В уже далеком, как будто из другого мира, 2020-м году, мы, не сказать, что шумно, но, всё-таки отметили столетнюю годовщину Русского исхода: выходили фильмы, передачи, писались статьи… Но русский исход начала двадцатого века – не просто точка во времени и пространстве, которая нуждалась в памятном камне. Скорее, она – начало целого огромного вектора русской истории, который имеет свое предназначение и свой огромный же смысл. К которому нам, потомкам, необходимо не обращаться время от времени, по памятным датам, а подключится как источнику неизбывной энергии для того, чтобы быть собой, вернуться к себе.
Едва ли уходившие сто лет назад из своей страны русские люди всерьез предполагали о том бремени и той роли, которую возлагало на них Провидение. А это бремя, эта роль имели место быть. И были критически важны для сохранения русского бытия во времени и пространстве. Потому, что этим бременем, этой ролью, этим, если угодно, крестом было сохранение самой русской культуры. Да, одни из них думали продолжать политическую борьбу, другие – начинать заново жизнь на чужой земле, но все оказались призваны к одному-единственному. И было совершенно очевидно, что никого другого, кто с этой задачей мог бы справиться, уже не будет. Потому, что живыми носителями старой, уходящей, настоящей России, настоящей Русской культуры были только они, последние.
Сделаем крошечное отступление, которое требует наше время. Когда год-два назад из страны побежали «релоканты верхнего Ларса», немало было пафосных и истеричных (по ту сторону границы) выкриков о «новом русском исходе», и даже «философском» хм-хм «пагоходе». Неироничный абсурд этих реакций был конечно налицо: сытые молодые люди с квир-ценностями в голове, тем более, не очень молодые с «комиссарами в пыльных шлемах» в бэкраунде, уж никак не могли ассоциировать себя с первой волной русской эмиграции. Неудачное сравнение обратило и без того изрядно потасканных «носителей культуры», типичных представителей еврейской эмиграции 70-х, в окончательно голых клоунов: большая Русская культура «отомстила» безудержной хуцпе…
Но вернемся к настоящему. Итак, сохранение и передача Большой русской культуры – такой была настоящая цель русской эмиграции. А может быть и еще что-то гораздо большее. В 1921-м это понимали еще немногие. Тогда, в умирающем Петрограде Ходасевич бросил слова о «надвигающемся мраке», в котором нам предстоит «перестукиваться именем Пушкина», почти в пустоту… Через десять лет, в эмиграции, эти слова будут повторять непрерывно, как неусыпную молитву. Сегодня же, в свете побеждающего в «свободном мире культурмарксизма» новых ценностей и гибели двухтысячелетней христианской культуры, они становятся почти апокалиптической силы пророчеством.
Итак, о культуре…
Легальный марксист
Очень наглядно эта роль, этот крест, и сама судьба изгнанников оказались явлены в личности Петра Бернгардовича Струве (1870-1944). Его можно назвать иконографическим образом эмиграции. Да и всей национальной русской (в настоящем смысле) интеллигенции, переломанной революцией, в целом.
Начинал Струве как типичный революционер, а кончил… Впрочем, не будем забегать вперед. Биография Струве – не самая типичная, зато весьма наглядная и ясно показывающая, какой «камерой обскура» стала для обычного русского интеллигента революция, перевернувшая и переродившая его.
Как почти всякий обычный радикальный интеллигент, Струве в пятнадцать лет уже марксист, еще года через четыре – лидер легальных марксистов. Участвует с Плехановым в Лондонском конгрессе II-го Интернационала, переводит на русский язык I том «Капитала», хлопочет над созданием газеты «Искра»… Уже скоро, правда, он отходит от марксистской платформы, начиная дрейф в сторону конституционного либерализма. Разочарования в первой русской революции вдохновляет его на создание (вместе с М. Гершензоном) знаменитых «Вех» (этой «энциклопедии либерального ренегатства», по отзыву Ленина), к участию в которых он привлекает Н. Бердяева, С. Булгакова, С. Франка, А. Изгоева и Б. Кистяковского.
В декабре 1917-го Струве уже на Дону, участвует в формировании Добровольческой армии. В 1918-м – на нелегальном положении в Москве, Петрограде, Русском Севере. Затем за границей, на связи с Колчаком и Деникиным.
