Люди часто не вдаются в реальный смысл произносимого ими и говорят почти на автомате некие дежурные слова. К примеру, что такой-то — интересный человек. Но в этом случае за произнесённым не стоит реального содержания. И всегда вдобавок можно такое содержание девальвировать с помощью так называемых полемических уточнений. Вы говорите: "Это интересный человек". А вам отвечают: "Ну и что особенного? К тому же он для вас интересен, а для другого интересен кто-то другой". Или: "Все люди интересные, если к ним приглядеться повнимательнее".
Вступать в полемику с такими утверждениями вообще бессмысленно, но особенно, если хочешь сказать что-то серьёзное о конкретном человеке в день его рождения. Поэтому я, ни с кем не вступая в спор, скажу как на духу, что лично для меня интересный человек — это огромная редкость и огромная ценность. И что Александр Андреевич Проханов всегда, все тридцать с лишним лет моего с ним знакомства, был и остаётся для меня одним из немногих по-настоящему интересных людей. А таковыми для меня являются люди внутренне очень крупные, самобытные, талантливые, с годами наращивающие свой человеческий потенциал, мужественные, цельные. И по-настоящему живые, то есть противостоящие давлению времени, судьбы, эпохи, статуса — давлению всего, что может сделать из живого человека ходячего мертвеца, этакий прижизненный памятник самому себе.
Я вспоминаю конец восьмидесятых годов ХХ столетия, повальное перестроечное безумие — полноценный шабаш с почти всеобщим обесовлением. Это потом, лет этак через двадцать, можно было на телевидении отстаивать достоинство советского периода и видеть, что за тебя голосует большинство. А в те мрачные годы каждый, кто говорил "нет" перестроечному безумию, становился изгоем и обрекал себя на очень специфический тип существования внутри огромных человеческих масс, внезапно сошедших с ума, как бы не схожих в частностях, но объединённых этим безумием.
У Проханова не было никаких формальных причин для того, чтобы обречь себя на такую участь. Он, в отличие от известных мне партийных функционеров, превратившихся в антисоветских бесов, вообще не был членом КПСС. И проявлял искреннее патриотическое свободомыслие уже в те советские времена, когда подобное вовсе не поощрялось. Сказать "нет" перестроечному антисоветскому безумию и обречь себя на всё то, что тогда вытекало из такого "нет", было очень непросто.
Проханов это сделал с максимальной определённостью. И, сделав это, не превратился в одиночку, находящегося в глухой обороне. Напротив, будучи известным писателем уже в те тёмные времена, он сумел стать ещё и по-настоящему талантливым делателем газеты, создателем сплочённого коллектива единомышленников, готового и к материальным тяготам, и к идеологическому поношению. И тут Проханов проявил то, чего так не хватает в последние десятилетия — настоящий сущностный, глубокий интерес к другим.
Только этот интерес мог породить притягательность гонимой и третируемой газете Проханова и не превратить эту газету в ущербную косную, псевдо-патриотическую листовку. А ведь многие другие, став издателями и имея больше, чем Проханов, оснований для издательского преуспевания, претерпели именно эту губительную метаморфозу — издательско-публицистическое скукоживание. Проханов же начал разворачиваться, а не скукоживаться.
Став создателем газеты, чей решающий вклад в преодоление антисоветского и антирусского безумия несомненен, Проханов не отказался от своей основной профессии, а напротив, придал этой профессии совсем новое и очень убедительное качество.
Скажут: "И что тут особенного?"
Отвечаю: "А вы попробуйте выдержать то напряжение, которое раздирает на части каждого рискнувшего в тёмные времена соединить несоединимое: организацию популярного печатного органа и собственную творческую литературную деятельность!"
Проханов сумел сделать это в силу особого дара. Собственно, творческая одарённость является лишь частью этого дара. Сам же дар — это способность человека построить особые отношения с чем-то неизмеримо большим, чем он сам. Причём и человек должен быть способен входить в эти отношения с чем-то большим, чем он сам, почти на равных, не впадать при этом в высокомерие, ломающее и человека как такового, и его претензии на некое, по сути, трансцендентальное рандеву.
Я знаю, что в последнее время Александр Андреевич проявил и поэтический талант, и талант живописца. И меня это нисколько не удивляет, потому что основа всех его талантов — живая жизнь, не подвластная никаким проискам омертвляющего душу начала.
Завершая это сущностное, а не юбилейное эссе о Проханове, безо всякой иронии говорю, что не считаю невозможным написание Александром Андреевичем на новом витке творчества не только оратории, но и симфонии. Я ничему не удивлюсь именно потому, что живая жизнь, в отличие от сколь угодно помпезной смерти вживе, трансцендентально непредсказуема и потому сопричастна чуду.
Эта явная сопричастность чуду у Проханова носит скромный и настоящий характер. Она-то для меня, сколько бы ни было важно всё другое, тем не менее, важнее всего.
С днём рождения — и с ростом неукротимой яростной новизны, она же внутренняя молодость! Повторю ещё раз, что это, наряду со многим другим, ценимо мною в Проханове более всего — что никоим образом не принижает остального.
