припевочки,
умрут безвозвратно, всерьёз.
Вот их-то и жалко. До слёз.
* * *
Мне снится пешая пехота —
та, старенькая, без машин,
бредущая через болота,
лежащая вокруг вершин,
означенных на карте серой
цифирью чёрной неживой
в четырнадцатом ли, в сорок первом,
в Галиции ли, под Москвой.
Сравняла пешая пехота
телами в пласт и в два пласта
низинки те и те высоты —
сегодня дачные места.
* * *
Какая, к черту, Украина,
когда есть Киевская Русь —
первоисточник, сердцевина,
славянская мечта и грусть.
Была окраиной для Польши,
не устоявшая в бою,
но мы её любили больше —
праматерь русскую свою.
Вернули Киев и другие
её святые города,
её местечки дорогие,
пусть и смешные иногда.
Великороссы, малороссы,
никто не мал и не велик.
Да, чуть по-разному курносы,
да, отличается язык,
подпорченный татарским игом
и польским игом в оный век, —
но, встретясь, понимаем мигом:
проходит русский человек.
А разбредёмся ненадолго —
вдруг обернёмся на пути:
за нами Днепр, за нами Волга,
нам больше некуда идти.
* * *
Лицом к лицу со смертью?
У смерти нет лица.
В бессмертие поверьте,
сражаясь до конца.
Пусть черти строят рожи,
пусть враг глядит в упор,
но смерти быть не может,
коль нету до сих пор.
Пока вы в жизни живы,
до самых крайних лет, —
все предсказанья лживы
и приговоров нет.
Без робости и страха
пройдя земным путём,
лишь в небесах рубаху
мы на груди рванём.
