***
«Я вспоминаю всё сначала…»
Сейчас мне хочется рассказать, какова была предперестроечная атмосфера. Не вообще, а в моём окружении. Буду писать лишь о том, что видела и пережила лично. Это не просто: на любые наши воспоминания поневоле наслаиваются представления и мысли, сформировавшиеся позже, под влиянием дальнейших событий, чтения, бесед с людьми и т.д. Но попробую. Я лично помню время, начиная с начала 70-х годов, но более отчётливо и сознательно – с середины, очень чётко – начиная с рубежа 70-х и 80-х. То было время, впоследствии названное «застоем».
В школе я была типичной советской девочкой: занималась общественной работой, делала доклады, что мне очень нравилось, старалась вступить в комсомол, как только исполнилось 14 лет – не потому, что любила коммунизм, а просто мне хотелось быть среди передовых, или, как теперь говорят, «продвинутых».
Тому, что пишут в газетах «Пионерская и Комсомольская правда» - верила безоговорочно. Почему верила? Да просто потому, что газеты пишут, как мне представлялось, умные, знающие люди, вроде учителей. Мы же не сомневаемся в том, что написано в учебниках – ну, и в газетах тоже нечего сомневаться. Все дети моего окружения были такими же. Мы читали более-менее одни и те же книжки (много читали – и классиков и современников), смотрели одни и те же фильмы, думали одни и те же мысли. Мы безмерно уважали пионеров-героев и героев вообще, играли в военно-спортивную игру «Зарница». Помню, мы собирали материалы про девушку – героиню войны Веру Волошину, похожую судьбой на Зою Космодемьянскую, но менее известную. Помню, мы с девчонками обсуждали: могли бы мы поступить так же, как эти герои? Не на уроке обсуждали, не на пионерском сборе – просто в личном общении. Сошлись на том, что, если будет нужно – конечно, но скорее всего не потребуется, потому что наша армия – самая сильная в мире, оружие – самое лучшее, к тому же СССР постоянно борется за мир во всём мире.
До развала СССР оставалось лет двадцать, даже чуть меньше.
Как энтузиазм постепенно заместился насмешливым презрением ко всему окружающему и происходящему – признаться, объяснить не могу, а выдумывать – не хочу. Никакого специального момента, когда я приобщилась к презрительно-антисоветскому образу мыслей и чувствований – я не помню, не было такого момента. Я постепенно впитала тот воздух, которым дышали все. В школе он был такой, в институте – другой – вот и всё объяснение.
Вообще, молодой человек практически никогда не мыслит самостоятельно и оригинально: это свойство более поздних возрастов. Молодой – впитывает то, что разлито в воздухе, атмосферу впитывает. Попадёт в такую тусовку – впитает её атмосферу, попадёт в другую – впитает другую. Именно так объясняются такие с виду поразительные вещи, когда молодые люди из благополучных семей, иногда богатых, дворянских – и вдруг становятся народовольцами-бомбометателями, вроде несчастного Саши Ульянова, который, не случись ему связаться с террористами (положим, поступил бы не петербургский, а в московский университет), мог бы стать значительным учёным, которого заметил сам Менделеев. Сам-то юнец обычно думает о себе прямо противоположное: что он оригинален, ни на кого не похож, по любому вопросу имеет собственное мнение, которое готов пылко отстаивать, он враг рутины и носитель прогресса. Но на самом деле он, как правило, пассивный продукт среды, как выражались в XIX веке. Именно поэтому все диктаторы всех времён и народов всегда старались залучить на свою сторону именно молодёжь.
Между прочим, Лев Толстой правильно понял и повторил несколько раз в разных сочинениях: принято считать, что старики – консерваторы, а молодые – новаторы. На самом деле, - считал Толстой, - всё наоборот: главные рутинёры и консерваторы – это именно молодые: они ещё мало видели в жизни, их опыт невелик, знания тоже, думать самостоятельно – трудно, да и материала мало, а потому они берут готовые мысли и готовые формы жизни из окружающей среды. Ожидать чего-то более оригинального и новаторского можно скорее от людей зрелого возраста.
Заграница - инязовское счастье
Большую роль играло то, что я училась в Инязе им. Мориса Тореза (ныне МГЛУ), где поклонение Западу и соответственно презрение ко всему отечественному было необсуждаемой нормой. Тогдашний инязовец очень напоминал фонвизинского Иванушку из комедии «Бригадир» (не путать с Митрофанушкой; впрочем, и Митрофанушек у нас в Инязе тоже было предостаточно).
