Это избранные места из большой книги мемуаров моего дедушки, Пичугина Михаила Павловича, участника двух мировых войн, батальонного комиссара, бежавшего из плена и ставшего заслуженным партизаном Белоруссии.
После многих тяжких испытаний мой дед с товарищем встретились с партизанами и начали подрывную войну, уничтожая эшелоны фашистов, лишая их вооружения и продовольствия. Землянка, где два товарища зимовали до встречи с партизанами, долгое время сохранялась в Белоруссии как мемориальный комплекс. За героические действия мой дед был награждён орденами и медалями. После Победы он прожил долгую жизнь в Советском Союзе, восставшем из пепла той страшной войны.
Госпиталь
Великая Отечественная война застала меня на работе в Ирбитском районном комитете ВКП(б) в должности заведующего отделом пропаганды и агитации.
5 августа 1941 года меня вызвал к себе первый секретарь райкома Паршуков А. Произошёл короткий разговор:
— Михаил Павлович! Уральский военный округ требует дать им с нашего района одного товарища в звании батальонного комиссара. Помимо тебя нет никого в районе в таком звании. Как ты думаешь?
Я ответил, что моя жизнь принадлежит Родине и куда меня необходимо послать, туда я и готов.
Паршуков рассмеялся:
— Михаил Павлович, дорогой мой! Да тебя совсем никто не думает посылать на фронт, какой уж из тебя солдат — сорок восемь лет, больное сердце. Нет, нет, тут совсем другое имеется ввиду. По секрету сообщу тебе, что тебя хотят использовать комиссаром окружного госпиталя в Свердловске. С работой, я уверен, ты справишься вполне. Ну как, согласен?
— Лучше бы послали меня на фронт, — возразил я. — Не люблю я тыл, всегда как-то презирали тыловиков в Первую мировую войну.
Паршуков улыбнулся:
— Да ты, брат, всё ещё храбришься. Но нет, пусть молодёжь пока повоюет. А старики уж, в крайнем случае, потом пойдут на фронт.
Врачебную комиссию я не прошёл, в истории болезни значилось "миокардит первой степени, ограниченно годен".
Года два тому назад меня тщательно осматривал Зубов, врач Ирбитской больницы. Говорил: "Э, батенька мой, из вас никакого солдата больше не выйдет, сердце слабо работает. Спокойствие, меньше работать, не курить, не пить и т.д."
Впоследствии в 1942–43-м годах, будучи уже партизаном, я делал переходы в летнюю ночь по пятьдесят-шестьдесят километров, проходя до десяти километров в час, то есть бегом всю ночь, и почти каждый раз этот разговор с врачом Зубовым мне приходил на память.
Безделье — самый страшный враг человека, это я знал и раньше, а теперь особенно почувствовал на своём собственном опыте.
Никто никаких указаний нам не давал, чем на стадии формирования в Свердловске должен заниматься личный состав госпиталя. Вместе с начальником госпиталя мы составили расписание занятий. В них я включил строевой устав, всю военную муштру, какой подвергался сам в старой армии. Изучение винтовки, автомата, гранаты, ручного и станкового пулемётов. Со стороны начальника госпиталя — занятия по вопросам медицины и всего того, что должен знать и уметь личный состав госпиталя.
Дело у нас закипело: вставали в шесть утра, ложились спать после поверки в одиннадцать часов вечера. По изучению пулемётов ходили заниматься в Дом офицеров километров за пять, проводили тактические занятия. Ползали на брюхе по болотам, по грязи все: и санитары, и санитарки, медсёстры, фельдшера и даже фармацевт — нежная дамочка с накрашенными губами. Узнав об этом, комиссары других комплектующихся госпиталей назвали наши порядки "аракчеевским режимом", а меня — "николаевским фельдфебелем". Как, однако, впоследствии, уже на войне пригодились личному составу эти занятия!
