Ушла из жизни Анна Павловна Радзивилл (1947–2022).
Как сказал кто-то из великих: «У человека, который занимается в жизни чем попало, всегда есть шанс стать писателем!»
У Анны в трудовой книжке было 22 профессии - диапазон от инструктора-дрессировщика служебных собак до дипломированного университетского филолога, учителя русского языка и литературы. Поэтому то, что она стала писать рассказы, никого не удивило.
А началось всё в Арктике. В холодном Карском море.
Её отец был полярником-гидрологом холодных морей, начальником полярной станции на дрейфующей льдине, в бухте Тикси. Жена его, Тонечка, попала в штат экспедиции, «потеряв» последнюю букву фамилии - вместо «Строгова» написали Строгов - потому что туда брали только мужчин. Совершенно не подумали они, молодые ребята, что у них там родится ребёнок... А он родился. Вернее она. Аннушка. Наверное, нет больше таких детей, которые родились бы в Карском море, на льдине.
Потом долго выбирались на большую землю - плыли на ледоколе в маленькой каюте. И только через несколько месяцев достигли суши во Владивостоке. Оттуда самолётом домой, в Ленинград.
В два года, уже в Ленинграде, Аннушка случайно научилась читать. Игрушек не было, и ей купили разрезную азбуку.
А она бегала к матери на кухню и спрашивала:
- Мамочка, это какая буковка?
- «А-а», - говорила мама.
- А эта?
- А эта – «Б-э».
Ну, так и научилась...
Как-то пришли гости, и маленькая Анна, сидя на руках у дяди с газетой, прочитала по слогам: «П- ра-в-да». Гости разинули рты: так она что у вас - читает уже? Мать испугалась и на следующий день повела её к врачу. На всякий случай. «Ничего, ничего», - сказал врач. - Просто очень способная девочка!»
В семь лет она прочитала двухтомник О’Генри и решила, что когда вырастет, станет писателем.
Анна боялась, что у неё будут брать интервью, а она растеряется и ничего не сможет сказать.
И вот как-то поделилась: «Однажды мне приснилось, что я на сцене, кругом толпа, софиты, и меня спрашивают:
- А что вы любите больше всего на свете?
- Больше всего на свете я люблю собираться на любовное свидание! - сказала я и покраснела».
А потом, когда у неё и вправду брали интервью после какого-то выступления, она улыбнулась и рассказала про этот сон:)
О секретах мастерства:
Она не могла писать рассказы о том, чего не случилось. А в том, что происходило, она видела поэзию и глубокую метафоричность, несмотря на то, что событие могло быть совершенно бытовым и ничтожным.
Через любую прорезь в этой действительности она видела что-то связанное с душой и любовью.
В работе не могла себе позволить ни одного лишнего или случайного слова.
Все должны были вписываться в мелодию и ритм фразы.
Очень любила читать написанное вслух - и после этого часто переписывала.
Наверное, поэтому её редакторы говорили: нам практически нечего править!
Она собирала необычные обороты речи, слова, и словосочетания в свои писательские блокноты.
Переводчик с узбекского: это было одной из граней её таланта, которое приносило деньги... Она была переводчиком смыслов. Работала с подстрочником, жила пять лет в Узбекистане, чтобы прочувствовать культуру, архитектуру, природу.
Она говорила, что нельзя переводить буквально - это и не всегда понятно, и читателю будет скучно. Надо перевести так, чтобы сохранить аромат того, что хотел сказать автор, сохранить его культуру, сделав его понятным русскому читателю. Перевести в метафору...
***
Анна Радзивилл
Сага о моих предках
(фрагмент)
Когда я родилась, их никого уже не было на свете. Моя бабушка Акулина, тверская крестьянка, умерла за три дня до моего рождения.
Дедушка, Яков Сергеич, умер немного раньше, от рака. После похорон бабушка пришла домой, легла на лавку и сказала детям: «Мне без него не жить». Через несколько дней хоронили и ее: умерла от грусти, как свечка растаяла.
У бабушки Акулины было восемь детей. У меня значительно меньше. Иногда я думаю: могла бы я вот так умереть от грусти? Вряд ли… Хотя, кто его знает…
***
Мне трудно понять, как они жили. От их жизни осталось так мало: мама, две тетки, пережившие блокаду /вспоминают только о войне/, несколько фотографий на плотном картоне, поле, засеянное удивительно зеленой травкой / «это лен так растет, смотри, это поле твоего дедушки»/, да еще ряды громадных мрачных елок в лесу — дед сажал у себя на хуторе еловую аллею. И цветущая в лесу сирень — на том месте, где был дом.
