Во-первых, это некрасиво. И на этом можно было бы закончить, потому что красота – это очень серьезно. С красоты и вызываемого ей влечения начинаются и искусство, и философия, и вообще все самое важное в жизни (да что там – сама жизнь). Либерализм не признает ценность красоты, потому что красота принципиально непрактична, неутилитарна, нефункциональна, неизмерима и иррациональна. Посмотрите на образцового носителя либерализма – буржуа/мещанина (этимологически это одно и то же, оба слова буквально означают «горожанин») – он может и, вероятно, даже должен быть в некоторой мере стильным, потому что стиль конвенционален, но красота ему чужда. Стерильная эргономичность айфона (по-английски я бы сказал usefulness, английский вообще больше подходит для описания либеральной (анти)вселенной) – вот эстетический идеал либерала, эталон стиля. Это даже не уродливо, а именно не-красиво, без-образно, то есть никак. Для ясности: чувство стиля есть лишь элементарное умение сочетать детали в определенном согласии, математическая, по сути, операция, на что прямо указывает понятие дресс-кода, то есть «одёжного КОДА»; чувство стиля легко приобретается со временем путем простого наблюдения (все, кто переезжали из провинции в мегаполис, в какой-то степени проходили через это), а чувство прекрасного приобрести нельзя, поэтому либералам оно непонятно, как и вообще все, что нельзя приобрести (имею здесь в виду даже не пресловутую «покупательную способность», а сам количественно-прогрессистский подход, основанный на абсолютизации становления). Точно так же либерал не понимает благородства, подменяя эту возвышенную категорию банальной порядочностью или какой-то еще буржуазно-гуманистической чепухой.
Есть мнение, что подлинное искусство – вне политики. Кто так считает, расписывается в полном непонимании и искусства, и политики. Когда Аристотель (написавший, напомню, фундаментальную для теории искусства «Поэтику») говорил, что человек – это политическое животное, он, конечно же, не имел в виду эволюцию, а подчеркивал, что человека отличает от животного именно причастность к политике (в ее традиционном, высоком, понимании) и все то в нас, что не имеет отношения к политике, суть проявления животной природы. Искусство не просто не «вне политики», искусство – это всегда политика, потому что и то, и другое корнями восходит к Мифу и оперирует символами, и то, и другое суть воплощение образов (в случае искусства – на индивидуальном уровне, в случае политики – на социальном), и то, и другое – формы национального бытия (хайдеггеровский dasein, буквально переводимый как «здесь-бытие», всегда национален, ведь локализация бытия в конкретном историко-географическом «здесь» определяет сам экзистенциал). В такой оптике либерализм – это фактически не политическое, но анти-политическое учение: идеальная, терминальная, для либерализма форма общественного устройства – гражданское общество, где уже не существует ни государства, ни наций, а экономика полностью заменяет политику, то есть наступает тотальный триумф рынка, глобальная Уолл-стрит. Искусству в таком мире места нет – мифы, символы и образы, которыми оно дышит, умирают в изотропном вакууме либерализма, затвердевая в казуальности «атомарных фактов». Действительно, что может быть более чуждым творчеству, чем торгашество?
Поэтому либеральная интеллигенция еще может быть научной, но никак не творческой в подлинном смысле. Видимо, бессознательно признавая это, либералы и придумали для своей околотворческой фракции определение «креативный класс». Происходя от английского create, «творить», новоязычный глагол «креативить» означает нечто очень далекое от творчества, а именно – создание нематериального продукта, всегда прикладного к сфере потребления, либо развлечения и, как правило, имеющего целью продажу. Проще говоря, либеральный «творец» – это всего лишь творчески одаренный торгаш. Разница между ним и настоящим творцом примерно такая же, как между «Великим часовщиком» деистов и Живым Богом исихастов. Собственно, религиозный либерал (в идеале, протестант кальвиновского толка) – по сути своей всегда деист или агностик (что, кстати, буквально переводится с греческого как «невежда»), прямое богоборчество для него слишком радикально и нетолерантно.
