Письма эти попали ко мне случайно. Как-то проезжал через Усть-Чулым... Устье это место где приток Оби Чулым воссоединяется с Обью. Рекой, по одной из версий, давшей имя всей
Сибири! Жителей с берегов Оби и ее притоков, называли с-оби-реки! Обь в ханские времена называлась Ибь река! Позднее заместили более благозвучным – Обь! Ну, так и повелось «с-иби-реки» народ, - СИБИРЬ! Это, конечно , не точно, и всё же… Есть много версий, от сеа веер - англ. Морской медведь, самой абсурдной, до версии тюркских корней, но мне по душе сибиряки – стало быть, Сибирь!
...Как и во всех поселках, в Усть-Чулыме, кроме сплавной конторы на берегу, есть поссовет, маленькая гостиничка, столовая… подошел ко мне парнишка лет четырнадцати, со смышленым и хорошим лицом, и мы разговорились. Учится он в восьмом классе, родные его поселились в Усть-Чулыме в начале пятидесятых, когда его еще не было на свете. Дом, куда меня пригласили переночевать, этот купили по сходной цене — прежняя хозяйка, старушка, похоронив мужа, торопилась уехать к родным под Новосибирск. Покойный муж хозяйки был кузнец, и кузнец, по-видимому, необычный. В редком доме от него на память не сохранилось какой-нибудь красивой штуки, выкованной из металла — медвежонка или оленя, охотника с ружьем и собакой, рыбака с веслом в лодке...
...А еще Гриша, хвалясь своими сокровищами, достал со дна сундучка пачку бумаг, крест-накрест перевязанную шпагатом. Он развязал шпагат, и по столу рассыпались пожелтевшие листы.
— Что это? — спросил я.
— Не знаю, — ответил Гриша. — Может, вы разберетесь. Я в школе немецкий учу, а тут, мне кажется, по-английски. В этом доме, говорят, англичанин одну зиму жил.
— Любопытно, — сказала я. — Давай посмотрим.
Так попали мне в руки эти письма. Англичанина - Джона Персглоу Младшего, инженера лесопиления, письма из Приобья тридцатых годов, двадцатого, столетия.
Персонажи
Джон Персглоу джуниор
Капитан Мошкин, слепой.
Елизавета повариха Тары
Муж Лизы Трофим, кузнец ювелир скульптор
Итче. матрос Тары, остяк дружит с медведем
Иван Савватеевич Мерзляков, изобретатель приезжий с Урала
Матросы Тары
Потемкин, особый уполномоченный сплавного поселка Усть Чулым… поселка лесорубов и сплавщиков.
Лесорубы на реке Болван.
Пакет первый
Письмо 1
…Все шло, сэр, как нельзя лучше: мы благополучно проплыли Баренцово море, миновали Югорский Шар, вошли в Карское море и, наконец, в Обскую Губу. По условиям, заключенным между Компанией и Внешторгом Советской России, приплыв на британском корабле в Новый Порт, я должен был расстаться со своими и в качестве бракера-приемщика отправиться по Оби на юг к месту заготовки и распиловки строительных материалов для англичан.
Здесь я обнаружил, что наш корабль заканчивал погрузку пиломатериалов, а маленькая «Тара», на которой я должен был плыть на юг, стояла пришвартованная к берегу. Я в тот же день простился со своими соотечественниками, забрав свой багаж, перешел на русское судно.
Река, по которой мы плыли, называется Обью. Помните, в беседах за чашкой кофе в клубе, где мы с Вами имели обыкновение встречаться по средам и субботам, мы не раз произносили это непривычное для английского языка слово. Мы разговаривали о прилегающем к устью Оби старинном Лукоморье, где жили лукоморцы, мы смеялись над серьезными утверждениями британских мореходов семнадцатого века о том, что жители этой отдаленной стороны на зиму впадают в спячку, что кроме страдающих обильным насморком лукоморцев, здесь обитают еще песьеглавцы, а также и безголовые — с глазами, носом и ртом на животе, одноногие. Мы удивлялись с Вами, рассуждая: всем этим нелепым басням верили люди еще совсем недавно, лет сто-сто пятьдесят назад — срок в историческом понимании ничтожный, а это означает, что истина открылась человечеству лишь вчера
Итак, мы продвигались в нашем пароходике-корыте со скоростью пешехода, а берега скрывались во мгле. И мне вспомнился, сэр, один из наших с вами разговоров о русских, точнее, о берегах человеческой души. Вы сказали тогда: берега души британца, француза, немца — зримы и ощутимы
Пусть иной раз эти берега прорисованы контурно, приблизительно, но все равно их можно различить всякому, чей ум не находится в плену предубеждений и предрассудков. Что касается берегов русской души, то они наглухо скрыты в тумане. Что за люди — русские? Они вправе гордиться Пушкиным и Достоевским, — но на какой почве взросли эти их пророки, непонятно. Монархия, рабство, тьма, гнет, неволя — и вдруг над этим болотом вздымается гигант Толстой.