Фронт
…В Нелидово мы приехали ясным солнечным днём и, не доехав три километра, остановились в лесочке. И хорошо сделали. Немецкие самолёты весь день висели над несчастным посёлком и беспощадно его бомбили. Начальник госпиталя вернулся из Нелидово и рассказал, что там находится штаб полевых госпиталей 3й ударной армии, к которому мы принадлежали. Когда стало темнеть, мы тронулись в Нелидово. Местечко было новое, стройка деревянная и почти вся уцелела, хоть немцы и ежедневно бомбили посёлок. Разместились мы в довольно хороших квартирах, замаскировали машины, разместив их у различных пристроек. Через Нелидово идёт железная дорога Ржев — Великие Луки.
Утром я пошёл на станцию, вернее место, где должна быть станция, но её давно уже не было. Немцы разбомбили в первые же налёты.
В Нелидово мы пробыли недели три. Оборудовали госпиталь, который быстро заполнили ранеными. Фронт от Нелидово был недалеко. Линия железной дороги Ржев — Оленино была в руках немцев. Пулемётные очереди хорошо были слышны в Нелидово. Можно сказать, что фронт против Нелидово был необычайный, у станции Оленино, километрах в двадцати пяти, были немцы. Это в левую сторону. А в правую, немцы были в городе Белом Смоленской области — тоже километров двадцать пять от Нелидово.
Фронт принял форму огромного "кувшина" в разрезе. Вот в дыру этого "кувшина", в деревню Дунаево, и был направлен наш полевой госпиталь.
Шли ожесточённые бои. Хотя госпиталь был рассчитан на приём 250 больных, мы принимали до 1200 человек.
…Весна 1942 года в этих местах была на редкость дружная и теплая, с сильными дождями. Начались голод, тиф и дизентерия. Речка Обша стала бурной, разлилась широко. Теперь всех больных нам перевозили только в лодке. Армия таяла на моих глазах. В батальонах осталось до 1/4 личного состава.
Утро 2 июня 1942 года было необычным. С восходом солнца в воздухе появились немецкие самолёты-одиночки. Они сразу же "повисли" в воздухе, контролируя определённые участки. Один из них взял под наблюдение Дунаево, но они не бомбили — это были самолёты-разведчики.
В 10 часов утра артиллерийская перестрелка началась по всему фронту, фронт глухо стонал и ворчал каким-то особенным урчанием, которое то ослабевало, то снова усиливалось. Это работало стрелковое оружие. Вскоре из санитарного отдела прибыл нарочный с приказанием погрузить всё имущество госпиталя и двинуться к санитарному отделу вперёд, к горловине нашего фронта. Больных мы погрузили не только на машины, но и на крестьянские подводы. Имущество госпиталя оставалось в Дунаево. Я, зав. складом и несколько выздоравливающих бойцов остались охранять имущество. Колонны машин и обозы с больными ушли. Если колонна дойдёт до Нелидово завтра ночью, машины должны вернуться за оставшимся имуществом.
Машины не вернулись…
Окружение
…Вот уже две недели, как мы в лесу. Наш выход из окружения оказался гораздо сложнее, чем мы предполагали. Хотя у нас была разведка в лице примкнувшей к нам группы бойцов вместе с лейтенантом, но работала она из рук вон плохо. Не могли люди понять новую для них обстановку. Один раз, когда мы подошли к важному рубежу нашего перехода, я предложил командиру произвести разведку днём, узнать, можно ли перейти лежащий поперёк нашего пути широкий тракт. Разведка ходила в указанном направлении и, вернувшись, доложила, что немцев нет.
Тёмной ночью мы подошли к тракту и были встречены шквалом пулемётного, ружейного и миномётного огня. В полном беспорядке все кинулись назад, утром мы не досчитались почти половины людей, конечно, они не могли быть все убиты, просто ночью растерялись по лесу. Пришлось нам дать обход этого места и очень далёкий, там, где мы предполагали, противник меньше стережёт пути к фронту, но и тут нам не повезло. Чем больше мы путались, тем больше противник имел возможность закупорить дыры к фронту.
…Глухая и тёмная ночь в лесу, идём почти ощупью друг за другом. Время от времени смотрю на светящуюся стрелку компаса. Кажется, идём правильно. Справа речка, она идёт мимо деревни Плутово, мы должны пройти шоссе в 500 метрах от деревни. Перейдём шоссе, и лес кончится, будет поле. Мы должны пройти километра два полем с небольшими перелесками, а дальше — сплошной лес до фронта.
