От Ренессанса и доныне
В созданной Ренессансом традиции (мы называем ее ренессансно-гуманистической) — в литературе (особенно в историографии), в политике, экономике, праве, в бытовом сознании — образ античности менялся.
Но этот образ необходимо должен был быть. Ведь под Ренессансом, или Возрождением, понималось «возрождение» именно «античности». Но поскольку таковой в наличии не имелось, нужен был ее образ, «проект», по которому можно было бы строить новую культуру, с ее новой литературой, философией, политикой, искусством. Проект, по которому можно было бы строить новую жизнь.
Ренессанса парадоксален. С XIV и до конца XVI века деятели культуры во всей Западной Европе были убеждены, что переживают «новый век», «secolo moderno, модерный век», как его называет биограф Ренессанса Джорджо Вазари. Однако источник этой новизны, ее обоснование и оправдание искали в «античности», в древности, отстоящей за тысячу лет и более.
Итак, нужен был образ античности, который служил бы проектом для построения новой жизни.
Одно положение этого проекта, или одна черта образа античности принималась безоговорочно. Это — отсутствие христианства.
В этом, собственно, и состоял весь пафос Возрождения: возродить «светлую» античность после «темной ночи» средневековья. Последняя отождествлялась с христианством и началась тогда, по словам Петрарки, «когда римские императоры поклонились имени Христа». (Произошло это, как известно, при Константине Великом).
Но для строительства новой жизни по «забытому древнему идеалу» этой одной, хотя и бесспорной черты было явно не достаточно.
«Было благородным удовольствием видеть его за трапезой, таким он был античным» — писал один флорентийский гуманист о другом, Витторио да Бистиччи о Никколо Никколи. «Быть античным» — вот что создавало новый образ жизни.
Появившаяся тогда археология призвана была сделать быт гуманистов «античным»: извлеченные из земли предметы включались в этот быт непосредственно, или же служили образцами для изготовления новых, стилизованных под «античность» художественных предметов.
Но важнее иное: историко-филологические изыскания гуманистов преследовали аналогичную и столь же конкретную цель — найти в античных текстах черты античности, необходимые для их воспроизведения.
Но строительство нового образа жизни опережало его проектирование по античному образцу.
Новый образ жизни утверждается стихийно, во всем исходя из демонстративного противопоставления образу жизни христианскому, «средневековому», исходя из свойственного Ренессансу стихийного индивидуализма, в котором первым и последним критерием для всего является сам «освобожденный от оков» индивидуум. Поэтому задачей историко-филологических штудий гуманистов становится отыскание в античности того, что оправдывало бы этот новый образ жизни.
До Христа и без Христа
Но то, что содержалось в источниках, в самих античных текстах, никак не хотело оправдывать новый образ жизни. Подлинная античность не хотела соответствовать тому, что утверждал Ренессанс.
И тут ренессансно-гуманистическое восприятие античных текстов, да и самой античности, раздвоилось.
Во-первых, явилось понятие классической, т.е. образцовой античности — свободной от «разрушительного влияния христианства».
Но если в начале Ренессанса казалось очевидным, что античность закончилась при Константине Великом, когда «римские императоры поклонились имени Христа», то позднее границу «классической» античности сместили ко времени Августа и появления самого христианства, и дальше смещали, пока, наконец, уже в начале ХХ в., «разрушительное влияние христианства» не стали усматривать даже в гомеровской «Одиссее», без малого за 12 столетий до Христа и христианства.
Это уже абсурд, а потому «классическая» античность стала казаться «христианской фальсификацией», многие призывали ее отменить, и «сквозь древнего грека увидеть дикаря, ирокеза» (Ф. Энгельс).
А что же взамен? Ведь с развенчанием «классики» потребность в образце не отпала? «Мы предлагаем бóльшее, — говорит описанный в романе Томаса Манна чёрт — мы предлагаем как раз истинное и неподдельное — это тебе, милый мой, уже не классика, это архаика, самодревнейшее, давно изъятое из обихода».
Подчеркну, что «истинным и неподдельным» здесь названо доисторическое, отсутствующее в исторических источниках, гипотетическое (в лучшем случае!), или даже просто фантастическое.
Во-вторых, из-за очевидного несоответствия между античными текстами и тем, что утверждал Ренессанс, стали изменять сами античные тексты. Это делалось в процессе подготовки гуманистами их печатных изданий. Тексты изменяли по своему усмотрению, ссылаясь на то, что «невежественные средневековые монахи», переписывая античные тексты, внесли в них ошибки. Так появилась «филологическая критика текстов», очень важная по своим последствиям.
Дело в том, что от Ренессанса и до совсем недавнего времени очень тесным было взаимодействие между историко-филологической наукой об античности с одной стороны, и всей вообще культурной теорией и практикой — с другой стороны. (Под «культурной теорией и практикой» я имею в виду и литературу, и политику, и право, и искусство, и быт).