Мы дали миру объяснение земного магнетизма, а русские, открывшие периодическую систему элементов, вместо того чтобы испытывать к британцам благодарность, выдумывают из необъяснимого озорства некоего Левшу, голодранца, и приписывают ему, будто бы он уникальной английской блохе, изготовленной искусником мастером, ухитрился к лапкам прикрепить гвоздями подковы. Откуда этот нигилизм и непочитание авторитетов?
Вспоминая этот наш разговор, я стоял на палубе, искал глазами невидимые берега Оби Что ж, я попытаюсь, насколько это в моих силах, удовлетворить Ваше любопытство, однако прошу Вас, сэр, если Вы, читая письма, столкнетесь с нелепыми разглагольствованиями или с корявыми описаниями, не смейтесь надо мной — ведь писал их не профессиональный литератор, а всего-навсего скромный инженер лесопиления Джон Персглоу Младший.
В кадре, Рука Джона П. с пером и чернильницей рядом, он пишет свои письма, как миражи мелькают берега Оби, звучит саунд трек Русско-Латинский романс, медведи на песчаном пляже, лодки рыбаков, плоты молевого сплава леса.
Письмо 3
Искусство лесопилыщика во мне, к счастью, врожденное, оно передавалось по крови почти всему Персглоу из Бирмингема — от отца к сыну. Я, как инженер лесопиления, интересуюсь кедром сибирским, он меня привлекает мягкостью в обработке, прочностью, аромате остью и смолистостью. В посуде, изготовленной из кедра сибирского, не портится вода, долго хранится, не теряя качества, любая пища. Право, я разбираюсь в лесопилении. Когда, бывает, пила разрежет твердое красное дерево с Ямайки, огненно-желтовато-красный цвет распила почти на глазах превращается в каштановый. Такое же чудо случается и с древесиной кедра сибирского. Лишь упадет на пол распиленная стальной пилой доска, как желтовато-белая поверхность сразу начинает темнеть и принимает цвет загорелых на солнечном юге рук. И десятилетиями сохраняют кедровые доски острый, терпкий аромат канифоли…
О, я давно хотел побывать в Сибири и посмотреть на русское чудо — кедр сибирский.
И вот, сэр, желание мое сбылось: я на Оби, в сказочном Лукоморье, о котором мечтали британские мореходы.
В кадре, кедровые рощи, белки с шишками в лапах, соболь и глухари на токовище, клюква на болотах и белые грибы, не смотря на то что еще всего лишь конец июня, дети в лесу с корзинками и с ними лайки…одним словом сибирская палитра
Письмо 4
Бывая по делам Компании в самых разных частях света, я привык иметь дело с простыми людьми.
(Далее сцена, описанная в письме без текста автора писем….)
…Джон Персглоу в походном английском костюме…
….Джон .вышел из отведенной каюты и отправился бродить по пароходу. Сначала полюбовался на работу паровой машины: двигая медными локтями, она шипела и свистела, пар разлетался в разные стороны, — и посмеялся в душе: старая-престарая машина, такие в Англии устанавливались на пароходах, кажется, еще в середине прошлого столетия. Между работающими агрегатами прохаживался механик со спокойным и смышленым лицом и подливал куда следует машинное масло. У механика, кажется, нрав был общительный — он посмотрел на меня и подмигнул, как знакомому, я не ожидал от него такой выходки, растерялся, и пока сообразил, что мне следует ответить механику приветливой улыбкой, он отвернулся, занятый своими делами.