К 12 часам ночи вышли на довольно большую поляну вырубленного леса с одиноко торчащими соснами. Шагаем осторожно по кем-то проложенной тропинке, но всё же, нет-нет, да и хрустнет где-то сучок под чьей-либо неосторожной ногой. По обеим сторонам тропинки много оставленных вершин и сучьев. Идём "гуськом", я впереди. Шагнув ещё несколько шагов, остановился, под ногами чуть видна бровка дорожной канавы или "кювета".
— Шоссе, — тихо шепнул я, обернувшись к товарищам.
Вдруг грянул выстрел так близко, что пламя выстрела коснулось лица.
— Назад! В цепь ложись, — громко подал я команду. Все быстро залегли.
Взвилась ракета, другая, ярко освещая поляну. Сильный пулемётный огонь, огонь автоматов и винтовок обрушился на нас. Стреляли спереди из-за дороги, с левой стороны и сзади. Вправо за речкой поле и видны немецкие окопы — оттуда и стреляли. Враг рассчитывал, что мы бросимся именно туда. И в чистом поле нас легко расстреляет засевшая там группа противника.
Мы попали в ловушку. Выход один — прорваться вперёд через шоссе и, пользуясь темнотой ночи, идти. Для этого надо подавить огонь противника впереди нас. Мысль работает в такие минуты лихорадочно и быстро.
— Огонь! — кричу товарищам и разряжаю обойму по невидимому врагу.
Редко стучат наши выстрелы, мало нас. Мало и патронов.
— Я ранен, — тихо шепнул мой товарищ рядом со мной.
Пополз к нему — разрывная пуля выдернула у него весь мускул правой руки. Перевязал, но кровь идёт не переставая. Пользуясь тем, что мы прекратили огонь, немцы подползли близко к шоссе и стреляли в упор. Спасала нас темнота.
Стреляю снова по близко подкравшимся немцам, и те уползают обратно в окоп. Другой мой товарищ прекратил огонь и хрипит.
"Неужели спит? Можно ли спать в такое время?"
И, подбегая, дергаю его за ногу, может за руку, она холодная, он умирал.
"И никто не будет знать, где ты погиб, да и мой конец близок" — думал я. Резкий удар в левую ногу прервал мои мысли, по телу прошла неприятная дрожь. Я ранен в ногу, смотреть нет возможности. Сапог наполнялся клейкой густой жидкостью. Пошевелил ногой — слушается, кость не перебита. Можно ещё встать и пойти. Куда? Прямо под пули врага.
Огонь врага усилился, нет возможности поднять голову. Свинцовый дождь косит траву и сучья над головой. Снова стреляю — надо дать понять врагу, что мы ещё можем сопротивляться. Выхода нет, скоро всё будет кончено, мысль работает сильно, напряжённо…
И, не помня себя, я встал на ноги. Свист пуль, грохот рвущихся мин, ослепительные вспышки выстрелов, как это ни удивительно, не напугало меня, а очаровало своей страшной музыкой.
"Вперёд!" — кричу я себе. Или прорвусь, или погибну. Нога… Она не имеет права не слушаться. Поднял винтовку, выстрелил два раза и кинулся вперёд через шоссе. Мина, разорвавшись рядом, оглушила меня. Огонь, и я полетел куда-то в бездонную пропасть…
Плен
Я раскрыл глаза. Солнце светило в лицо, передо мной стояла группа немцев, поставили винтовки к ноге и смотрят на меня ничего не говорящими глазами. Офицер стоит сбоку, направив на меня автомат, рука его слегка дрожит. Четыре красноармейца с лопатами в гимнастерках без ремней. Грязные, немытые. Один, нагнувшись, очистил моё лицо и рот от набившейся земли.
"Что это такое, — думал я, — где я и что со мной?" И вдруг всё вспомнил, и смертельный страх охватил меня. Я не умер, я в плену.
Скупые строки анкет…
Место рождения: деревня Крутогорье, Санчурский р-н, Кировская область, РСФСР
Дата рождения: 1893 год
Национальность: Русский
Партизанский отряд: 25-й отдельный отряд (Якушко И.А.) (Шкловская военно-оперативная группа)
Должность: Комиссар отряда
Награды: медаль "Партизану Отечественной войны 2-ой степени" (1944 г.), орден Красной Звезды (вручён в 1948 г.)