Наука об античности должна была оправдать эту практику и дать для нее образцы. А потому, основываясь на трудах исследователей античности, строились и осуществлялись на практике политические и экономические теории. Так во второй половине ХVΙΙΙ в., в эпоху великих революций и особенно высокого пиетета античной классики, в политическом лексиконе закрепились слова «республика, демократия, сенат и сенатор, консул, трибун» и другие термины античной политики. Но им были присвоены новые значения — чуждые античности, но соответствующие новым политическим взглядам и институтам.
Потому что, с другой стороны, ученые историки в соответствии с общепринятыми, «модными» в их время философскими, политическими или иными теориями — строили и свои исторические теории античности. В этом и состоит «тенденция модернизации» в историографии.
«Гиперкритика» источников: истории нет и не было!
Критическое отношение к текстам источников вместе модернизацией их прочтения нашло свое завершение в конце ХΙХ — начале ХХ в. в так называемой «гиперкритике», которая объявила мифом уже всё, что содержится в источниках.
Пожалуй, наиболее яркий представитель школы гиперкритики — Артур Древс. Он впервые объявил мифическими персонажами (с соответствующими «доказательствами») и Ромула, и других известнейших лиц античной истории, а также и Ιисуса Христа. Все сведения нехристианских авторов о Христе и христианах, включая и известное сообщение Тацита о гонениях на христиан при Нероне, он объявил подделками, поздними вставками — как, между прочим, сказано и в известном романе Булгакова, в разговоре Ивана Бездомного и Берлиоза на Патриарших прудах.
Книга Древса вышла в 1912 году, его теория была в СССР официально признана единственно-научной и служила основой «научного атеизма». Сам же Древс в 1930-х годах был одним из ведущих идеологов гитлеровского национал-социализма. Но довольно о нем.
Итак, подобно тому, как поиск «классической» античности привел к абсурду, к ее отрицанию и призыву видеть сквозь Ликурга или Демосфена «дикаря, ирокеза», так и филологическая критика текстов привела к гиперкритике, к абсурду.
Ибо история имеет дело только с источниками, и только они, только их тексты, могут считаться неоспоримым фактом, оспаривать можно лишь способ их прочтения. Объявляя содержание источников мифом, и тем самым отрицая источники, гиперкритика утверждает одно: ничем не скованную, но и ни на чем не основанную фантазию «исследователя». Но это уже не история, а ее отрицание.
Но вместе с тем изменилось и место в жизни самой науки об античности, а античность перестала быть образцом.
Гуманистам Ренессанса казалось, что новая, ослепительно светлая жизнь очень близка и вот-вот наступит. До нас дошли письменные сетования некоторых гуманистов, что они уже не молоды, и не смогут вполне этой новой жизнью насладиться.
Но эта новая и светлая жизнь гуманистами Ренессанса построена не была. Они завещали постройку будущим поколениям. Завещали и образец для нее — греко-римскую античность.
Потомки сохранили ренессансную веру в новую жизнь и светлое будущее, а вот античность как образец для этой новой жизни — утратили.
Ибо образ античности менялся, пока не утратил необходимые для образца достоинство и привлекательность. Какие уж достоинство и привлекательность у дикаря-ирокеза!
Образ античности менялся, пока все достоверно известное о ней не было объявлено мифом.
«Своя» античность
ХΙХ век породил новую мысль о свойственной каждой нации своей собственной дохристианской и нехристианской «античности», которая ничуть не хуже, и ничуть не менее достойна изучения и подражания, чем античность греко-римская.
Правда, еще в 20-х и 30-х годах ХХ в. существовал «неоклассицизм». Но он уже не претендовал, и демонстративно не претендовал на универсальность, а был искусством утонченно интеллектуальным, «элитарным». А в жизни и творчестве представителей этого художественного направления, наряду с гомосексуализмом и стилизованными перепевами мотивов греческой классики, так или иначе присутствовали мотивы своих национальных «античностей».
Или Гитлер. Называя свое государство «Третьим Рейхом», он ведь тоже строил «Римскую империю». Но она мыслилась уже не римской (для Рима и самого понятия «национальности» не существовало!), а национально-немецкой, германской или готской, или еще говорили — арийской.
Но даже и это все — в прошлом.
Сегодня греко-римская античность уже во всем перестала быть образцом. А наука об античности перестала влиять на политическую, да и на всякую иную теорию и практику: она попросту вышла за пределы общественного сознания.
По свидетельству одного недавнего исследования, для среднего английского рабочего любой персонаж античной истории не интересен и не достоверен, т.к. представляет собой «историю» — не известную, но зато заведомо подозреваемую в обмане. Зато гипотезы о «доисторическом человеке» и т.п. фантазии — безоговорочно принимаются на веру, как «научный факт».
«Средний английский рабочий» не при чем. Школа гиперкритики сделала свое дело. История дискредитирована, а образ античности растворился в плюрализме исторических теорий, гипотез и концепций. Которые чем более фантастичны, тем более кажутся достойными внимания и обсуждения.