…….. вышел на нос парохода. Ветрено. Пароход-корыто идет против течения и потому кажется, что стоит на одном месте. Слаба машина, слаба! Да и порожняя баржа, которую пароход тащит за собой на ржавом тросе, тормозит его ход. На корме, возле лебедки, толпятся матросы. Один из них, скуластый, большеголовый (позже я узнаю: это — остяк Итче), — уже немолодой, лет, может, пятидесяти, в шутку борется с довольно крупным уж бурым медвежонком, привязанным цепью к борту,— кажется, это зрелище и собрало сюда пароходную обслугу. Борцы — человек и медвежонок — облапились, силятся повалить друг друга, кряхтят и рычат, матрос ругается, медведь щерит зубы…
Наконец побеждает бурый боец — валит матроса и для убедительности хлопает его корявой ладошкой ниже спины. Матрос дает медвежонку пинка, оба довольные, под смех публики расходятся в разные стороны.
(Далее опять текст письма)
Вам, конечно, известно, сэр, что перед путешествием в Россию я брал уроки русского языка. В каюте на столе у меня англо-русский словарь, а в кармане русский разговорник. Я подхожу к скуластому, широколицему матросу, который только что боролся с подростком-медведем, и затеваю разговор. Перед тем я подумал, что в этой стране любят, наверно, медведей, вспомнилось что-то прочитанное о русских, о их забавах с медвежатами, о скоморохах — и я, конечно, затеваю разговор о медведях. Я не ошибся. Меня тотчас окружили матросы, каждый что-нибудь наперебой стремился сказать о медведе. Рассказы их мне кажутся настолько интересными, что я, не надеясь на память, вынимаю записную книжку и записываю. Медведей здесь, в тайге, рассказывают мне матросы, уйма, чуть не под каждым деревом сидит медведь и ждет добычи, так что надо остерегаться, на дерево залезет — ждет, когда мимо пойдет охотник, чтобы на него накинуться. Здесь, я чувствую, преувеличение, но я все равно слушаю серьезно и записываю. В последние годы, продолжают матросы, начиная с 1929-го, медведей особенно много расплодилось, причина тому — уменьшение числа охотников. Местные жители и пришлые люди— переселенцы — заняты лесосплавом, а на медведя никакого внимания, и потому зверю ничего не остается делать, как плодиться в несметном количестве и заполнять собой тайгу…
Рассказывая об этом, матросы и моей родиной интересуются: есть ли в Великобритании медведь?
И я говорю правду: мало, может, два-три, от силы с десяток наберется в Шотландских горах, где еще сохранились лесные дебри.
Матросы удивляются: неужели у нас выведены леса?
Что, говорят они, за страна, если в ней нет лесов! И жалеют: ох, бедные англичане, у них нет лесов!
В ответ я смеюсь и говорю:
нет, мы не бедные, наоборот, мы очень богатые, у нас здоровый климат, у нас мягкая короткая зима, почти круглый год на наших пастбищах зеленеет трава, у нас крепкие мужчины и красивые женщины, мы очень любим спорт — теннис, лошадиные скачки и футбол, мы вырабатываем отличные седла, машины, текстиль. Что до леса, то для нас его рубят во всех концах света, мы закупаем его и строим лучшие во всем свете корабли.
Я долго говорю матросам о моей благословенной родине, которую, сэр, я так люблю и не представляю, что есть на свете страны прекраснее, однако замечаю, лица у матросов делаются скучающими, и они говорят мне: может, в самом деле, всего у вас полно, но медведей нету, а это совсем худо!
«Что за странные люди, эти матросы! — думаю я, качаю головой и про себя отмечаю: — дикари, они не представляют себе жизни без медведя…»
Матросы опять наперебой продолжают рассказывать, и мне становится известной одна удивительнейшая, потрясающая новость. Оказывается, потому так усердно говорят они о медведе, что в настоящее время большевистское правительство (об этом матросы прямо не высказались, но лишь намекнули вскользь, а я понял с полуслова) приняло закон о массовом разведении медведей, устраиваются целые подземные колонии на тысячи голов, так что в ближайшее время, если верить матросам, на мировой рынок поступит очень много медвежьих шкур, сала и мяса. Разве это не здорово?
Оказывается, русские не сидят, сложа руки, не ждут у моря погоды, действуют. Медвежья торговля, безусловно, даст миллионные прибыли. Какая страна откажется от сала и медвежьих шкур!..
Я высказываю матросам сомнение: работа в медвежьих колониях опасна.