"Лус, лук вверх!" — негромко сказал офицер. Я вздрогнул, попытался встать, но едва поднял голову. Подошли красноармейцы и поставили меня на ноги. Офицер показал рукой на кусты, и один красноармеец вскоре вернулся с моей пилоткой.
Мы встретились глазами с офицером. Он глядел на меня, не моргая, с чуть заметным любопытством.
— Лус! Зачем стрелял? — ломая русский язык, произнёс офицер.
— Я солдат и хотел умереть как солдат! — ответил я, глядя на него.
— Ты старий зольдат, — тыча пальцем, говорил офицер.
— Старый солдат, — промолвил я.
— С Кайзер воевал?
— Я воевал против немцев в 1914-1917 годах.
— Ми старий зольдат, Кайзер воевал, — ткнул он себя пальцем в грудь и махнул рукой пленным красноармейцам, чтобы увели меня.
Пленные вели пленного, немцы шагали сзади. Присохшая к ране штанина вызывала мучительную боль, голова болела нестерпимо, и я шёл как во сне. Скоро пришли на какую-то заимку с большими сараями и хлевами, битком набитыми пленными красноармейцами. Нас завели в сарай и оставили.
Первое, что необходимо, это осмотреть и перевязать рану. Снял сапог — рана широкая, пуля, пройдя, по-видимому, сквозь дерево, ударила в ногу и застряла в ноге ниже колена. У меня имелся бинт, и я перевязал себе ногу. Подошёл полицейский из русских, пленный солдат. Изменник, только что вступил в свою новую роль предателя, не имел ещё палки и хлыста. Стыдился своего "ремесла" и немного краснел. Сказал, чтобы пил чай и завтракал, а потом идти на допрос, так офицер приказал.
— Что, думаешь, нас побили, так всё пропало тогда? — сказал я. — Хватит сил в России, разобьют немцев и до тебя доберутся, сволочь несчастная. Наверно, в семилетке учился!
Полицейский испуганно отмахнулся. Покраснев и ничего не сказав, отошёл. Меня окружили пленные.
— Ты, старик, потише, — проговорил молоденький белобрысый паренёк. — За эту брань, если он пожалуется офицеру, могут расстрелять и тебя и нас, у немцев рука не дрогнет.
— Да, расстреляют и вас, если вы будете толпиться возле меня. Разойдитесь пока, лучше будет для вас.
Пленные отошли. На кухне мне дали кружку горячей воды и кусок хлеба. Всё же поел и несколько оживился.
"Строиться!" — зычно раздалась команда. Из сараев, хлевов шли пленные солдаты и становились в строй.
"Авось избавлюсь от допроса", — подумал я и встал в строй вместе с другими. Нога… Не могу идти, отстану, пусть пристрелят, мне всё равно.
"Шагом марш!" — и колонна двинулась в путь. Солнце начинало горячо припекать, шагали молча, опустив в землю глаза.
— Я вас знаю! — шепчет рядом солдат, сильный, загорелый, татарин по национальности.
— Ну, хорошо, — прошептал я. — Доложи об этом немцам и тебя наградят, а может ещё и в полицию возьмут, и проживёшь припеваючи!
Солдат покраснел и обидчиво прошептал:
— Бросьте, товарищ комиссар. Как вам не стыдно обижать меня, никогда я не буду предателем, пусть на куски режут. Вам трудно шагать? Опирайтесь на моё плечо.
— Прости, — тихо промолвил я. — Знаешь, нервы не в порядке.
— Ничего, — примирительно прошептал мой спутник. — Так я советским человеком и останусь навсегда.
В следующей деревне, километрах в шести, нас ожидала огромная толпа пленных. Длиной в три километра ползла наша колонна по родной Калининской земле, ни звука, ни крика, гробовая тишина. По сторонам метрах в 25-ти редкой цепью шагал немецкий конвой.
