Творчество Валерия Яковлевича Брюсова, со всеми его особенностями, конечно, принадлежит не к пушкинской, исторически "старшей" и "пророческой", а к лермонтовской, исторически "младшей" и "воинской" линии отечественной литературной традиции, ибо там оно берёт своё начало, там его корни, его истоки. В статье 1903 года "Оклеветанный стих", посвящённой лермонтовской строке "Какое дело нам, страдал ты или нет?", Брюсов проводил мысль о том, что, в отличие от Пушкина, "поэта для всех", Лермонтов "был поэтом для себя самого" — это применительно к поэзии интерпретация проведённого в кантовской философии различения "вещи в себе" (Ding an sich) и "вещи для нас" (Ding für uns), но в данном случае поэт рассматривается прежде всего как "вещь для себя" (Ding für sich), самоценная и самодостаточная, которая в своём бытии не нуждается и не должна нуждаться в чём-то внешнем. "Пушкин… всегда что-то хочет передать другому. Лермонтову было важно только уяснить самому себе своё чувство", — использование слов "хочет" и "важно" подчёркивает выбор самого автора между этими различно-зеркальными ипостасями "поэта для себя" (Dichter für sich). Можно предположить, что такая внутренняя "зеркальность" была и главным достоянием Брюсова, и его проклятием в поэзии, требующей слиянного отождествления читателя и поэта. Но возможно ли оно, такое отождествление, если сам поэт не отождествляет себя с собой? Не исключено. Ведь, как известно, сломанные часы, которые не ходят, дважды в день показывают самое точное время. Но это лишь неуловимые мгновения, а сколько ни перемещай часы из комнаты в комнату, такая явленная в ином измерении активность ситуацию ничуть не изменит.
Даёт ли подобное сравнение возможность если не понять, то хотя бы почувствовать нечто по сути того "нарциссизма", "демонизма", "мизантропии", "декадентства", "аморальности" и прочих модных, привлекающих, вплоть до скандала, внимание одежд ("О закрой свои бледные ноги!"), которые неизменно, периодически меняя на ещё более модные и эксцентричные, носил Валерий Брюсов? Да, это были не позы, которые всё-таки, образно говоря, необходимо принимать всем телом своего дара, — нет, именно одежды, призванные скрывать недостатки и усиливать достоинства индивидуального телосложения. Впрочем, Брюсов всегда был щёголем и франтом, "застёгнутым на все пуговицы". Конечно же, не для других (кто они такие?), а только для себя! Но была ли вообще под этими одеждами живая плоть творчества?
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Юноша бледный со взором смущённым!
Если ты примешь моих три завета,
Молча паду я бойцом побеждённым,
Зная, что в мире оставлю поэта.
Очень характерное произведение, и первой строчкой своей оно даже оставило след в культурном коде русского языка (редкий, хотя далеко не единственный для Брюсова случай, здесь можно указать ещё, например, "грядущих гуннов", от которых идёт родословие и к блоковским "скифам", и к рубцовским "иных времён татарам и монголам"). Но где же здесь сам 23-летний автор? Не к самому ли себе — юноше обращается он же — мэтр из ещё мнимого будущего, тем самым замыкая в некое мистическое кольцо время своей жизни, как будто примеряя то, что должно случиться, на то, что уже есть?
Реальностью это стало только через 10–15 лет — очень многие тогда молодые, а впоследствии выдающиеся и даже великие поэты за это время так или иначе признавали (хотя кое-кто обходился и без подобного литературного оммажа) своё ученичество и преемственность по отношению к творчеству Брюсова: Александр Блок, Андрей Белый, Сергей Соловьёв, Николай Гумилёв, Михаил Зенкевич, Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Борис Пастернак и другие. Так что в цепи отечественного Серебряного века Брюсов оказывается далеко не самым ярким и заметным, но важнейшим скрепляющим всех звеном.
Через 11 лет, в стихотворении 1907 года "Поэту", обращённом уже не "к юному поэту", а просто к "поэту", но вновь и неизменно — к самому себе, к своему внутреннему самоотражению, Брюсов повторяет:
Ты должен быть гордым, как знамя;
Ты должен быть острым, как меч;
Как Данту, подземное пламя
Должно тебе щёки обжечь…
Быть может, всё в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов…
Скрепляющим — не только через творчество, но и через разные издательства и издания, прежде всего через главный журнал русского символизма "Весы", которым Валерий Брюсов руководил (при формальном редакторстве владельца издательства "Скорпион", мецената Сергея Полякова) в 1904–1909 годах и который, по общему признанию современников, был "журналом Брюсова", воплощением его идеи "создать в России "школу нового искусства" — по образцу французских модернистов".
К этому времени Брюсов уже прославился своим третьим сборником стихов "Urbi et Orbi" (лат. "Граду и миру"), немного обогнав своё время. Но этого "немногого" вполне хватило для того, чтобы его самоотражения на время приобрели так поразившую современников объёмность, яркость и точность изображённого. "У меня в голове груды стихов, но этих я никогда не предполагал возможными… Брюсов теперь первый в России поэт. "Urbi et Orbi" — крупнейшее литературное явление в последние годы. Старого декадентства, по-моему, нет и следа. Иные стихи лягут алмазами в коронах королей…", — признавался в то время Александр Блок. Как раз тогда он называл Брюсова своим учителем, а также "законодателем русского стиха", "кормщиком" и "путеводной звездой" русского символизма… Звездой, освещавшей новую реальность мира и сопрягающей её с искомой вечностью бытия, ведь "в человеке всё же нет ничего более благородного, как его мысль…"
Улица была — как буря. Толпы проходили,
Словно их преследовал неотвратимый Рок.