Одно я знаю точно: никто, ни один из их восьми детей не был так счастлив в жизни, как мои бабушка и дедушка. Бабушка так и говорила дочкам: «Знаете, а я ведь даже и царице не завидовала…».
***
В деревне возраст не скроешь, все тебя знают и все про тебя знают.
Шла Акулинушка улицей, роста маленького, лицом невидная, шла, склонив голову, а вослед ей сострадательный шепот: «Гляди, Кулюшка идет, вековуха…» А дома сестры младшие шипели: «У, вековуха несчастная…». Из-за нее отец не выдавал замуж ни Марфу, ни Полину — надо же сначала старшую с рук сбыть. К младшим-то сватались, девки были приглядные и — молодые. А Акулине Николаевне в ту пору стукнул уже двадцать один год. /Это сегодня — смешно, это теперь в двадцать один — молоденькая, а тогда? Да еще в деревне? Тогда в тридцать — уже без зубов, с высохшей грудью, и морщины, и руки, как клешни…/.
В хоровод да на гулянки уже и ходить стеснялась. Вообще была застенчивая. Всех приглашают, а ее — нет. Придет, сидит, смотрит, на душе тяжело, и глупо все как-то. Сестры хохочут, глазами блестят: «Ну, чего сидишь, ворона?» А что ответишь? Встанет да уйдет.
Однажды явился на гулянку парень из другой деревни. Красивый — глаз не оторвать. Сам высокий, кудри черные. А пел как! А плясал! Девки обомлели. А он огляделся, возьми да и пригласи незаметную, самую тихую — Акулину. Покраснела, встала да и вышла плясать. Другие парни смотрят — чего это они прозевали? Акулька-то улыбается — прямо светлая заря… Как же это они проглядели? И тоже давай ее приглашать.
Оказалось парень тот — Степанидин Яша. Подобрала его мальчишкой на дороге бабка нищая Степанида, пожалела, а то бы с голоду помер. Пока не вырос — с ней по миру ходил. А подрос — начал бабкино хозяйство налаживать. Избу починил, печь сложил заново. Даже худую лошаденку завели. Старую.
Вот на этой-то худой лошаденке и приехал он вскоре к богатому хутору, где жили Донские, Акулину сватать.
Она как поглядела — батюшки! Да это же тот парень, что плясать ее пригласил! Неужели такой красавец — ее сватать? Оказалось — ее. Она сразу: «Тятенька, я согласна!»
Отец почесал в затылке — конечно, ни одну девушку с приданым за какого-то нищего в деревне б не отдали, но тут дело такое — вековуха… Сестры наседают: «Тятенька, счастье-то какое!» Как бы и тех не передержать. Ну что, Богу помолился, дал слово. Согласился.
А через два дня — парень богатый из их деревни. На тройке! И тоже — Акулину сватать.
Отец и мать не знают, что и делать: и слово-то дали, и родную дочь-то жалко. В богатый дом ли отдать, или к нищей Степаниде в избу?
-Тут, дочка, дело такое… — начал отец.
-Я уже просватана, тятенька… — тихо сказала дочь.
-Я вот сейчас тебя просватаю… вожжой.
-Утоплюсь… — ещё тише сказала она.
Парень богатый уехал ни с чем, предложенных ему Марфу или Полину взять не пожелал. Акулину выдали за Яшу, и в приданое получила она самое главное — кусок земли, который мог прокормить семью на хуторе Терпилово.
***
На другой день после свадьбы Яков взялся за топор. Быстро, ладно сколотил табуретку.
-Зачем это ты, Яшенька, сделал табуреточку?
-А возле тебя сидеть, незабудка моя.
Вздохнула, не поверила — будет такой огненный возле нее сидеть…
Не верили в это и люди.
И хотя известно стало, что женился Яша, купчихи на тройках, в шубах с борами, в павловских платках цветастых, румяные, подлетали к крыльцу: «Яков Сергеич, к нам, к нам! Свадьба у нас, поехали! Ведь петь, плясать — лучше вас не найти!»
Затаилась Акулина за занавеской возле печи, дышать перестала.
-Спасибо за честь, — отвечал Яков Сергеич, — не могу.
С тех пор без Акулины Николаевны его не приглашали. И что удивительно — умел он заставить всех, в каком бы обществе ни появлялись, считать его незаметную Кулюшку ну просто королевой.
Тесть, озабоченный непонятным поведением молодого мужа, спрашивал:
-Почему не бьешь?
Яша скалил блестящие белые зубы, обещал подумать.