В романе "Радуга" Ванда Василевская описывает шествие русских пленных. Я не хочу обвинять её в несправедливости, но наша колонна в то время представляла иное и вот почему! Люди только что попали в плен: одни — истощённые скитаниями по лесам, покинутые командирами, безразличные уже ко всему, подняли руки и сдались врагу, другие — расстреляв все патроны, не смогли избежать участи пленения, окружённые врагами.
Порохом недавних боёв ещё пахло над колонной, физически мы были ещё крепки. Шли злобно, всё и вся ненавидящие, проклинающие. С презрением к самим себе, безучастные ко всему и к своей жизни. Видел, чувствовал это и немецкий конвой, боялись подходить близко, не пристреливали отстающих. Слабых и отстающих колонна несла с собой.
Когда голод изводит мозг и сердце, измена и предательство как червь разъедают боевое товарищество. Палка и кнут, застенок гестапо, голод и холод, каторжная работа, бессонные ночи, ежедневные расстрелы и издевательства могут сотворить из людей безумных, безвольных, бессильных существ, потерявших человеческое достоинство и облик.
А пока это шли люди!
Шагаем по большой, длинной деревне. Немцы празднуют победу.
…Колонна пленных вползала в середину деревни, у красивого домика с резными наличниками окон, с резными крылечками на улицу стояла кучка немецких офицеров с огромными орлами на фуражках — сытые, самодовольные.
Толстая, нарядная, накрашенная женщина с подведёнными бровями, немецкого обладания, подперев бедро пухлыми белыми руками, нахально уставив на нас глаза, звонко и злобно заговорила: "Что, попались голубчики? Коммунисты окаянные, довоевались! Попили нашей крови при советской власти. Вот теперь и сдыхайте, как собаки, а мы теперь заживём при немцах. Погуляем!" — и она крутилась, приплясывая.
Как страшный удар бича хлестнуло каждого в самое его больное место, как уголь, почернели глаза и лицо многоликой толпы, и тысячи голосов рявкнули как смертельно раненый зверь: "Сволочь! Гадина! Немецкая подстилка! Продажная тварь!"
Сжав кулаки, толпа подалась к крылечку дома. Офицеры и эта накрашенная женщина в ужасе кинулись в избу. Все, кто был на улице, кинулись прочь, кто куда. Грянул залп, другой. Живые стояли и не давали падать мёртвым. Спешно из сарая бежали с пулемётами жандармы. Свинцовый ветер зашевелил волосы колонны, но бить по колонне немцы боялись, 10 тысяч не расстреляют сразу. Через минуту колонна шагала дальше, оставив убитых на дороге.
— Ешь и пей их кровь! — кричали пленные, грозя кулаками. — Презренная, продажная гадина, оскорбившая не нас, а нашу мать — Родину!
Вечером подошли к станции Оленино, где был большой временный лагерь для пленных. Меня, как раненого, направили в "госпиталь". Это был открытый огромный навес, где раньше помещалось сено. Были сделаны нары из тонких жердей в три ряда, друг над другом. Перекладины каждого ряда были привязаны тонкой проволокой к стойкам. Ложиться на такие нары очень опасно, и я лёг на землю возле стойки. Огромная новая шинель, захваченная мной в лесу во время скитаний, спасала от холода.
Ночью верхние нары не выдержали тяжести и рухнули вниз. Второй ярус нар также обломился, и всё смешалось. Вопли, стоны и крики раненых раздавались до рассвета. Когда рассвело, лежала груда мёртвых тел на месте катастрофы… Таков был "госпиталь".
Нога моя болела, рана загноилась, начиналось воспаление. Я понимал, что надо извлечь пулю из ноги, иначе погибну от заражения крови. Направился в "амбулаторию — сарай", где было около десятка пленных — русских врачей. Войдя к ним, я многих признал, вместе были на армейских совещаниях, но меня ни один не признал — так я изменился за это время.
— Товарищи! — обратился я к врачам. — Выньте пулю из ноги.
Осмотрели рану. Старый врач говорит, обращаясь к остальным:
— Попрактикуйте кто-нибудь над ним, есть бритва и ножницы, разрежьте рану и ножницами извлеките пулю.
— Как же наркоз? — ответил один молодой врач.
— Пустяки, — промолвил я, — режь, как тебе надо, вынимай хоть пальцами.
