Прежде всего, это привело к разрушению промышленности. В настоящее время отечественные товары – это своего рода экзотика. Масштабы деиндустриализации становятся ясными, когда вспомнишь, где и кем работали родители и деды и где работают, соответственно, дети и внуки. Распространено мнение, что промышленность убила приватизация: заводы попали в руки людей, далёких от знания дела, ну, они и загубили. Это было, но не тут корень зла. Наша промышленность, вообще хозяйство, находилось на более низком уровне, чем в передовых странах. Помните, в Перестройку с вожделением и мазохистским восторгом перечисляли, какие мы отсталые: и горючего, и металла, и того, и сего расходуем в разы больше для производства того же самого, чем наши небесные учителя – западники. Да, это было именно так. За исключением военных отраслей, где мы, по-видимому, были на уровне, поскольку иначе не получится поддерживать военный паритет, так вот за вычетом этих отраслей – наша промышленность была не первого ряда. Открыть страну для чужой продукции означало загубить свою промышленность. Тут не требовалось быть особым мудрецом, чтобы сообразить, что именно так и будет. Об этом обстоятельно писал Фридрих Лист в книге «Национальная система политической экономии» в начале XIX века. Если ставится задача развить ту или иную отрасль собственной промышленности, надо не пускать товары этой отрасли на свой рынок, иначе потребитель будет предпочитать иностранный товар (в чём его житейски можно понять), и своя промышленность, и без того не слишком передовая, рухнет совсем. Этот сценарий был у нас разыгран, как по нотам. В эпоху кооперативов начала развиваться швейная, трикотажная промышленность (это не требует больших начальных инвестиций), но была загублена валом турецкого и китайского ширпотреба.
Особенно быстро гибли высокотехнологические отрасли, что попроще, поближе к земле – то выживало. Породистое и сложное вообще хрупко и гибнет первым. В разы сжалось станкостроение (по некоторым данным, от него осталось 10%). Заводы превратились в склады или, если расположены в козырном месте, - в стильные лофты, офисы или торгово-развлекательные центры. Такова, например, судьба завода им. Серго Орджоникидзе, на третьем кольце. Электроламповый завод на Электрозаводской стал офисным центром. Некоторые частично сохранились, сильно ужавшись, вроде Электродного, возле которого у меня офис. Когда-то у меня работала уборщицей бывшая работница этого завода, по-советски гордившаяся, что её изделия летали в космос. Промышленность, которая была не первого уровня, ещё более понизилась в уровне. Это не всегда можно увидеть, глядя в статистические ведомости, но это так. Например, пару лет назад я была в Шауляе, в Литве. Про то, что там выпускали телевизоры – никто и не вспоминает, но вот была в окрестностях мебельная фабрика. Теперь её мебель не нужна, и она выпускает паллеты – поддоны, которые требуются для вилочных погрузчиков. Этих поддонов нужно всегда много, всем они нужны – ну и выпускают. Предприятие формально не закрылось, но спустилось на несколько ступенек ниже.
Так происходило и происходит повсюду, где менее развитая страна внезапно и полностью открывается более развитой. Это явление даже получило название эффекта Ванека-Райнерта «Гибель лучших». Оно, например, наблюдалось после объединения Италии, когда были сняты таможенные границы между более и менее промышленно развитыми областями.
Поэтому все без исключения страны, которые развивали у себя промышленность, использовали протекционистские меры. Загородившись от иностранной конкуренции, они тем самым усиливали конкуренцию внутри страны – на это обращал внимание Ф.Лист, что было могучим средством воспитания промышленного класса. Именно поэтом, вероятно, Маркс называл протекционизм «фабрикацией фабрикантов». Причём этот путь прошли ВСЕ промышленно развитые страны. Вот что пишет Энгельс в статье «Протекционизм и свобода торговли»: “Под крылышком протекционизма и развилась в Англии в течение последней трети XVIII века система современной промышленности — производство при помощи машин, приводимых в движение паром. Франция в течение почти двухсот лет окружала свою промышленность настоящей китайской стеной покровительственных и запретительных пошлин и достигла в производстве всех предметов роскоши и художественных изделий такого превосходства, которое Англия даже не решалась оспаривать.