Понять любовь к загранице, царящую в Инязе, очень легко. Те, для кого иностранный язык – это единственная профессия, и они больше ничего не знают и не умеют, естественно, смотрят на иностранцев и заграницу снизу вверх: они ведь никогда не достигнут такого уровня владения языком, который есть у туземца. Те, для кого иностранный язык – не профессия, а просто рабочий инструмент, а профессия – что-то другое, те относятся к иностранцам и загранице в среднем менее восторженно, хотя случаи, конечно, бывают разные.
В сущности, Иняз готовил два типа специалистов (на практике они перемешивались):
1) толмачей, гидов и т.п., т.е. «шестёрок» при иностранцах, и
2) учительниц языков, которые занимались тем, что до революции с успехом делали девушки из приличных, но бедноватых (как говорили старину – «недостаточных») семейств, которым приходилось идти в гувернантки, домашние учительницы и т.п. Их гувернанточье образование ни с какого боку не было высшим, и ничего – справлялись.
Между прочим, в Италии учебное заведение, подобное Инязу, считается средним специальным (техникумом) – его закончила Джорджа Мелони; в Италии высшее образование не считается таким обязательным, как у нас в России.
Языкам, надо признать, нас учили хорошо, твёрдо. Метод был старинный, основательный – грамматико-переводной. Основа всего – неустанная долбёжка, письменное спряжение неправильных глаголов, словарные диктанты и тому подобные садизмы. Это единственный способ научить правильному языку, а не абы какому. Уже тогда носились известия о каких-то там коммуникативных методах, методах глубокого погружения, но наши учителя им не поддавались, и правильно делали. С годами я поняла, что грамматический метод с долбёжкой – единственно возможный путь серьёзного освоения языка во взрослом возрасте. Сейчас учебники, написанные в давние времена нашими преподавательницами языков, по-прежнему переиздаются и являются единственно эффективными среди моря всяких пособий.
Для придания солидности всему процессу у нас преподавались разного рода теоретические языковедческие дисциплины, которые вообще-то никому не нужны: ни для перевода, ни для преподавания языка это не требуется. Была у нас и так называемая «теория перевода», по которой даже я отметилась написанием нескольких статей, одна из которых была прямо-таки признана антинаучной, что меня до сих пор забавляет.
При этом вуз считался «идеологическим»: нас выпускали на работу с иностранцами, а потому, предполагалось, мы должны много знать о политике, идеологии и даже, страх сказать, уметь дать отпор идеологическим «проискам империализма». Все мы были, ясное дело, комсомольцами, у нас была комсомольская организация на правах райкома, проводились собрания, народ участвовал в первомайской и октябрьской демонстрациях, ездил в стройотряды – всё, как положено.
При этом всё это было не всерьёз, а для карьеры. Ну, если не для карьеры – то просто так, потому что велели. Цель – оказаться за границей. Это было необсуждаемым благом. Там, за границей, как считалось у нас в Инязе, всё прекрасно налажено, все вопросы решены, а то, что говорят о ней плохого – это просто так положено по некой общественной конвенции. А может, просто начальники желают скрыть от нас земной рай, который там уже достигнут.
Сказать, что мне очень хотелось за границу, я не могу: мне и дома было неплохо. Потом, у меня было какое-то подсознательное отталкивание от этой всеобщей в той среде мечте о загранице: мне всегда было слегка противно делать ровно то, что все. А может, мне просто было боязно, что у всех получится, а у меня – нет. Сейчас уж точно определить невозможно.
Так думали не все. Не все поклонялись Западу и мечтали о загранице, даже, предполагаю, и в Инязе. Но все никогда ничего не думают. Все вдыхают воздух, впитывают атмосферу.
Но то, что Иняз был довольно престижен – о многом говорит. Образование обслуживающего персонала – лакеев и гувернанток – считалось желанным и престижным. Главное - рядом с иностранцами. Это о многом говорит. Не космонавт, не военный, не физик даже – толмач.
Лет 12 назад, на Кубе, я видела нечто подобное. Лучшее жизненное место там – состоять при иностранцах. Во всяком случае в то время было так. Наш гид был по профессии, кажется, геолог, учившийся в советском вузе. Это признак близкого или уже начавшегося упадка.
«Вечно живое революционное учение»
Вернёмся, впрочем, в Иняз эпохи «застоя».