И лёг книзу лицом, стиснув зубы. Хирург резал бритвой, ковырял ножницами в ране и всё же извлек пулю. Промыл и перевязал рану.
— Молодец, теперь всё пойдет хорошо, мне казалось, что я резал не живого, а мёртвого человека, — сказал он.
Свобода
В плену я пробыл всего сорок пять дней, и писать об этом пребывании почти нечего. Голодовка, палка и плеть, масса умирающих ежедневно — обычное дело для пленных во всех фашистских лагерях.
Вместе со многими я попал в город Оршу. Станция Червено. Там было два небольших лагеря недалеко друг от друга. Мы заняли пустовавшие бараки, и было просторно. Кругом лагерь был обнесён загородью из колючей проволоки высотой в два метра, далее через пять метров — такая же, а между этими двумя рядами обычные проволочные заграждения. По углам лагеря — вышки, на каждой сидят по два немца с пулемётом. По земле от угла до половины лагеря снаружи ходят патрули. Внутри лагеря патрули ходят только по ночам между бараками. Такова была охрана лагеря.
Состав пленных здесь был уже иной, многие находились в плену более года, исхудалые, обессиленные, оборванные, свыкшиеся со своим рабским положением и не мечтавшие о побеге.
С нашим прибытием положение несколько изменилось.
Нога моя стала заживать, и я решил готовиться к побегу. Необходимо подобрать товарища, узнать местность, где леса, в каком направлении, есть ли партизаны. А где узнать?
Однажды я лежал и грелся на солнце недалеко от проволочного заграждения, в это время старик белорус, пасший немецких коров, подогнал их близко к проволочному заграждению. Немцев рядом не было, и я решил спросить старика кое о чём:
— Дедушка! — негромко молвил я. — Как вы живёте? Обижают немцы?
— Немцы для того и прибыли к нам, чтобы обижать, всё брать и ничего нам не давать, — угрюмо ответил старик.
— Дедушка, а далеко отсюда леса?
— Лес? Вон видишь, всего километр отсюда, и так он и пойдёт всё на юг, вплоть до брянских лесов.
— А партизаны есть, дедушка, в лесах?
— Есть, куда они девались.
С вышки крикнул что-то немец, и старик погнал своё стадо прочь от лагеря. Вот всё, что мне удалось узнать.
Теперь дело стало за подбором товарища к побегу. Это тоже было нелегко — среди пленных попадалось немало шпионов и предателей. В разгаре — летнее наступление немцев на Сталинград, что немцы усиленно и приукрашенно старались передать пленным. Многие пленные показались мне людьми замученными, безвольными, с тупой покорностью к своему рабскому положению.
Лёжа внизу на нарах в тёмную ночь, я слушаю, как, вздыхая, кто-нибудь заговорит:
— Погибнем все как мухи! Сами немцы говорят, что нам жизни только до зимы, а там все подохнем!
— Бежать надо, — пробую я вставить своё замечание.
— Эх, куда мы побежим, всё равно поймают и расстреляют.
Были и подозрительные типы, помню одного, фамилия его Михайлов, родом, как он говорит, из Москвы — выдавал себя за писателя и поэта. Небольшого роста, корявое лицо, глаза "мороженные", тусклые. В плену с сентября 1941 года, то есть уже "перезимовавший". Меня он звал "сибиряк" дядя Саша, таково было моё имя в плену.
— Знаешь, дядя Саша, я ведь и здесь пробовал писать стихи.
— Что же, о чём ты писал?
— Написал я хвалебную оду Гитлеру: "тебя родил двадцатый век" и так далее и тому подобное. Думал, немцы учтут и паёк прибавят.
— Ну и как, прибавили?
— Отсидел в гестапо пять недель, сочли, что я что-то оскорбительное написал, потом разобрались, отпустили, ещё дали четыре килограмма колбасы, две булки хлеба за то, что безвинно сидел.
"Экий слизняк и сволочь, — подумал я. — Ведь жил же в Советском Союзе и никак нельзя было увидеть, что человек такая гадина".
Впоследствии, будучи партизаном, мне пришлось читать немецкую газету, издававшуюся для белорусского населения. В газете был помещён пасквиль по поводу введения ношения погонов в Красной Армии. Статья была за подписью "Михайлов".
