Эту историю в своё время рассказал мне Алексей Васильевич Никитин, бывший работник партийных органов Челябинска. Некоторые детали опущены, а фамилии изменены.
Шёл 1956 год, после ХХ съезда партии, где, как известно, Хрущёв выступил с докладом «О культе личности и его последствиях», по заведенной многолетней традиции партийные органы обязаны были довести решение съезда до коммунистов и граждан Советского Союза. Надо сказать, что обсуждение документов съезда и особенно доклад Хрущёва о культе личности Сталина и его последствиях шло непросто, многие члены партии и беспартийные были категорически не согласны с той оценкой, которую давал Хрущёв Сталину. Но соблюдая партийную дисциплину и прекрасно понимая, что может быть за несогласие с решением съезда, с большим внутренним напряжением и негодованием голосовали, в том числе и за осуждение товарища Сталина.
Никитин говорил, что иначе коммунисты в то время поступить не могли. И в нашей Челябинской области шло активное обсуждение итогов ХХ съезда партии.
Никитин в то время работал заведующим одним из отделов Копейского горкома партии. Почти все копейские партийные организации обсудили и одобрили решение ХХ съезда партии, в том числе поддержали выводы доклада Хрущёва о культе личности Сталина. И только партийная организация одной из крупных больниц Копейска задерживала принятие одобрительного решения по докладу Хрущёва.
Горком партии Копейска эта ситуация явно раздражала и пугала. Первый секретарь горкома вызвал к себе Никитина и в приказном порядке попросил его выехать в больницу, присутствовать на партийном собрании и принять соответствующее решение, которое бы не выходило из общего партийного настроя, а проще говоря, коммунисты должны были, как и большинство, поддержать выводы хрущевского доклада и осудить Сталина.
Алексей Васильевич вскоре выехал в больницу, договорился с парторгом местной организации о дате партийного собрания, попросил подготовить выступающих и строго наказал не отходить от общего настроя. Главным врачом этой больницы был давний знакомый Никитина Яков Абрамович Левинсон. Он познакомился с ним еще на фронте. Майор медицинской службы Левинсон после тяжёлого ранения оставил военную службу. По приглашению облздрава он приехал в Копейск, где его назначили главврачом. Руководил коллективом он грамотно, замечаний по работе не имел, его уважали все – врачи, больные и жители города. Никитин знал, что Левинсон очень тепло и уважительно относился к Сталину, как впрочем, и сам Никитин. В горкоме считали, что именно Левинсон препятствовал принятию партийного решения по докладу Хрущёва. Этого придерживался и Никитин.
В назначенное время в актовом зале городской больницы собрались коммунисты, началось партийное собрание. С докладом выступила парторг местной партийной организации, она доложила об итогах съезда и попросила коммунистов выступить в прениях и высказать свое мнение. Но в зале стояла гробовая тишина, желающих выступать не было, молчание явно затягивалось. Парторг неоднократно обращалась к коллективу с просьбой выступить. Но желающих так и не появилось. Молчал и Левинсон.
Никитин начал нервничать, он обратился к Якову Абрамовичу с просьбой сказать свое слово, главврач наотрез отказался, сославшись на недомогание. Никитин был вынужден выйти к трибуне и в своем выступлении повторил всё то же самое, что ранее сказала парторг, и призвал приступить к обсуждению. Но зал молчал по-прежнему. Тогда Никитин попросил объявить перерыв на несколько минут. Парторг, Никитин и Левинсон отошли в сторону и Алексей Васильевич, как он вспоминал, обратился с раздражением к Левинсону: «Я не позволю вам сорвать собрание, я приехал сюда для того, чтобы вы поддержали решение съезда. Вы понимаете, чем это вам грозит? Или мы поддерживаем, или...» Но главврач был невозмутим, он курил папиросу и молчал.
И вдруг неожиданно для многих на партийном собрании появился первый секретарь горкома партии. Он молча взглянул на присутствующих, отвёл Никитина в сторону и сказал: «Не превращайте все в маскарад. Не будет выступающих – и не надо. Ставьте вопрос на голосование. Все остальное оформите потом».
На собрание он не остался. После его ухода Никитин вновь обратился с просьбой выступить, и к трибуне вышел главврач. Тихим, спокойным голосом он обратился к коммунистам: «Уважаемые товарищи, друзья. Мы – члены партии и мы понимаем, что партийную дисциплину никто не отменял, и мы знаем, что такое дисциплина. Если есть желание что сказать, конечно, надо выступить. А проголосовать мы обязаны, вы же понимаете все лучше меня». И он не спеша сел на место.