Однако давайте еще глубже рассмотрим антропологию творчества. Моя личная формула искусства (речь, конечно же, о светском искусстве, которое само по себе тоже является результатом духовной деградации, но еще более ранним, чем либерализм) такова: место + время + личность, то есть настоящий художник «должен» отражать/выражать свое место, свое время и свою личность, а точнее, отражать/выражать место и время ЧЕРЕЗ свою личность, как бы давая хронотопу говорить через себя, наделяя бытием конкретное «здесь» в своем «здесь-бытии» (сами по себе вещи не обладают бытием, они как бы есть, но скорее потенциально, то есть как бы и нет, и лишь делая их частью культуры, человек оживляет их, делает при-сут-ствующими, находящимися-при-сути). Соответственно, чем ярче личность и чем точнее она отражает/выражает место и время (имею в виду не описание или комментирование, а проникновение в суть), тем выше художественный уровень ее творчества, поэтому любой всемирно признанный гений – прежде всего национальный гений, ведь невозможно докопаться до общечеловеческого, то есть общего для всех людей, для человека как вида, экзистенциального слоя, миновав национальный, как невозможно прорваться к центру шара, миновав какую-то конкретную точку сферы. И здесь вся загвоздка в понятии личности автора, субъекта творчества. Проблема «я» вообще очень сложная (по сути, это та же проблема Бога, тайна Его растождествления с Самим Собой – на Брахмана и Атмана, выражаясь языком Веданты). И хотя выше я использовал слово «личность», в контексте моей формулы лучше было бы говорить «самость», имея в виду некое экзистенциальное средоточие, глубинное «я», поскольку «личность», «личина», как и латинское persona, означает маску, то есть поверхностное «я», эго. Подлинное искусство есть произведение самости – только глубинное «я» способно отражать/выражать глубинные слои бытия, ведь оно имеет доступ к коллективному бессознательному, где «хранятся» вечные архетипы, символы, культурные коды, тени прошлого и призраки будущего. Но либерализм отождествляет с человеком, с центром его субъектности, именно рациональное я-эго (декартовская догма cogito ergo sum постулирует рассудочную деятельность в качестве главного критерия обладания бытием), и именно на освобождении этого я-эго от прочих форм идентичности, более расширительно трактующих «я», зиждется унылый пафос либерализма. Неспособное прорваться за собственные границы я-эго автореферентно, то есть вещает только о себе – это как громкоговоритель, без конца транслирующий «я громкоговоритель». Что же касается окружающего, объектного, мира, то тут либеральный рациональный субъект может только тупо фиксировать так называемую реальность (на самом деле, лишь ее самый грубый, онтический, без того эвиденциальный срез), банально констатируя А = А, тогда как принцип образности, главный для всех видов искусств, основан как раз на не-тождестве А и А, художественное А всегда = А + что-то еще, вплоть до –А (в поэзии эти семантические метаморфозы наиболее наглядны). Современное (читай либеральное) «искусство» не творит миры, а тупо, подобно газете, комментирует будни, что и привело к ситуации, когда фактически каждый обладатель смартфона становится «художником» через простое ведение профиля в социальных сетях, которые являются одновременно и инструментом «творчества», и пространством его репрезентации.
Если же говорить конкретно о поэзии (на мой взгляд, высшем искусстве), то ее стихией, ее первоматерией является язык, и это тоже очень важно. В ХХ веке многие философы пришли к идее, что язык фактически определяет сознание и является своего рода «хранилищем» Бытия, что эйдетическая сущность вещей заключена в их именах (для мира Традиции идея далеко не новая – вспомнить хотя бы евангельское «искони бе Слово»). Непереводимость поэзии очевидна – из-за фундаментальной важности фонетики как художественной составляющей любой перевод будет лишь новым произведением «по мотивам» (что совсем не исключает высокой художественной ценности этого нового произведения). Но дело даже не в том, что при переводе невозможно полностью сохранить звучание и ритм оригинала, а в том, что точный перевод в принципе невозможен – слово «любовь» означает не совсем то или совсем не то, что love, amour или Liebe, а «свобода» – совсем не то, что freedom, liberte или Freiheit, и так далее. Однако либерализм, основанный на концепции индивидуума – гипотетического (sic) субъекта, свободного от любых форм коллективной (то есть политической, поскольку даже гендер есть социокультурная условность) идентичности, – отрицает фундаментальность экзистенциальных различий представителей разных этносов, а соответственно, и их языков. Для либерального мировоззрения язык – это лишь набор условных знаков для коммуникации, не содержащих в себе никакого имманентного смысла, – так же, как, например, двоичная система счисления, где 0 и 1 могут приобретать любое семантическое значение. В либеральной вселенной все должно иметь числовой эквивалент и быть конвертируемым, то есть переводимым в любую удобную систему измерений. Поэтому поэзия была выброшена за непригодность, uselessness, а то, что заменило ее в массовой культуре, все больше скатывается на уровень междометий (эшкере!), которые вполне понятны любому «гражданину мира».