***
Вот фотография, на которой еще нет моей мамы, но в семье уже трое детей: девочка и два мальчика. Хорошо тогда делали фотографии — картон не рыхлый, а как пластмасса твердый и гладкий. Пожелтел только снимок — три четверти века прошло.
Да, дед и в самом деле редкостный красавец — глаза огромные, темные, заглянешь — не забыть. Виски седые, плечи широченные. Старшая дочь Наденька с такими же глазами, в него. А про бабушку как-то и сказать нечего — скромная маленькая женщина, одетая уже по городскому. И зовут её — Лина, стесняется она теперь своего деревенского имени. Теперь в Санкт-Петербурге живут они, в столице. Напротив Сенного рынка держат лавку сельдяную. Покупают селедку оптом, а торгуют ею в розницу. Дед копит деньги, кладет их в банк. Да не на себя, а на каждого ребенка. Мечтает всех выучить.
Успел выучить только старшую, Надежду. В Смольном институте для благородных девиц — попала она в какой-то процент для бедных чинов. Вот еще один снимок: девушка в шляпе со страусовым пером, одно поле вниз, другое вверх (сейчас такие шляпы — поменьше, и поля покороче, и без страусовых перьев продавщицы называют «боковик»), талия затянута, смотрит гордо — какая там дочь крестьянина — петербурженка! Преподает французский и, как вспоминают тетки, учит их, маленьких, «хорошему тону»: как ходить, как садиться, как одеваться. Ухаживает за ней барон фон Бломберг. Катает в коляске, дарит хризантемы. Вот он, барон. Холодное немецкое лицо, эполеты, осиная талия. Сидит прямо, напряженно. Хочет лучше выглядеть, чем есть. И чего старается? И так молод и прекрасен. Летом она уезжает в деревню и пишет ему письма “из имения Терпилово”. А осенью он, по естественному ходу вещей, делает ей предложение. /И прекрасно, и пусть выходит за барона!/.
Но Наденька, несмотря на отчаянную любовь и свои семнадцать лет, все-таки, видит мир таким, какой он есть.
Она надевает бабушкино обручальное кольцо, берет за ручку мою маму в платьице «бэби» и кружевных панталончиках и отправляется на свидание к барону фон Бломбергу в Летний Сад. Пораженный, смотрит он на кольцо. «Да, я обручена. Слишком поздно…»
Хочется крикнуть через столетие: «Да расскажи ты ему, признайся, ведь он тебя любит!»
Но на меня смотрят большие грустные глаза с портрета — здесь она постарше. Нет, это свидание было последним. Не понять вам, потомкам, что такое «социальное происхождение», теперь у вас даже графы такой в паспорте нету.
Фон Бломберг писал ей уже после революции из Югославии: «У меня ничего не осталось — только покинутая мною Родина — светлая моя Россия. И Вы — единственная звездочка в родном небе».
Она тихо погасла в блокаду, ухаживая за ранеными в госпитале. Мои жизнелюбивые тетки шепотом и с недоумением сообщают: она умерла старой девой, у нее никогда никого не было…
Ещё до первой мировой войны, когда детей стало восемь, появляется в семье тетя Уляша, молодая работница катушечной фабрики.
Хромая, ворчливая, не в меру страшненькая, незаконного ребенка подкинула в приют — вот и все, что о ней известно. Младшие дети ее любят — своя, родная, вынянчила их по очереди. В доме налаженная, за дедовой спиной спокойная жизнь.
Как и всегда все перечеркивает война. Первая мировая. Она накатывает не сразу, сначала идет страх, смутное время. Уляша приносит с Сенного рынка слухи — никогда так не врут, как после охоты и перед войной. Дед отправился за советом к знаменитому тогда митрополиту — как спасти и прокормить столько детей? Сам-то в детстве натерпелся, жалел их. Бывало, дети приставали:
— Папа, папочка, а кого из нас ты больше любишь?
Он показывал пальцы на руках:
-Вот, если один обрезать — какой больнее?
Митрополит сказал:
-Есть у тебя свой кусок земли — садись на землю. А иначе — всем погибель.
Отвез семью в деревню, а сам на фронт ушел, как и все. Сказал жене:
-Не бойся, и что бы тебе ни говорили — не верь. Вернусь. Ты меня знаешь.
И ведь вернулся!
Окопы вспоминать не любил. Смеялся редко. А петь перестал совсем.
В революцию пропали все деньги в банке, которые положил на каждого ребенка. Ему сочувствовали — как же, столько тысяч золотом! А он улыбался: деньги-то пропали, а дети-то живы! Теперь бесплатно учат, теперь все выучатся!