С самого начала и до самого конца преподавались общественно-политические дисциплины: история КПСС, затем философия (диамат и истмат), потом политэкономия (отдельно капитализма и социализма), был ещё и т.н. научный атеизм. По всем предметам сдавались экзамены. Так было и в других вузах.
Интерес моих соучеников к этим предметам был близок к нулю. Сказать, что преподавали плохо и скучно было бы несправедливо, бывало по-всякому.
У нас даже преподавался предмет, который не помню, как назывался, но трактовал он неправильные политические учения, которым противопоставлялся марксизм – вечно живое революционное учение, под знаменем которого мы все идём к коммунизму. Преподавал его, и довольно интересно, некий доцент Поварков (даже фамилия заблудилась в моей памяти) из Академии общественных наук при ЦК КПСС. Рассказывал он нам о многом, не особо стараясь составить какой-то последовательный курс. Тем более что не требовалось подготовить студентов к экзамену: он не был предусмотрен; кажется был чисто формальный зачёт. Доцент Поварков и о французских гошистах рассказывал, и о всяких манипуляциях сознанием, в частности, о легендарном 25-м кадре, и о пирамиде Маслоу – обо всех этих занимательных вещах я узнала от него. Я охотно ходила на его лекции, садилась на первый ряд и конспектировала, т.к. если просто слушать - ничего не запомнишь: это я поняла ещё на первом курсе. Я даже по его просьбе перевела с итальянского какой-то текст, потребный ему для научной работы, за что он мне подарил два билета в театр, куда я сходила с подругой. Текст был лёгкий, так что я не перетрудилась. Так вот на эти лекции, отличавшиеся в лучшую сторону от наших штатных лекций по общественно-политическим дисциплинам, никто не желал ходить. Старосты групп специально отряжали в очередь по несколько человек от группы, чтобы не вышло скандала из-за тотальной неявки. То же было и с лекциями по всем общественно-политическим предметам; на семинарах отмечали, т.е. фиксировали явку.
Философию преподавали даже довольно интересно. Мне хочется сохранить имена превосходных преподавателей философии: Шелом Манович (Соломон Моисеевич) Герман и Феохар Харлампович Харитди. Еврей и грузинский грек.
А вот политэкономия социализма – это был, в самом деле, абсолютно схоластический предмет. Надо полагать, на самом верху так и не смогли определиться, в чём же она состоит - эта самая политэкономия социализма. Но я, обладая одновременно хорошей памятью и подвешенным языком, сдала её на отлично и даже снискала похвалу от незнакомого экзаменатора, кажется, завкафедрой. А вот мой муж, учившийся в ту же эпоху в МФТИ, и испорченный физикой и техникой, никак не мог этого постичь или хотя бы запомнить. У него было какое-то отторжение от этого схоластического вздора. Политэкономия социализма была единственной четвёркой в его сплошь пятёрочном дипломе. Что-то подобное, видимо, случилось с Бердяевым, который схватил «пару» по закону Божьему – единственный за всю историю Киевского кадетского училища, где он учился: он органически не мог запомнить, кажется, последовательность ветхозаветных патриархов.
Что проходили по научному коммунизму – я не помню, хотя по нему был даже государственный экзамен. Его я сдала очень успешно. Помню, один из вопросов был про революцию, и я построила свой ответ как беседу-спор с еврокоммунистом, который понимает революцию неправильно, а я ему разъясняю, как правильно. Потом представитель райкома партии, присутствовавший на экзамене, даже пожал мне руку.
Способность к идеологическому сторителлингу в иную эпоху сослужила мне хорошую службу в формировании бренда моего товара.
(Отмечу в скобках, что не следует думать, будто все эти схоластические предметы – это свойство только советской школы. За рубежом упорно изучают всякого рода социологии, гендерные штудии и прочую дребедень, которая описывает некую вымышленную реальность, не имеющую никакого отношения ни к чему. Гуманитарные науки науками по существу дела не являются, а представляют собой вероучения, смешанные с наблюдениями над жизнью и основанными на этих наблюдениях кое-какими эмпирическими приёмами).
Возвращаясь к Инязу застойной поры, могу сказать, что мне лично изучение т.н. общественно-политических дисциплин в целом казалось менее скучным делом, чем учить языки: вот это, в самом деле, скучно. Но языки мы учили довольно старательно: всем хотелось работать с иностранцами, а повезёт – поехать за границу; для того, собственно, и шли в Иняз. Поехать за границу - это считалось пиком карьеры. Можно было после окончания вуза оказаться на курсах ООН, которые готовили переводчиков-синхронистов для ООН. Поехать в Нью-Йорк, в ООН - это было феерическое везение. Ради этого можно и в комсомоле пошустрить, ну и вообще напрячься.