"Всё же выслужился, сволочь, — подумал я. — Эх, попался бы ты ко мне теперь, прописал я бы тебе "оду".
Однажды в группе пленных развернулись оживлённые прения по поводу событий на фронте. Одни доказывали неизбежное поражение Советского Союза в войне. Один высокого роста пленный доказывал, что немцы всё равно победят, "уж мы тогда расправимся с коммунистами", смаковал он, "за всё, за всех им отплатим". "Я до революции имел 70 лошадей, жил в Симбирской губернии. Всё пришлось бросить и самому бежать в Сибирь, иначе раскулачили бы и сослали меня, честного труженика. Теперь мы снова заживём, Бог даст, а уж куманьков их со всей породой вырежем". Лицо его было жадно и свирепо.
— Дурак ты, сволочь и предатель! — раздался твёрдый голос.
Я посмотрел — это говорил пожилой пленный: лет сорок, плотного сложения, широкий нос; с глубокими серыми глазами и тонкой, как у молодого, талией.
— Ты что лаешься! Ты сам, наверное, коммунист. Вот я скажу немцам, заноешь тогда.
— Дурак ты потому, — говорил незнакомец, — что поверил немцам. Да разве можно победить Россию! Когда это бывало в истории! А сволочь ты потому, что при советской власти ты замаскировался и скрывался где-то, и вредил нам без сомнения, а теперь ты стал и предателем. Ждёшь ты чего-то хорошего от немцев, да ты сам подохнешь здесь от голода, а придёт Красная Армия, мы тебя сами повесим!
Ещё несколько негодующих голосов раздались в адрес предателя и он, смутившись, побрёл в свой барак.
С незнакомцем, так бесстрашно выступившим против изменника, я решил познакомиться и стал искать встречи с ним. Случай скоро представился.
Как-то, бродя по лагерю, я увидел моего незнакомца, он сидел на сваленном дереве и рубил топором сучья для печки. Я подошёл и сел с ним рядом. У меня ещё был табак — выменял на часы. Табак считался у нас как самая невероятная драгоценность, завернул цигарку и предложил ему закурить. Затянувшись табачным дымом, мы начали разговор.
Звали его Козлов Михаил Петрович, Курганской области Большеозёрского района. До войны работал старшим бухгалтером на маслозаводе. В нашей 3й УА он был старшим телефонистом при штабе. Участвовал в зимнем наступлении, попал в окружение. Мы оказались "земляками-уральцами", и это нас сблизило.
— Если бы нашёлся товарищ, то я бы убежал из лагеря, — говорил Козлов, — всё равно здесь погибнем ни за что.
— Я тоже ищу товарища, — промолвил я.
Мы быстро сговорились.
— Теперь, — говорю я, — давай готовиться к побегу.
— Что ж мне готовиться? У меня всё готово.
— А обувь есть?
— Ничего нет, я босой.
— Ну, вот видишь, и я босой. Значит, нам с тобой надо достать мешок и из него сшить обутки. Ведь нам придётся бежать ночью лесами, болотами, и босые ноги быстро испортим. Во-вторых, надо иметь какие-либо ножи, спички. И, в-третьих, надо дождаться наиболее тёмную ночь. Хорошо бы сильный дождь — тогда немецкие часовые будут стоять где-либо под навесом, не будут ходить возле проволоки. "Куда же ты думаешь бежать?" — спросил я Козлова.
— А я прямо не знаю, бежать только бы куда-нибудь, мне всё равно.
— Э, брат, так нельзя, надо заранее иметь план и направление. Я думаю так, если мы где-либо встретим партизан, то будем проситься, чтобы нас приняли, и мы останемся с ними. Если же никаких партизан здесь нет, то пойдём к фронту левее Витебска в район Великих Лук — там места лесные, и мы с тобой попытаемся перейти фронт. Согласен?
— Я на всё согласен, лишь бы вырваться из рук этих гадов.
Вскоре мы добыли мешок за две пайки хлеба и сшили себе обутки, достали спичек и ножи, и стали ждать тёмной ночки.