А Америка, которая во время Гражданской войны 1861 г. была неожиданно предоставлена самой себе, должна была изыскать средства удовлетворения внезапно возникшего спроса на всякого рода промышленные изделия, и она могла это сделать, только создав свою собственную отечественную промышленность. С прекращением войны прекратился также и вызванный ею спрос; но новая промышленность осталась и должна была столкнуться с английской конкуренцией. Благодаря войне в Америке созрело понимание того, что народу в тридцать пять миллионов человек, способному удвоить свою численность в течение самое большее сорока лет, обладающему такими огромными ресурсами и окруженному соседями, которые еще много лет должны будут заниматься по преимуществу земледелием, — что такому народу «предначертана миссия» («manifest destiny») стать независимым от иностранной промышленности в отношении главных предметов потребления в мирное время так же, как и в военное. И тогда Америка ввела протекционизм.
Лет пятнадцать тому назад мне пришлось ехать в вагоне железной дороги с одним интеллигентным коммерсантом из Глазго, связанным, по-видимому, с железоделательной промышленностью. Когда речь зашла об Америке, он стал потчевать меня старыми фритредерскими разглагольствованиями: «Непостижимо, что такие ловкие дельцы, как американцы, платят дань своим местным металлопромышленникам и фабрикантам, тогда как они могли бы купить те же товары, если не лучшие, гораздо дешевле в нашей стране». И он приводил мне примеры, показывавшие, какими высокими налогами обременяют себя американцы, чтобы обогащать нескольких алчных металлопромышленников. «Думаю, — отвечал я, — что в этом вопросе есть и другая сторона. Вы знаете, что Америка в отношении угля, водной энергии, железных и других руд, дешевых продуктов питания, отечественного хлопка и других видов сырья обладает такими ресурсами и преимуществами, каких не имеет ни одна европейская страна, и что эти ресурсы могут только тогда получить полное развитие, когда Америка сделается промышленной страной. Вы должны также признать, что в настоящее время такой многочисленный народ, как американцы, не может существовать только сельским хозяйством, что это было бы равносильно обречению себя на вечное варварство и подчиненное положение; ни один великий народ не может в наше время жить без собственной промышленности. Но если Америка должна стать промышленной страной и если у нее есть все шансы на то, чтобы не только догнать, но и перегнать своих соперников, то перед ней открываются два пути: или, придерживаясь свободы торговли, в течение, скажем, пятидесяти лет вести чрезвычайно обременительную конкурентную борьбу против английской промышленности, опередившей американскую почти на сто лет; или же покровительственными пошлинами преградить доступ английским промышленным изделиям, скажем, на двадцать пять лет, с почти абсолютной уверенностью в том, что по истечении этих двадцати пяти лет американская промышленность будет в состоянии занять независимое положение на свободном мировом рынке. Какой из двух путей самый дешевый и самый короткий? Вот в чем вопрос».
Любопытно, что в XIX веке Англия учила всех свободе торговли: тогда она была выгодна. Свободная торговля вообще выгодна тому, кто сегодня экономически силён. Но так было не всегда. Когда-то, во времена Генриха VII, Англия была бедной страной, а король, получивший воспитание во Франции, заметил, как народ там богатеет на обработке шерсти. И он, а затем его потомки, упорно создавали с помощью разумного протекционизма шерстяную отрасль Англии. Это потом явились Адам Смит и особенно Давид Рикардо и стали всех учить свободе торговли.
Ровно тот же путь прошла Америка. Она сто пятьдесят лет выращивала свою сталелитейную промышленность под защитой строгого протекционизма, а теперь учит всех благодетельности открытой экономики. Это понятно: сегодня Америка в позиции сильного, как когда-то была Англия по отношению к Америке.
Так что гибель нашей промышленности при «воссоединении» с Западом – это не какое-то удивительное происшествие, которого ну никто не мог предвидеть, что-то происходящее в космосе или на обратной стороне Луны. Вовсе нет, такое происходило в истории, об этом обстоятельно писали старинные экономисты и даже т.н. «основоположники», которых, как принято считать, наши учёные только и делали, что штудировали вдоль и поперёк.
Потеряв свою промышленность, мы быстрым темпом стали утрачивать науку и образование. Потому что то и другое имеет смысл только в интересах и в контексте промышленности. Мы вмиг стали незанятыми, праздными, нетрудовыми людьми. Наше образование как-то вмиг из политехнического стало дамским. Вся эта психология, социология, экономика, политология, языки и изящные искусства – всё это по большей части материал для small talk’ a, а не деловые умения. И это понятно. Поскольку промышленности нет, деловые умения и не нужны. Товарищ моего сына, получивший техническое образование, инженером не работает, а пошёл получать второе образование – экономическое. С ним сподручнее засесть в приличный офис.
Нечто подобное произошло после смерти Петра I, когда деловые знания были отодвинуты изучением галантерейного обращения. Правда, масштаб явления был не так велик, но интересен тренд. Но об этом в следующий раз.