В точке «Русского исхода» судьба Струве также сыграла своеобразно и ярко. В это время в качестве начальника управления иностранных дел правительства Врангеля, он ведет переговоры с французами о признании белого правительства. По иронии судьбы, именно в тот момент, когда, его усилиями, Франция фактически признала правительство Врангеля, начинается исход белых армий из Крыма.
Либеральный консерватор
Оказавшись в изгнании, белое воинство не прекратило своей борьбы с большевизмом. Не прекратил её и Струве. Когда-то, отойдя от марксизма, в становлении которого в России он сыграл важную роль, Струве увидел себя объединителем всех либеральных сил против самодержавия; теперь он желает объединить все политические лагеря русских беженцев – против большевизма.
Самого себя в эти годы он называет либеральным консерватором, понимая под либерализмом «утверждение свободы лица», а под консерватизмом – преемственность традиции. Это была счастливо найденная схема, которой, как мы далее увидим, суждено будет большое будущее.
Родоначальниками либерального консерватизма сам Струве называет Вяземского, Чичерина и, прежде всего, Пушкина.
Теперь же, в качестве редактора газеты «Возрождение», Струве становится вдохновителем Всезарубежного съезда в Париже, на который возлагает огромные надежды, и так формулируя его цели: «Организация и мобилизация Зарубежной России ради воскрешения и воссоздания Национальной России».
Лидер Русского Зарубежья
В апреле 1926 года в отель «Мажестик» в Париже стекаются более четырех сотен делегатов из 26 стран русского рассеяния со всего света. Среди них цвет эмиграции: С. С. Ольденбург, Иван Ильин, Трепов, Краснов, Марков.
Начинался «Собор русских изгнанников» бодро и задиристо. Прежде всего делегаты положили не признавать большевистское правительство, как «внешнюю силу», поработившую Россию: «интересы России противоположны интересам Интернационала», и рьяно нацелились на объединение всех зарубежных сил в единый боевой кулак.
Ясно, о чем мечтал Струве: заявить о явлении России Зарубежной, России в изгнании как «русского духовного организма без территории». Организма, который, однако, стал бы начатком и знаменем Русского возрождения.
Но увы, все попытки объединить эмиграцию – даже с учетом общей ненависти к большевизму, даже перед лицом необходимости создания единого антибольшевистского фронта – терпели сокрушительное фиаско: противоречия между либералами и монархистами оказались слишком фундаментальными.
А еще более «несчастье всякой эмиграции: кроме противоречий принципиальных — сколько же личных амбиций, раздробляющих всякое живое объединение и действие» (и это «при крайней важности привлечь и удержать малую денежную прослойку эмиграции — властную „торгово-промышленную группу“») – как проницательно определил главную проблему русских и причину неудачи съезда Солженицын.
Кризис мог оказаться роковым. Лишенная единого знамени, разбросанная по странам и континентам, русская эмиграция была приговорена – ей оставалось либо раствориться в иноязычном море, либо… найти новую опору и точку сборки…
И вот – новый поворот, который совершает живой ум Струве. Пётр Бернгардович делает, возможно, главный, и, поистине, судьбоносный ход своей жизни – от большой политики к большой культуре.
Пророк
В июне того же, 1926-го года, в газете Струве «Возрождение» выходит редакторская статья, предопределившая принципиальный для всего русского Зарубежья поворот. В своей статье Струве говорит о политическим кризисе эмиграции и выдвигает лозунг: «Эпоха русского Возрождения, духовного, социального и государственного, должна начаться под знаком Силы и Ясности, Меры и Мерности, под знаком Петра Великого, просветленного художническим гением Пушкина» («Возрождение», Париж, 7 июня 1926).
И, упавшее было духом, Зарубежье вновь воодушевляется. Правда, имя Петра Великого как-то постепенно уходит в тень и скоро совсем исчезает, зато имя Пушкина, напротив, начинает разгораться на знаменах эмиграции все ярче и ярче.
Очень скоро Пушкин становится духовным символом Русского мира в изгнании, а имя его обращается в настоящий культ. Причем, в отличие от СССР, где идут схожие процессы, культ этот был совершенно спонтанным, изливающимся из глубины отчаявшихся сердец: души русских изгнанников интуитивно искали и – находили в имени и поэзии Пушкина – спасение.