Матросы серьезно уверяют: ничуть! Медведь идет на житье в подземную колонию добровольно, с великой охотой: он же пьяница, медведь, а в колонии его будут прикармливать специальной пищей. «Что за пища?» — спрашиваю. Гриб такой — пун. От него медведь хмелеет и делается совсем дурным и веселым: и пляшет, и скачет, и кувыркается, и даже рыкает песни. А про хищность и дикость, говорят матросы, забывает и делается ручным, как щенок.
Вот о чем я узнал от матросов из нашей первой с ними беседы. Я слушал и записывал, а они рассказывали, им, кажется, очень приятно было, что удивили меня, иностранца, они смеялись, а иные даже от удовольствия хлопали себя по бокам. Я отметил, сэр, что русские очень любят посмеяться и отличаются прямо-таки детским простодушием.
Письмо 5
За эти несколько дней, сэр, что я на утлом пароходишке пробираюсь в глубь материка, мне удалось войти с людьми, то есть с экипажем, в добрые и приятные отношения. Все уже хорошо меня знают, встречают с улыбкой и уважительно называют: мистер Персглоу. Когда я прихожу в кают-компанию подкрепиться, меня обслуживает сам пароходский кок.
«Пожалуйста, уха из осетра, мистер Персглоу! А на второе — отбивная из баранины, мистер Персглоу!»
Должен заметить, сэр, кок на пароходе довольно искусный и грамотный, котлеты подает сочные, не пережаренные, чем я остаюсь очень доволен. Помня о том, сэр, что я должен Вас снабжать сведениями о русских людях, я познакомился с супругой кока, по имени Лизавета, высокой, строгой наружности, рыжеволосой женщиной, с глазами навыкате, как у лягушки. Вид жены кока напомнил мне Шиллеровскую королеву Елизавету в трактовке актрисы Королевского театра в Лондоне миссис Осборн, и я, позабыв, что имею дело с простой русской женщиной, никогда не слышавшей ни о трагедии Шиллера «Мария Стюарт», ни о королеве Елизавете, заговорил о том, как похожа она на королеву Елизавету. Жена кока Лизавета, выслушав меня, отчего-то прослезилась, назвала меня доброй душой и тут же обратилась с громкой руганью к мужу. Ругаясь, она заговорила очень быстро, и я мало что понял; излив гнев на мужа, она обратилась ласково ко мне, говоря: ее мужик и его дружки-матросы все до единого жеребцы, им только бы поржать, нет для них ничего святого, и добрых слов они не понимают.
«Вы бы, мистер Персглоу,— говорила растроганная Лизавета, — с этими жеребцами не якшались, а держались поближе ко мне, потому как на ласковое слово я отзывчивая».
Из всей этой речи, проговоренной очень быстро, я понял только слова «держаться поближе ко мне». Я был очень смущен и сконфужен, и, извинившись перед коком, поспешил удалиться в свою каюту. Сидя в одиночестве, я обратился к русско-английскому разговорнику и нашел значение слова «жеребец». Я думал: если она, в самом деле, считает своего супруга жеребцом, что означает конь-производитель, и не стесняется об этом говорить при посторонних людях, то как следует понимать ее предложение: держаться поближе к ней? Я скромный иностранец, инженер лесопиления, я не подал, кажется, никакого повода, чтобы женщины были со мной так не стеснительны…
Во всяком случае, сэр, пока я затрудняюсь сделать вывод о русских женщинах по одной Лизавете — она ведь живет в особых условиях: на пароходе много мужчин, а она одна, и если ее поведение в чем-то предосудительно, то не ее в том вина.
Письмо 6
Сегодняшнее утро началось для меня весьма странно. Было еще рано, я сладко спал и видел во сне свой лесопильный завод, как вдруг до моего слуха донеслись отчаянные вопли. Первая мысль была, когда я проснулся: беда на пароходе! Но тут же я понял: случилось что-то с женщиной, она звала на помощь. Я накинул купальный халат, чтобы не простудиться, и выбежал из каюты, — неподалеку пароходский кок размахивал над своей супругой Лизаветой кулаками и злобно, прямо-таки по-звериному, рычал. Лизавета валялась у его ног и изо всех сил вопила. Можете себе представить, сэр, что почувствовал я при виде этой ужасной сцены! Я не стерпел и ринулся отнимать у кока Лизавету, опасаясь, чтобы ей не было причинено увечье. Кок отскочил в сторону и стал громко кричать. На крик его сбежались матросы и окружили нас троих — Лизавету, ее мужа и меня — плотным кольцом. Некоторые хмурились, недовольные, наверно, тем, что прервался их утренний сон, но остальные смеялись.