Я не слышала, чтобы кто-то из моих сокурсников критиковал или высмеивал общественно-политические дисциплины: к ним относились как к скучному и бессодержательному ритуалу, который надо исполнить. Вроде как сказать «очень приятно» при знакомстве, не задумываясь о том, приятно тебе или нет. Чтобы получить диплом – надо это отбарабанить, ну и ладно. Никто даже не пытался сопоставить преподаваемое с жизнью, как-то заведомо считалось, что всё это враньё и пустопорожняя белиберда.
Логично спросить: а зачем я вообще пошла в Иняз. Да, собственно, не зачем. Родители хотели, чтобы я поступила в Станкин: родители были станкостроителями. Я же терпеть не могла все эти физики-математики, потому что не понимала в них ровно ничего. Просто машинально выполняла какие-то примеры и упражнения, подставляла что-то там в формулы. Имея хорошую механическую память, с лёгкостью заучивала наизусть всё, что требовалось, а вникать было лень и скучно. Кстати, механическая память очень помогала мне в работе устного переводчика.
Ну а коли так – куда идти? В вузы первого ряда – МГИМО, МГУ я как-то побоялась: в семье меня считали довольно бездарной, и мне казалось, что что-то очень уж хорошее – не для меня. Иняз был вузом вполне престижным, но всё-таки второго ряда – не МГИМО. Ну, буду что-нибудь там переводить, может, художественную литературу – почему нет? Тем более, что мне подвернулась книжка Корнея Чуковского «Высокое искусство» - про художественный перевод. Писала я всегда прилично и без труда, за сочинения хвалили – так что перевести уж точно сумею. Кстати, так и случилось: я перевела несколько художественных книг с итальянского и португальского. С итальянского даже таких классиков, как Дино Буццати и Джанни Родари. Потом бросила это дело, когда хорошо платить за это перестали. Ничуть не жалею ни о том, что это было, ни и о том, что бросила.
В «Правде» вычитал?
Ровно такое же отношение было массовым (и далеко не только в Инязе) и к тому, что писала газета «Правда» - главный орган ЦК КПСС – «руководящей и направляющей силы советского общества», как это определялось в Конституции СССР, принятой в разгар «застоя» - в 1977 г. Было громадное количество всякого рода изданий, книг и брошюр на общественно-политические темы, и все эти изделия Политиздата ощущались как серые, скучные и не имеющие отношения к жизни. Это ощущалась даже не как враньё (ложь – это всё-таки нечто целенаправленное), а как какой-то ритуальный бубнёж, тупой и серый, который невесть почему надо иногда слушать на разного рода казённых мероприятиях, а некоторым для карьеры требуется ещё и произносить.
Сотрудница моей компании, постарше меня, в те годы уже работала в НИИ. Там, как она рассказывала уже в наши дни, бытовало такое выражение: «Ты это что – в «Правде» вычитал?». Это означало крайнюю степень глупости говоримого. Вообще, НИИ были, сколь я понимаю, рассадником копеечной интеллигентской фронды. Даже не фронды, а брезгливого-насмешливого отвращения к происходящему. Лет через десять насмешники стали челноками и рыночными торговцами, а иные прямо-таки пали на дно. Некоторым, правда, удалось уехать за границу и заниматься там своей наукой.
Такова ирония история.
Подоспело тут и 70-летие Л.И. Брежнева, которое широко отмечалось, были выпущены его мемуары (кстати, довольно неплохие, написанные, естественно, не Леонидом Ильичом, а каким-то квалифицированным литератором). Они широко пропагандировались, была сочинена хорошая песня «Малая Земля» - о десантной операции, действительно, героической, в которой участвовал политрук Брежнев.
Эту песню превосходно пел Муслим Магомаев, и не только он. Мне кажется, что, услышав эту песню, авторы и исполнители современной патриотической продукции (да и любой) должны, выражаясь интернетовским жаргоном, «убить себя об стенку» от зависти и досады: те песни были как Мерседес рядом с ржавой самодельной колымагой, сляпанная из подручных деталей, такие штуки некоторые умельцы собирали в моё далёкое детство. Однако в те давние времена агитпроповские изделия некоторые насмешливо презирали, а большинство просто не обращало внимания. Молодёжь слушала «Роллинг Стоунз» и «АББА», пришедшие на смену «битлам«. Качество советских песен было неизмеримо, несравнимо выше, но заграничное было престижным, привлекательным, а наше ощущалось как слошная нудьга. Про Леонида Ильича ходили анекдоты, высмеивающие его забывчивость и шамкающую речь. Он и в самом деле был очень больным человеком, перенесшим инфаркты и инсульты, прожившим очень напряжённую жизнь, какая нам, нынешним, и не снилась.