Наконец, либерализм есть прямое порождение гуманизма с его абсолютизацией ценности земной человеческой жизни. Поэзия же немыслима без взгляда в лицо Смерти (хотя бы умозрительного ее созерцания), охраняющей мост на другую сторону бытия. Лук и стрелы – столь же привычные атрибуты покровителя муз Аполлона, как кифара и лира. У Верлена (вот уж, казалось бы, утончённая натура) есть прекрасное стихотворение, в котором он воспевает былую синергию, «таинственное родство» поэзии и воинства: «Герои храбрые, сложа оружья груз, служили ревностно искусству чистых Муз», – при этом Верлен сетует, что «днесь Деяние с Мечтою сокровенной расторгло свой союз, исконно неизменный». Достаточно поставить рядом Лермонтова, Гумилёва, Летова – и, скажем, Макаревича с «куриной лапкой» на шляпе или Зильбертруда с белой лентой на обвисшей груди, – все вопросы отпадут сами собой, без рассуждений с привлечением заумной терминологии. Собственно, потому в заглавии моего текста и нет знака вопроса – это не вопрос.
Блок писал: «Я художник, а следовательно, не либерал». Для него это было самоочевидно. Нельзя быть одновременно поэтом и либералом – можно быть либералом и пописывать стишата, можно быть поэтишкой и называть себя либералом, не вполне понимая, что это значит, но и то, и другое – жалкое зрелище. Есть прекрасные поэты-фашисты, поэты-социалисты, поэты-анархисты, потому что их политические доктрины хоть сколько-нибудь одухотворены Мифом и хоть в чем-то выходят за границы «здравого смысла» (как писал Юнгер, «никакой строй не нужен, если в нем не осуществляется великая греза»), но либерализм с его апологией серости, торгашеским прагматизмом и возведением тавтологий на уровень откровений неспособен порождать поэзию.
Человек вообще по своей природе – поэт, поскольку вся его культура основана на символизме, придании материальным вещам смысла, а либерализм стремится «расколдовать» мир, оставив материи лишь количественное измерение, поэтому можно сказать, что либерализм – античеловеческая доктрина, философия неаутентичного экзистирования, идеология экспансии Das Man (по Хайдеггеру). Впрочем, либерализм утверждает это уже вполне эксплицитно – имею в виду трансгуманизм, движение за освобождение человека (мыслящего субъекта) от человечества (как вида, то есть последней устойчивой формы коллективной идентичности).
Речь об очень серьёзных вещах, об эсхатологии. Либо мы будем учиться (заново) поэтическому восприятию мира, убивая в себе либерала, либо он убьет поэзию (уже не как вид искусства – с этим, кажется, решено, – но как принцип), а вместе с ней и человека. Сейчас, когда стране грозит или, скорее, неизбежно предстоит либеральный реванш (не обольщайтесь, нынешнее ожесточение режима, тоже либерального по своему генезису, до тупой олигархической деспотии латиноамериканского образца – лишь типичная предсмертная агония), каждый мыслящий и творческий человек, притом, разумеется, честный и достаточно смелый, должен противостоять этому (не спасая заведомо обречённый режим, а именно противостоя его переворачиванию в оголтелую либеральную диктатуру). И можно было бы, перефразируя неуважаемого мной генерала Краснова, сказать «хоть с чертом, но против либералов», только либералы – это и есть чёрт. Поэтому так: хоть с кем, но против чёртовых либералов!