«Что случилось?» — «Что за шум, а драки нету?» — вот о чем спрашивали нас матросы. Я пытался объяснить, но понять меня было им невозможно: я говорил по-английски, позабыв от растерянности, что передо мной русские. Кок тоже старался что-то рассказать в этом шуме и гаме, показывая на меня и жену Лизавету пальцем; ему сочувственно кивали головой и почему-то неодобрительно посматривали в мою сторону.
Так продолжалось минут пять-семь, пока не пришел старый, видимо боцман, и не велел всем разойтись, кроме нас троих. Как только его распоряжение неохотно было исполнено и все разошлись, боцман велел нам следовать за ним. Я пытался возразить, ссылаясь на то, что не одет, но боцман чуть ли не силой повел меня, ухватив за руку; я покорился.
Уже здесь, на пароходе, я услышал от русских примечательную, на мой взгляд, пословицу: нет худа без добра, — и здесь же, на пароходе, жизнь немедленно подтвердила ее правоту. Сейчас, когда я сижу над этим письмом, я думаю: не случись скандала между коком к Лизаветой, мое знакомство с капитаном этого допотопного русского суденышка или отодвинулось бы дальше или совсем бы не состоялось, поскольку, по моим наблюдениям, капитан был человек строгий, высокомерный, важный, он, как я понимал, относился к своему служебному долгу очень серьезно, а к такому человеку лезть на глаза при исполнении им служебных обязанностей было нельзя. Однако тот недобрый случай свел меня с ним в его каюте, куда нас троих ввел боцман, и мы познакомились.
Я стоял; капитан предложил мне кресло, велел также коку и его жене Лизавете найти место и сесть. Боцмана, который нас привел, он попросил выйти. После того он приступил к расспросам.
Но перед тем как изложить наш разговор, не помешает, думаю, описать наружность капитана. Ему уже далеко за шестьдесят, он невысок, плечист и скуласт. Волосы на голове, хотя растут еще густо, но седые. Капитан был в темных очках, в лице его виделось мне что-то необычное, но что, я определить не мог. Все мне нравилось в капитане: и опрятная строгая одежда, и белый, хорошо отглаженный воротничок, и манера держаться — в неторопливости его движений чувствовалась уверенность в себе, в своем авторитете.
Сначала капитан, к моему удивлению, на чистом английском языке обратился ко мне: что случилось? Я спокойно объяснил, как было: услышал драку и выскочил из каюты, чтобы разнять дерущихся или помочь слабому; я добавил: иначе поступить, как джентльмен, я не мог.
— Хорошо, — сказал капитан и затем обратился к Лизавете по-русски, прося объяснить, если это можно, что у них произошло, отчего муж так скверно обошелся. Но Лизавета, вместо того чтобы отвечать, заплакала, укрыв лицо платком.
Тогда в беседу вступил кок; он сказал:
— Во всем виноват, товарищ капитан, этот англичанин. Вчера он, подкатываясь к моей жене, назвал ее королевой, и моя дура, наверно, в него влюбилась. Всю ночь, отвернувшись от меня, она вздыхала, шептала то слово, какое втемяшил ей в башку господин иностранец: королева! Я просил ее перестать мне мотать нервы, но она не послушалась, и тогда я стал ее тузить, а она кричать и отбиваться. Она, я понимаю, для того так громко кричала, чтобы призвать на подмогу иностранца, по которому вздыхала ночью, и управиться надо мной с ним совместно, пользуясь удобным случаем.
— Что вы скажете относительно королевы, — обратился ко мне капитан, смеясь одними губами.
— Сравнение было не в ее пользу, — сказал я. — Королева Елизавета в трактовке миссис Осборн…
— Я вас понимаю, — перебил меня капитан.
— Следовательно, — продолжил я, — я стою вне подозрений, и притом я не настолько глуп, чтобы затевать за женщиной ухаживать вблизи от ее мужа.
В это время «королева» плакала, уткнувшись в платок, а кок метал на меня свирепые взгляды.