Мысль Струве и правда оказалась промыслительной, пророческой, почти гениальной. Можно сказать – он интуитивно нащупал единственно возможный, единственно верный код России, ту самую «кнопку», которая запустила процесс, дала силу жизни русской эмиграции на все последующие отпущенные ей годы. Конечно, в этом была заслуга не одного только Струве. Но его роль как гениального объединителя и интеллектуального вождя была ключевой.
С того времени, как над русскими диаспорами начинает реять знамя возрождения культуры с вышитым на его полотнище ликом Пушкина, эмиграция преображается. Она как будто находит единое дыхание, ключ своего бытия, и всего за десять лет проходит немалый путь, порождая целую традицию «пушкинианы русского Зарубежья». Апофеозом же этого похода становится празднование пушкинской годовщины 1937 года, обратившееся в грандиозный смотр его культурных сил.
За это время культ Пушкина обратился в русских общинах в своего рода, светскую церковь, где прихожане причащались России, далекой, как царство небесное. Чувство это (лучше сказать – таинство) замечательно выразил в своих известных стихах Ходасевич:
...восемь томиков, не больше -
И в них вся родина моя…
я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке…
Здесь имелись в виду известные всем восемь томиков пушкинского собрания сочинений – таким и было общее самоощущение эмиграции тих лет.
«Объединяя два полюса»
Пушкин, как заметил Карен Свасьян, по-настоящему понятен либо душе совсем младенческой, либо – пережившей катастрофу. Кажется, именно к столетнему пушкинскому юбилею 1937 года Россия по-настоящему созрела, точнее дозрела до этого нового понимания своего главного поэта.
Причем – по обе стороны революционного разлома. В России советской в это же самое время также нарастает культ Пушкина. Он выливается в масштабнейшие празднования февраля 1937 года по всем городам и весям СССР, после чего Пушкин был утвержден на гранитном постаменте как непререкаемый авторитет, культурный вождь и настоящая «светская икона» советской культуры. (Об этом см. «Год Русского Возрождения: Пушкин и 37-й»)
Но подчеркнем: все это небывалое возвеличивание Пушкина в Советском Союзе – есть во многом заслуга и результат деятельности русской эмиграции. Именно эмигрантский пушкинский культ подтолкнул Сталина, ревниво следящего за всем, что происходит по ту сторону границы, к решению сделать из Пушкина культурного вождя (Пушкин наш, не отдадим!) нового строящегося мира…
Советский пушкинский культ породил гигантскую по объему пушкиниану. Стиснутая в прокрустовом ложе идеологии, она неизбежно оказалась довольно блекла и бедна идеями, но, зато, вдоль и поперек исходила каждый факт пушкинской биографии, исследовала каждую черновую строку. Тысячи советских пушкинистов, подобно неким филологическим геологам, составляли карты пушкинского мира; тысячи филологических экскаваторов перерабатывали тонны эмпирической руды пушкинской биографии, закладывая культурный фундамент империи…
Силы эмиграции не могли конечно тягаться с этой громадной машиной. Зарубежная пушкиниана – капля в море пушкинианы советской. Но на неких идеальных весах ее духовные прозрения, возможно, перевесили бы весь тоннаж эмпирической руды последней.
Если на одном полюсе Русского мира Пушкин становился камнем, положенным во главу угла имперского культурного мифа, то на другом отчаянные одиночки пытались подняться к ослепительной звезде пушкинского идеала (ведь «цель поэзии - идеал»). И так, как полноценная «ноль-единица» русского культурного кода, объединяя незримо два полюса Русского мира, Пушкин действительно становился его спасителем.
Когда сегодня говорят порой, что Россия выжила в ХХ веке благодаря Пушкину, в этом нет большого преувеличения. Это действительный факт. Пушкин спасал русского человека как в его внутреннем, так и внешнем (в Русском Зарубежье) изгнании, становясь его точкой выживания, его «мирской церковью». Но также – и его имперской «точкой отчета». Вместе же две эти функции создали то единое силовое поле, которое удержало Россию от распада в ХХ веке, незримо провело ее через испытания 90-х и продолжает незримо поддерживать и сегодня.