Мчались омнибусы, кебы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток…
(Конь блед)
Быть может, эти электроны —
Миры, где пять материков,
Искусства, знанья, войны, троны
И память сорока веков!..
(Мир электрона)
Это был недолгий, но очень важный момент, благодаря которому Брюсов и занял чуть ли не до конца своей жизни место "вождя бойцов за всё новое". Уже вскоре Блок разочаровывается: "Всё-таки Брюсов не маг — математик!" То есть человек расчёта, а не вдохновения… Андрей Белый вторил: "Утром и холм из тумана является громкой горою; такою горою казался нам Брюсов… После "Stephanos" ("Венок", сборник стихотворений, вышедший в 1906 году. — Г.С.) нет уже на облике Брюсова романтической дымки; "Stephanos" — разочарование… туманы развеялись. "Urbi et Orbi" — лишь холм, не гора; все подъёмы — кончаются, "Stephanos" и "Все напевы" — наклонное плоскогорье, переходящее в плоскость равнины…" Но "отношение нас, молодёжи, к поэзии Брюсова было двусмысленно: ведь вожаком признавали мы Брюсова, мы почитали слиянье поэта с историком, с техником; был он единственным „мэтром", сознавшим значение поднимаемых в то время проблем… так: в чине вождя и борца подчинялись ему; очень многое знали о Брюсове мы; но таили и чтили вождя в нём…" Примерно то же свидетельствует о Брюсове периода "Весов" сотрудник этого журнала Борис Садовской: "Мальчишеством, в сущности, и был проникнут этот для многих серьёзный и грозный журнал. Мы беззаботно резвились на его страницах. Строгость Брюсова тоже была напускной: мальчик, изображающий редактора. Но мы его боялись и чтили…"
Организаторские способности Валерия Брюсова, уровень его владения навыками социального моделирования и управления явно не уступали уровню его творческого дара, порой (и со временем всё чаще) отодвигая этот дар на задний план, вопреки концепции "поэта-в-себе" и "поэта-для-себя". Достаточно в связи с этим упомянуть его деятельность на "культурных фронтах" советской власти после революции с созданием прямого предшественника нынешнего Литературного института — Высшего литературно-художественного института (ВЛХИ, Брюсовского института), целью которого было названо "производственное овладение" словом со стороны победившего пролетариата, что, видимо, соответствовало неким внутренним интенциям его создателя как "поэта-для-себя" — интенциям, которые проявлялись и в творчестве, и в жизни. Не случайно в повести Брюсова (а он был не только поэтом, но и прозаиком, и теоретиком искусства) "Последние страницы из дневника женщины" появляется такая сентенция, правда, от лица далеко не идеального персонажа: "Современный человек должен уметь всё: писать стихи и управлять электрической машиной, играть на сцене и убивать…"
Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев) вспоминал: "Споры с В.Я. возникали повсюду, где мы ни встречались; раз я, приподнявши бокал, возгласил:
— Пью за свет.
В.Я. Брюсов, усевшийся рядом со мною, вскочил, как ужаленный; он, поднимая бокал, прогортанил:
— За тьму!"
И ещё: "Ах, скучно, Борис Николаевич: вы — со Христом против Гада; вы — с Сильным; а Гад — победится; так сказано в "Апокалипсисе"; против Гада, слабейшего, выступать — не по-рыцарски; я — буду с Гадом; жаль Гада, ах, бедный Гад!"
Что здесь правда, что игра, что ложь, что аберрация зрения — кто знает? Во всяком случае, какое-либо отношение своего рода, даже в качестве крепостных крестьян, к "чернокнижнику" Якову Брюсу, сподвижнику Петра I, и его наследникам, поэт неизменно отрицал, а свой интерес к "тёмным и тайным силам" мира сего, видимо, по умолчанию воспринимал как неотъемлемое качество своей творческой натуры.
"Стихов его не люблю и прозы тоже. В стихах и Гелиоглобал, и Дионис — и притом никакого образа, ничего. Ни образа поэта, ни образа героя. Стихи о разном, а все похожи одно на другое. И какое высокое мнение о себе: культуртрегер, европейская образованность… В действительности — никакой образованности…" — это уже Анна Ахматова о Брюсове в передаче Лидии Чуковской.
Факт, что любителей поэзии Брюсова всегда неизменно меньше, чем её ценителей. Но они есть. Автор "Демона" и "Царевны-Лебеди" Михаил Врубель, в 1906 году написавший самый известный портрет поэта, охарактеризовал Валерия Брюсова так: "В его поэзии масса мыслей и картин. Мне он нравится больше всех поэтов последнего времени". И просто на "сумасшествие гениального художника" такую оценку не спишешь ("С белой ручки не стряхнёшь, да за пояс не заткнёшь…").
В любом случае без учёта фигуры Брюсова и его влияния история отечественной литературы и культуры явно была бы неполной.