— Как же быть, — обратился ко мне по-английски капитан. — Если нам объяснить всю правду насчет королевы Елизаветы, то он не поймет, а нашей Лизавете мы нанесем обиду. Кок груб, а Лизавета мало видела внимания к себе, мне не хотелось бы ее разочаровывать, пусть она считает себя королевой. Вы согласны, господин Персглоу, что любая женщина — это в своем роде королева?
— О да, я согласен! — сказал я. — Каждый англичанин считает: женщина — это мистерия, молитва и неведомый мир..
— И преотлично… — Тут капитан перешел на русский и стал упрекать кока за грубость. Он говорил коку, что тот грубиян, что за всю жизнь не сказал он жене ласкового слова, поэтому она так волнуется, услышав от других что-то приятное. При этих словах Лизавета принялась рыдать, из чего надо предположить, сэр, что капитан попал в самую точку.
— Ты сам во всем виноват, — сердито выговаривал капитан коку, — а ничуть не Лизавета, ни тем более господин Персглоу, очень порядочный, в этом я убежден, человек. Оставляю, таким образом, этот случай без последствий, однако, как старший по чину, советую: к жене надо относиться хорошо, язык у тебя, Трофим, не отсохнет, если ты хоть раз в сутки назовешь ее королевой, чего твоя жена, глядя со стороны, вполне заслуживает.
Произнеся эти слова, капитан помолчал; он, видно, хотел узнать, произвела ли его речь нужное впечатление на кока.
— Значит, вы против меня, товарищ капитан, — обиженным голосом сказал кок, — значит, вы на стороне господина иностранца? Что ж, вам видней, только королевой Лизку я звать не буду. Никакая она не королева, мне-то лучше знать, мы с ней по соседству выросли. И отца ее, и мать я знаю — мужики, самые что ни на есть простые люди. Никакая она не королева!..
— Пусть мужики, но для тебя-то она королева, — сказал капитан. — Не насильно же тебя на ней женили. Ты же сам ее выбрал, значит, любил.
— Я и теперь ее жалею, — сказал кок, опустив голову, — но она чем дальше, тем дурней становится. Позавчера мне говорит: другие, говорит, мужики баб своих ревнуют, бьют даже, значит, любят. А ты, говорит, ни разу меня ни к кому не приревновал, ни разу не поколотил, а без этого, мол, любови не бывает. Вот я, товарищ капитан, и решил ее приревновать и подубасить маленько, она и подняла шум.
Не буду, сэр, впадать в дальнейшие подробности нашей беседы, ибо главное, что я хотел сказать, что удивило меня, я сказал. Что за непонятное явление: получается, что женщина сама напрашивается, чтобы ей намяли бока—тогда она убедится в любви и привязанности к себе?
По окончании беседы капитан любезно пригласил меня с ним позавтракать, и я принял его приглашение. Через час я явился к нему во фраке и официально отрекомендовался: Джон Персглоу Младший, инженер лесопиления, бракер-приемщик Компании. Капитан в свою очередь тоже отрекомендовался: Иван Ильич Мошкин, капитан парохода «Тара» Западно-сибирского пароходства.
В обращении и манерах капитан Мошкин был не особенно изящен, зато очень прост и естественен, и он мне нравился. Только я все удивлялся, почему он носит темные очки.
— Прошу вас, располагайтесь поудобней и устраивайтесь здесь, — сказал капитан Мошкин, показывая стул. — Подкрепимся и поговорим… Мы ведь с вами тезки….
— Что такое тезки? — спросил я,
— Это означает, что у нас с вами одинаковое имя: Джон по-русски означает Иван. Позвольте узнать, как зовут вашего отца?
— Джон, — сказал я. — Он тоже был Джон, как и я.
— Значит, по-русски вас звать Иван Иванович.
Я повторил вслед за капитаном: Иван Иванович, мне это имя показалось смешным, я засмеялся.
— Но если вам не нравится это русское имя, я буду звать вас по-вашему…
— Нет, зовите меня Иван Иванович, — сказал я,— мне это нравится.
Мы сели за стол друг против друга; я заложил, как положено, за ворот чистую салфетку, и мы принялись завтракать. Сквозь темные очки капитана я заметил: его глаза были неподвижны и смотрели в одну точку.
Я обратил также внимание на то, что движения рук Мошкина были неуверенны и медлительны, он протягивал руку за хлебом или брал вилку и делал это, как слепец.
«Да он и есть слепой», — подумал я и был так изумлен, что кусок у меня застрял в горле. Мошкин спрашивал у меня, я отвечал невпопад, глядя ему в лицо и недоумевая, как он мог будучи слепым выполнять обязанности капитана.