О том, каково было уморасположение интеллигенции, говорит такое моё воспоминание, относящееся уже к началу и середине восьмидесятых.
В нашем посёлке имела дачу, унаследованную от предков (места у нас «стародачные», как выражаются риэлторы) одна очень симпатичная семья – все сплошь доктора и кандидаты филологических наук, профессора МГУ, научные сотрудники каких-то филологических НИИ. Я общалась с молодой женщиной из этой семьи, моих примерно лет, чья дочка была ровесницей моего младенца-сына. Молодая филологиня абсолютно презирала всё происходящее, а всякое начальство называла обобщённо – «большевики»: «Что там ещё большевики придумали?». Что «большевики» в принципе не могут придумать ничего разумного и полезного – в этом она была твёрдо уверена. Пылко ненавидела войну в Афганистане, которая тогда шла, а всех её участников презирала и называла «убийцами». Мне это показалось уж слишком, и я сказала, что военные не сами туда отправились, а им приказали. «Нацистские преступники тоже так говорили», - презрительно хмыкнула моя приятельница. Впоследствии филологи продали свою старую дачу на большом, соток тридцать, участке, и там на месте снесённой дачи новые хозяева построили большой дом из красивого, тёмно-коричневого с фиолетовым отливом кирпича. Филологиня где-то, говорят, преподаёт; жаль, что нельзя прогуляться с нею по тенистым улицам нашего посёлка и поболтать о том-о сём.
Ещё, помню, доводилось мне в те баснословные времена, начиная с середины 70-х, бывать на очень интеллигентной тусовке в панельной «брежневке» на московском Юго-Западе. Хозяйкой квартиры была преподавательница нашего института и художественная переводчица, очень милая, добрая и гостеприимная женщина. В той тусовке было принято стремиться уехать за границу насовсем – «спасать детей». Меня, признаться, эта формула (это именно была формула, а не просто чьё-то отдельное высказывание) очень удивляла: от чего спасать? Мне казалось, что жизнь наша – мирная, скучноватая даже, и ничто никому не угрожает. А вот поди ж ты… «Видимо, я чего-то не «догоняю», - размышляла я. Некоторые из той тусовки, евреи, уехали, но подавляющее большинство всё-таки осталось и продолжало взращивать в себе отвращение к происходящему.
А ещё там читали самиздат, показавшийся мне скучным и, в самом деле, каким-то убого-самоделочным. Никакой потрясающей истины самиздат мне не открыл. (Из всего прочитанного остались в памяти только воспоминания дочери Сталина, какие-то бесцветные; другие книжки, надо полагать, были ещё скучнее). Охота была читать эту жвачку! Я предпочитала классику, а также текущие толстые журналы.
Теперь резонный вопрос: могла ли не развалиться страна (в широком смысле – жизнь), которую массово презирало её умственное сословие? То есть те, кто создаёт смыслы, учит и воспитывает народ.
Могла ли эта страна не сдаться Западу, если престижным и желанным было состоять «шестёркой» при иностранце? Если высокообразованные люди, такие, как мои соседи-филологи, даже не ненавидят, а хуже – брезгливо презирают руководство страны?
Мне кажется, вероятность развала такой страны (шире – жизни) была необычайно велика.
Вы скажете: так думали далеко не все. Верно: не все. Но разом и хором все никогда ничего не думают и не делают – достаточно какой-то критической массы тех, которые думают или делают. В СССР застойной эпохи эта критическая масса, судя по дальнейшим событиям, была достигнута. Я не особенная поклонница Булата Окуджавы, но его короткое стихотворение:
Вселенский опыт говорит,
что погибают царства
не оттого, что тяжек быт
или страшны мытарства.
А погибают оттого
(и тем больней, чем дольше),
что люди царства своего
не уважают больше, -
правильное. Мы своё «царство» не уважали. И не поддерживали. А только лишь насмешливо презирали. И оно рухнуло, подтвердив мысль легендарного правителя древней Спарты Ликурга: «Государство существует, охраняемое личным участием каждого».
Фото: ТАСС. Студенты в лингафонном классе Московского педагогического института иностранных языков имени Мориса Тореза.