Философ
Поскольку эмигрантский Пушкин был отчаянной надеждой (или надеждой отчаянных), то, конечно, и откровенной графомании здесь было достаточно. Но эмиграция оставила и несколько безусловных шедевров. Семен Франк, Иван Ильин, Георгий Федотов, Сергий Булгаков заново открывали Пушкина-пророка, Пушкина-мыслителя, Пушкина-мудреца, сияющей звезды русского идеала. Среди этих работ была и работа Петра Струве «Дух и слово Пушкина».
Сам Струве говорил, что его обращение к Пушкину было чем-то вроде откровения, обретения некой тайны. Сам себе – продолжал Струве, - я дал обет довести это откровение «до полной ясности», и поделиться им так, чтобы его выводы «могли бы быть схвачены и проверены всяким».
Струве и правда, удалось уловить нечто крайне важное в Пушкине. А его статья, написанная по следам «откровения», действительно представляет собой маленький философский шедевр. Её стоит прочесть всякому, кто хочет понять Пушкина так, как понимает его человек, потерявший все, и –обретающий новое рождение.
Вот о чем говорит Струве говорит в своей статье. Он говорит, что любимыми и важнейшими словами у Пушкина являются эти четыре: ясный, тихий, неизъяснимый и непостижимый.
Понятно, почему именно они. Глубокое созерцание требует, прежде всего, ясности и тишины. И куда бы оно не направляло свой взор, оно повсюду будет видеть тайну бытия – неизъяснимую и непостижимую. В этом весь Пушкин. Можно сказать, продолжает Струве, что тайна бытия ему более всего и знакома, составляя единственный предмет его созерцаний…
Изъяснить же неизъяснимое, выразить невыразимое можно двумя путями: либо громоздить тысячестраничные энциклопедии, учения в духе индийской философии или немецкой метафизики, либо, как это делает Пушкин, скрывая всю глубину вещей за символической дверцей и указывая, почти небрежно, на символический ключик от нее. И это не шифр, как часто бывало у символистов, но именно те самые простые вещи (тот самый культурный код народа), увиденные сквозь «магический кристалл» духа и познанные в своей непостижимой глубине…
Монархист
Но вернемся к биографии Струве. К концу своего поприща этот неутомимый борец совершает кажется полный оборот по кругу политического спектра (в астрономии такой оборот небесного тела называется Революция).
В.В. Шульгин оставил нам живую иллюстрацию образа Струве тех лет, вспоминая, как на одном из горячих эмигрантских прений Струве вдруг заявил, что единственной его претензией к Николаю II — это его излишняя мягкость с революционерами, которых нужно было «безжалостно уничтожать»… Изумленный Шульгин осторожно заметил на это: не считает ли Струве, что и он сам должен был быть уничтожен? «В ответ на что, вскочив с места, тряся седой бородой и чрезвычайно волнуясь, Струве воскликнул: Да! И меня первого! Именно так! Как только какой-нибудь революционер поднимал голову — бац! — прикладом по черепу!»
Пётр Бернгардович, замечает Шульгин, так разволновался, что собрание пришлось прекратить.
Таков этот удивительный человек. Таков замечательный духовный путь русского интеллигента от вдохновенного марксиста к яростному монархисту-охранителю. Таков, в сущности, был путь самой Русской эмиграции, её возвращения на Родину.
Состоялось ли это возвращение? С одной стороны – перенесение праха генерала Деникина и философа Ив. Ильина в Москву в октябре 2005 года, воссоединение Русской и Зарубежной церквей в 2007-м – большие и важные вехи. С другой стороны, примирение России (условно говоря «белой» и «красной») едва ли можно считать состоявшимся. Возможно, до сих пор для этого не хватало внешнего давления и внутренней определенности. Сегодня такой определенности становится, разумеется, больше. А с ней – и надежд на возвращение. Но всё же пока ещё только надежд. Не будем себя обманывать – настоящая Россия еще не вернулась, настоящая Русская весна еще не пришла. Мы и сегодня пребываем фактически в эмиграции в своей собственной стране, где официальный тон продолжают задавать космополитичные «культуртрегеры», вроде бы и собравшие манатки, но не покинувшие наш «философский пароход», наш Ковчег Спасения «Россия»…
Но в этом, ещё ожидаемом нами возвращении на Родину судьба Петра Струве могла бы стать неплохим для нас ориентиром. Особенно, в предчувствии нового «надвигающегося мрака», на этот раз уже – в своем окончательном, всемирном, апокалиптическом масштабе.