— Простите, капитан, — сказал я…
— Вы чем-то удивлены?
— Да, —говорю, — я удивлен и озадачен и не верю своим глазам. Скажите, пожалуйста, у вас, наверно, очень опытный штурман?
— Нет, вся моя команда, в том числе первый и второй штурманы, люди очень молодые и неопытные и еще не знают реку. Но в этом беды большой нет: реку хорошо знаю я сам.
— Позвольте, — все более изумляясь, говорю я, — по карте от Нового Порта до Усть-Чулыма больше трех тысяч километров. Неужели вы помните всю лоцию?
— Всю лоцию в подробностях, может, я и не помню, — сказал Мошкин, — но реку чувствую, поскольку хожу на пароходе по Оби уже много лет.
— Не понимаю, — говорю, — как это чувствовать реку?
— Этого нельзя объяснить, — сказал Мошкин. — У иных людей знания переходят в инстинкт, как в случае со мной или как бывает с людьми, наделенными от природы талантом. Чувство реки — у речника, чувство тайги — у охотника. Вы инженер лесопиления, неужели вы в своей работе руководствуетесь только знаниями и опытом?
— Нет, не только знаниями и опытом, — сказал я. — Любой кусок дерева я вижу насквозь…
— Вот и я тоже реку вижу насквозь, — сказал Мошкин.— Плаваю я давно, а несчастье обрушилось на меня лет пять назад, я чуть было не утонул в ледяной воде. Мне, конечно, пришлось бы выйти на пенсию, но помог профессиональный инстинкт, выработанный за долгие годы работы на реке.
Далее, сэр, мы с Мошкиным, запивая завтрак черным кофе, который нам подали, говорили вот о чем. Я спросил капитана, откуда он знает английский язык, и узнал, что Мошкин происходит из семьи богатого пароходовладельца, который дал ему образование, английскому языку его выучил домашний учитель, выписанный отцом из Петербурга. Это сообщение меня изумило: он, сын русского капиталиста, служит большевикам! Насколько мне известно, большевики не держат у себя на службе тех, кто в прошлом принадлежал к богатым эксплуататорам?
— Как видите, служу, — сказал, улыбаясь, Мошкин. — Ничего, доволен, и начальство мной, думаю, довольно.
— Вы, наверно, не успели скрыться за границу?
— Нет, я не пытался, — сказал Мошкин. — Я не смог бы за границу.
— Понимаю, из-за денег, наверно… Если вы чувствовали в них недостаток, то, уверяю, вас с вашим опытом, с вашими знаниями у меня на родине, например, оценили бы по достоинству, и вы стали бы богатым человеком.
— Нет, деньги тут ни при чем, — сказал Мошкин.— Я не смог бы жить за границей по другой причине.
— По какой же? Может, вы не могли расстаться со своей привязанностью?
— Да, вы угадали, — сказал Мошкин. — Со своей привязанностью. С Россией. В этом вопросе, — сказал Мошкин, — думаю, Иван Иванович, мы найдем с вами общий язык. Вы ведь любите свою Англию?
— Да, конечно!..
— А я —Россию… Вот вы, я слышал, в разговоре с матросами хвалили свою родину за то, что там почти не бывает зимы. А я похвалю Россию за то, что в ней есть зима, есть снег, есть сугробы, вьюги — без этого я не смог бы жить. Вот вы останетесь у нас до весны и увидите наши снега, нашу тайгу. Может быть, вам и не придется по душе все это, зато вы поймете, что если человек здесь родился и вырос, он не сможет больше жить нигде. И люди здешние… Может, вы скажете: темнота, невежество, —да, это еще есть, сторона у нас суровая… Зато люди-то свои. И сил в них — непочатый край; все стерпят, все вынесут… — И тут, сэр, под его темными очками, в его незрячих глазах блеснули слезы благородного волнения.
Когда он успокоился, я встал, вышел из-за стола и, протянув ему руку, сказал:
— Позвольте, господин Мошкин, пожать вам руку и выразить вам свое уважение… — И мы обменялись крепким рукопожатием, хотя, признаюсь, сэр, мне хотелось обнять этого человека; после, когда я остался наедине с собой, в каюте, я посетовал на нашу британскую сдержанность и внешнюю холодность…