Мы превратились в колониальную страну. Ведь колониальная страна эпохи неоколониализма – это не обязательно (и даже не желательно для колонизатора) страна, утратившая государственный суверенитет. Главный признак колониальности – один: колония - это страна, вывозящее сырьё и ввозящая готовые изделия. Колонии, собственно, и нужны метрополиям для этих двух вещей; остальное – по возможности. Когда-то англичане брутально запрещали в своих колониях учреждать предприятия обрабатывающей промышленности (кроме производства дёгтя и мачт, необходимых им для мореплавания), чтобы продавать свои промышленные изделия. Точно так же поступали португальцы в Бразилии.
Будучи недавно в Рио-де-Жанейро слышала такую баснословную историю: в эпоху колониализма красивые чугунные решётки, которые использовали для украшения домов ценились на вес золота и дороже: своего производства в Бразилии не было, и их привозили через океан из Португалии. Вот что означает колониализм – экономически.
В эпоху неоколониализма ничего запрещать не надо: достаточно менее развитому объединиться с более развитым, войти в европейский дом, семью цивилизованных народов, или как там это ещё называется, и начать свободно конкурировать на новом глобальном поле, а там всё доделает «невидимая рука рынка».
На рубеже XVIII - ХIХ века, в эпоху расцвета английского колониализма, очень кстати явился Давид Рикардо с учением об относительных преимуществах. Это учение, которое сегодня проходят студенты в рамках «экономикса», как раз и закрепляло колониальное положение неразвитых стран. Вполне понятно, что в неолиберализме это учение пережило ренессанс. Давид Рикардо вообще был довольно импозантной личностью, очень подходящей для своей роли. Португальский еврей, нашедший второе отечество в Англии, космополит, биржевый игрок, сколотивший этим делом большое состояние. Кому как не такому человеку было создать учение, закрепляющее и санкционирующее от имени науки высасывание ресурсов из колоний? Сегодня учение об универсальной благотворности глобализации, тотального обмена всех со всеми, открытости, неограниченной свободной конкуренции играет ту же роль – санкционирует от имени науки высасывание ресурсов более сильным из более слабого. Да собственно этот слабый и сам превращается в ресурс на прокорм сильному. Когда-то известный историк Ф.Бродель писал, на основании вдумчивого исследования, что Запад построил себя в высокой степени из материала колоний.
Мы же во главе с нашей интеллигенцией радостно приветствовали превращение собственной страны в колонию Запада. Мало того – мы требовали, чтобы «процесс пошёл» как можно быстрее. (Сегодня того же требуют наши украинские братья, скандируя: «Украина – це Эвропа» на Евромайдане). И он, процесс, пошёл. Превращение экономики собственной страны в колониальную мы, люди вроде образованные, знающие, понимающие, восторженно приветствовали. Почему? Да потому что мы были духовной колонией Запада. Вернее, ею была подавляющая часть нашей интеллигенции, умственная часть народа. Слушать западную музыку, читать западные книги, думать западные мысли – всё это было давним интеллигентским обычаем. Будучи духовной колонией, мы с дивной лёгкостью стали колонией физической. Это лишний раз доказывает известное: настойчивое и многолетнее желание в конце концов осуществляется.
В нашей интеллигенции, словно до времени молчащая зараза, жила эта любовь к колониальному положению, неосознанное (а в ком-то и осознанное) стремление к нему. В книжке забавного писателя Никонова о Наполеоне есть пассаж: напрасно, - говорит Никонов, - победили Наполеона; завоевал бы он Россию, было б лучше, высшая цивилизация покорила бы низшую. Подобный образ мышления не нов, просто теперь его излагают в книжках, а раньше он бытовал разве что в фольклоре. Например, в анекдоте эпохи позднего Брежнева. Стоят ветераны у пивного ларька. «Эх, зря мы немцев разгромили, победили б они – пили бы теперь баварское». Моя приятельница даже во сне иногда видит что-то вроде оккупации России силами НАТО.
И вот что интересно, простой народ как раз относится к Западу насторожённо, не враждебно – именно насторожённо. А интеллигенция, умственная прослойка, «голова» народа, так сказать «мозг нации» не имела и не имеет никакого иммунитета против чего бы то ни было, идущего с Запада. Помню, в 90-х годах меня именно простые люди, колхозники (в прямом смысле), расспрашивали: а не повредят ли нам эти совместные предприятия? С чего это им вкладывать деньги в нашу промышленность? Что хорошего, если они будут вывозить прибыль? Я тогда разделяла общеинтеллигентский восторг перед этими самыми предприятиями и даже активно участвовала в их создании. У меня не было и тени сомнения в общей благотворности процесса. Сомневающиеся казались мне совковыми лошками, не сумевшими встроиться в новую жизнь и вступить на светлый путь.