После этого парторг вновь предложила выступить, но желающих по-прежнему не было. Алексей Васильевич предложил подвести итог, сказав о том, что коммунисты ознакомлены с решением съезда, возражений он не встретил и предложил проголосовать и одобрить, в том числе и доклад Хрущёва «О культе личности и его последствиях». Вопрос был поставлен на голосование.
Первой руку подняла парторг – коммунисты в упор глядели на Левинсона. Никитин почувствовал пот, который стал выступать на его лице, он взглянул на главврача и Левинсон медленно, с большим трудом поднял руку. Вслед за ним это сделали все остальные. В заключение парторг подвела итог партийного собрания и объявила о его окончании.
Яков Абрамович молча вышел из зала и прошел к себе в кабинет в сопровождении медсестры Александры Николаевны, его фронтовой подруги. Никитин уходить не спешил, он вышел во двор больницы, сел на скамейку и закурил. Вскоре к нему подошла Александра Николаевна и пригласила в кабинет к главврачу. Там был накрыт небольшой стол, стоял чугунок с вареной картошкой, разносолы, кружки и бутыль спирта. Левинсон пригласил Алексея Васильевича к столу. Все молчали. Левинсон разлил спирт по кружкам, встал и обратился к Никитину: «Алексей, ты знаешь, кто для меня товарищ Сталин – это мой Верховный главнокомандующий, мы шли в бой с его именем и таких, как я, миллионы, и вот этот доклад, что это, Алексей?
Но запомни, Алеша, о репрессиях...
Сейчас все почему-то вдруг протрезвели и о репрессиях постоянно говорят, ну и я скажу, репрессии – это эпизоды в классовой борьбе, они есть и будут всегда, пока существует государство. Или ты мне возражаешь? А, тем более, когда есть враги, когда их много и они злые, жестокие, безжалостные... и не надо в этих репрессиях винить только товарища Сталина. Да, перегнули палку, может быть, да – не святой, а остальные?.. А они кто? Тот же Хрущёв. Ты же сам фронтовик, ты же должен понимать, или как?» Он замолчал, нервно закурил папиросу, а потом добавил: «Что-то я много говорю, а еще и не пили...»
После этих слов встала Александра Николаевна, и они неожиданно для Никитина сняли свои белые халаты, этого Алексей Васильевич не ожидал. Он догадался, что они надели парадную форму не случайно, они шли на это собрание, как в последний и главный бой в их жизни. На военном мундире Левинсона сверкали боевые награды, Никитин запомнил два ордена Красной Звезды, Шура оказалась лейтенантом медицинской службы, медали блестели и на ее груди. «Так выпьем же, Алексей, за товарища Сталина, за нашего Верховного главнокомандующего», – обратился главврач к Никитину.
Спирт сделал свое дело, вскоре завязался разговор, содержание его Никитин не помнил, а в конце Левинсон и Александра Николаевна тихо запели «Варшавянку». Никитин сидел молча. Застолье было недолгим, постучали в дверь, и дежурная медсестра вызвала Левинсона к прибывшему тяжелобольному. Никитин попрощался с главврачом и уехал по своим делам.
На следующий день он прибыл на доклад к первому секретарю, тот был уже осведомлен об итогах собрания, он обратился к Никитину, не поднимая головы: «Документы оформить как следует, Левинсона не трогать, это моя личная просьба к тебе. Ты меня понял?» Никитин ничего не ответил. Первый секретарь встал из-за стола, подошел к окну и четко сказал: «Яков спас мне жизнь, я тебя прошу – никому ни слова. Остальное я всё беру на себя. Иди». Никитин вышел...
Через год Левинсон и Александра Николаевна уволились из больницы и уехали куда-то в Среднюю Азию, с тех пор Алексей Васильевич ничего не знал о их судьбе.
...В начале 90-х годов, уже после распада Союза, незнакомый человек передал Никитину конверт, сказав, что это от давнего знакомого. Алексей Васильевич вскрыл его, там оказалась открытка с видом Иерусалима и текст:
«Алексей, здравствуй. Всё-таки эти суки развалили Союз, но он у меня в сердце, не забывай про классовую борьбу. Ты помнишь наш разговор о репрессиях? Как бы они пригодились сейчас. Обнимаю. Держись, Алёша.
Яков Левинсон».
И внизу стояла знакомая Никитину подпись.