Был не решён вопрос, как перебраться через проволочное заграждение. Я предложил подыскать доску и положить её сразу на четвёртый ряд высокого заграждения, а потом по ней перескочить за первый ряд проволоки, перетащить доску, положить её на короткие колья и перейти ко второму ряду проволочного забора. Козлов предлагал просто пролезть низом через проволочное заграждение.
Так по-настоящему и не решили.
Ночь на 8 сентября была выбрана нами для побега. С вечера полил сильный дождь, сверкала молния, гремел гром, стало так темно, что буквально не было видно ничего перед собой. В бараке все уже уснули, было одиннадцать часов ночи. Я сидел в полной темноте внизу на нарах, поджидая Козлова. Всё у меня уже было готово. Неслышно в двери вошёл Козлов, нащупал меня в темноте и положил руку на моё плечо. Мы вышли из барака, дождь по-прежнему лил, как из ведра, темень была ужасная. Подошли к проволочному заграждению…
Слышно, как усиленно бьётся сердце в груди. Сейчас — или смерть, или свобода…
Я поднял нижнюю проволоку, и мой товарищ полез в образовавшуюся дыру. Всё тихо, патруль, по-видимому, где-то укрылся от дождя и стоит. Козлов запутался в проволоке между высокими рядами, шинель трещит, слышу озлобленную ругань, снова треск шинели, звон проволоки.
"Эх, услышат немцы", — думаю я. Вдруг всё стало тихо-тихо. Где Козлов? Прополз ли он? Ничего не видно и не слышно.
Теперь моя очередь, и я оттянул нижний ряд проволоки, готовясь пролезть по следам моего предшественника.
Вдруг громкие немецкие голоса раздались в углу проволочного заграждения нашего лагеря. Яркий свет двух карманных фонарей направлен в сторону меня — немецкий патруль идёт прямо на меня, но он ещё пока не ближе 200 метров. Положение становится критическим. Пролезть обычным путём теперь я уже не успею!
И я решился на отчаянный шаг. Сразу закинул ногу на четвертый ряд проволоки, подпрыгнул, ухватился рукой за вершину столба и в одно мгновение перекинулся через проволочный забор первого ряда. Встал ногами на короткие колья, два, три шага по коротким кольям, проваливаюсь между ними, вскакиваю, шинель, штаны летят в клочья, из разорванных рук льётся кровь…
Добрался до второго ряда проволочного забора, также поднял ногу на четвертый ряд, ухватился за вершину столбика, и как ветром перекинуло меня на другую сторону. В ладонь и пальцы правой руки впились глубоко колючки проволоки… и я, чуть не достав ногами земли, всей тяжестью повис рукой на проволоке.
Дергаю руку, слышу, как хрустит рвущееся мясо на руке и пальцах, но боли почти не чувствую, всё тело горит в каком-то внутреннем огне. Скорее! Наконец, оторвался и кинулся прочь от заграждения в тёмное поле!
Всё это показалось мне вечностью, а на самом деле я потратил всего несколько секунд.
Метрах в тридцати от заграждения из ямки поднялся Козлов, обрадовано зашептал: "Как я напугался, когда патруль пошёл на тебя, думал, останешься ты там, куда я пойду один. Молодец, очень ты быстро перехватил".
Мы взялись за руки и пошли по направлению к лесу. Дождь шёл, не переставая, лужи воды — повсюду под ногами. Кровь течёт из рук, смешивается с водой, течёт и на руку товарища, перевязывать нет времени.
"Свобода, свобода!" Спотыкаясь, падая в ямы, в окопы, мы всё же не сбились с пути и добрались до опушки леса в полутора километрах от лагеря. Повернули вправо по опушке леса, отошли ещё около километра, ужасно темно, плохо ориентироваться…, и мы решили переждать до рассвета. Забрались под густую ель, сели плотно друг к другу, я снял свою огромную шинель, накинул её сверху на обоих. Стало тепло, и мы оба задремали.
Когда я открыл глаза, дождя уже не было, небо прояснилось, на востоке загоралась заря.
— Ну, вставай, Михаил Петрович, пошли дальше.
Теперь, по заре, мы свободно ориентировались и лесной просекой пошли на юг. Прошли километра два, лес кончился, впереди чистое поле. Где начнётся следующий лес, мы не знали и пошли полем на юг…