Аналогичная история сейчас разворачивается на Украине. Они тоже хотят пойти в услужение Западу. Они готовы, согласны. Им даже кажется, что из какой-то необъяснимой филантропии их туда манят и подталкивают.
Открывшись Западу, мы не просто потеряли свою промышленность. В конце концов, заводы и фабрики можно разбомбить и построить новые: во время войны так и было (впрочем, масштабы разрушения были меньше). Мы словно сбросили с себя тяготы самостоятельного существования и самообеспечения. У нас вроде бы существует какая-то наука и промышленность: полагается ведь благоустроенному государству иметь науку и промышленность. Но ежели случается нужда в чём-то по-настоящему важном, практическом – тут непременно обращаются к иностранцам. И то сказать, чего самим корячиться, когда можно купить, и дело с концом. С начала капитализма у нас строили турки, проектировали итальянцы, работают сейчас узбеки и таджики. А мы, дорогие россияне? Да так как-то, расселись по офисам, освоили амбициозную профессию дизайнера или на худой случай безработного, кому повезло – пристроились в консалтинг, советы давать. В своих делах мы оказались как-то не при делах. Лишними как-то оказались. Время от времени мы ритуально призываем друг друга слезть с нефтяной иглы, но оказываемся всё больше и больше ни при чём.
Есть разные объяснения и обоснования такого положения: и климат плохой, и рабочая сила окажется дорогая, и отстали мы капитально. Но как говорят научные работники из окружения моего мужа: дайте мне факт, а уж объяснение я всегда найду. Что касается научной и технической отсталости, то мы погружаемся в неё всё больше и больше. Скоро и об отсталости говорить не придётся: мы окажемся вне современного контекста. И это под неумолчный бубнёж про ино- и нано-.
Мы вообще перестали делать что-либо – от большого и важного до пустяков. Мы не выводим больше сортов растений и пород скота. Зачем? Можно купить, они этим занимаются, а у нас НИИ загнулись, то, сё – ну, знаете, что говорят в подобных случаях. В Москве есть несколько стейк-хаусов, где подают неплохую говядину. Так её привозят из Аргентины! Нет у нас говядины. Любой сельхозник объяснит, почему. Пород нет. А почему? Да так как-то… Привезти легче.
Есть в Москве такая милая услуга: сшить пиджак. Наши портные не способны. С тебя снимают мерки и шлют в Англию и Италию. Потом оттуда присылают полуфабрикат для примерки. Потом снова отсылают за границу, потом опять. Наконец пиджак, ценою в шубу, - готов. Говорят, вся процедура занимает месяца три.
А зачем корячиться?
Вот упал самолёт в Казани. Разговоров много, и вот что оказалось, в числе прочего: остро не хватает лётчиков. И зарабатывают они прилично, а вот не идут мальчишки в лётчики. Почему? Да так как-то… Всё это тоже опосредованное следствие нашей открытости Западу: мы как народ, как коллективная личность, свалили с себя все обязанности.
Мыслительные обязанности мы, похоже, свалили с себя ещё раньше. Мы даже не пытаемся думать о своей жизни, так сказать, на русском языке. Мы кое-как приспосабливаем понятия «экономикса» или западной правовой доктрины к нашим условиям. И, естественно, находим, что у нас тут всё неправильно. А может, неправильная, неподходящая понятийная сетка, которую мы набрасываем на нашу действительность? Об этом редко кто задумывается. Оно и понятно: мышлением у нас заведует интеллигенция, а она чаще всего прозападная.
Правда, в последнее время стала пробиваться слабенькая тенденция – попытаться начать думать своей головой. Недавно меня пригласили выступить в Финансовом университете на запланированной там конференции, посвящённой возвращению политэкономии. Вернее сказать, не самому возвращению, а только лишь желательности такого возвращения – так что это ещё очень-очень дальние подступы. Притом и возвращать-то нечего: нашу политэкономию ещё надо создать. Думая своим умом, а не пытаясь списать у соседа, как двоечник контрольную. Это особенно трудно и неприятно, особенно в теперешнем состоянии сознания. Но самый факт созыва такого совещания – очень хороший признак. Непременно приму участие и напишу, что там будет.
В следующий раз о том, что было сто лет назад. Тогда, накануне революции стояли очень сходные вопросы. Часть этих вопросов жестоко, но результативно разрешила революция. Но об этом в следующий раз.