А между тем, историческая наука давным-давно уже отвергла гиперкритику. Появившаяся в Ренессансе «филологическая критика текстов» выросла в целую науку — источниковедение. Она находится на стыке истории и филологии и занимается собственно текстами источников, их рукописной традицией.
И обнаружилось, что античные тексты вовсе не были испорчены «невежественными средневековыми монахами». Если кто их и портил, то только лишь сами гуманисты Ренессанса, которые, внося произвольные, по своему усмотрению, изменения в тексты, почему-то думали и возвещали всему миру, что «восстанавливают» их в первоначальном виде.
Отношение к источникам изменилось. В современной науке об античности сгладилась, почти исчезла «модернизация» в понимании текстов источников (она, по крайней мере, теперь осуждается), зато появилась чуткость к ним.
Исчезло стремление высказать оригинальное суждение или смелую гипотезу, зато развилось стремление дать слово источнику; оценивать давно прошедшую эпоху, слова и дела тогдашних людей не извне, с точки зрения всё знающей и обо всём могущей судить современности, а изнутри — с их собственной точки зрения.
И теперь, когда в науке произошли такие изменения, когда открыты и введены в научный оборот ранее не известные источники, когда сделано множество новых открытий в археологии и других вспомогательных исторических дисциплинах, тут-то и выяснилось, что античную классику не нужно искать в глубине веков, и уж тем более, в «архаике». Греко-римская классика дожила почти до наших дней, и уж во всяком случае — до ХV в., и именно в русле той самой традиции, которую отвергали и против которой выступали гуманисты Ренессанса — т.е. традиции христианской, связанной с Новым Римом, Константинополем.
Однако современная политическая теория и практика по-прежнему, как это утвердилось в ХVΙΙΙ в. и утверждалось ранее, с эпохи Ренессанса, оперирует терминами классической политики, но присвоив им значения иные, не классические.
Это и побудило избрать темой для обсуждения то, как эти термины понимались изначально. «Изнести на среду» политику, «политию» — то, что самим древним казалось важнейшим в жизни человека.
ПОЛИС
Центральным понятием античной политической теории и практики является полис. Отсюда и слово Η ПОΛΙТЕIА, в несколько офранцуженном виде привычное нам как «политика».
Существенным отличием современной политики от классической античной является то, что теперь политика актуализируется в том, что называется государство (к этому слову я еще вернусь), тогда как классическая политика актуализируется в полисе и вне полиса не мыслится.
Сделаю две оговорки.
Во-первых, очень часто встречающееся в литературе определение полиса как «города-государства» не вполне приемлемо. Главным образом потому, что является плодом творчества ученых, придумано относительно недавно и, вообще говоря, не соответствует тому содержанию, которое вкладывали в понятие полиса сами древние: понятие «государства» все-таки находится за пределами классической политики.
Во-вторых, хотя в литературе высказывались и иные суждения, Рим, несомненно, тоже полис — от его начала при Ромуле 21 апреля 753 г. до н.э., и до конца при Константине Палеологе 29 мая 1453 г.
Не случайно ведь в древности Рим называли греческим городом: римская политическая традиция вполне соответствует греческой, и именно она длительное время, в различных пришедших к нам из Константинополя текстах, бытовала и в нашей стране — несмотря даже на очевидный разрыв между этими текстами и политической практикой.
И римская политическая терминология вполне однозначно соответствует греческой. По-латински Η ПΟΛΙС — СΙVΙТАS, отсюда и наши слова «цивилизация, цивильный» и т.п.
Итак, ПΟΛΙС. Традиционно, со времен Кирилла и Мефодия, это слово на наш язык переводится как «град, город». Любопытно, что слово ПΟΛΙС, как и в нашем языке «город», означало первоначально огражденное, укрепленное место — то, что называется АКРА или АКРΟПОΛΙС, акрополь, укрепленная часть города. По свидетельству Фукидида, афинский акрополь долгое время назывался полисом.
Но у того же Фукидида находим утверждение, что полис — это «не стены города и не корабли, а мужие (АNΔРЕС)», т.е. люди, граждане.
Итак, в городе, в полисе, главное не стены, а граждане.
«Гражданин» по-гречески Ο ПОΛIТНC, по-латински СΙVΙS, а полис можно определить как сообщество граждан, гражданскую общину. Именно такую формулировку мы встречаем у Аристотеля, Η КОΙNΩΝIА Η ПОΛΙТΙКΗ.
Как возникает полис, и зачем?
Платон считает, что возникновение полиса обусловлено необходимостью удовлетворения потребностей в пропитании, жилище, одежде — что человек не в состоянии сделать единолично, но лишь в сообществе с другими людьми. Однако самое главное, для чего существует полис, это — правда, справедливость (Η ΔΙКАΙОСΥNН).
По Аристотелю полис существует для достижения того, что он называет «благая жизнь», ЕΥ ΖΩΗ. Не следует тут видеть противоречие: благая жизнь от правды и справедливости не отделима.
ОТЦЫ И ОТЕЧЕСТВО
Аристотель более подробно останавливается на происхождении полиса и называет три стадии его становления.
Замечу, что хотя они исторически и предшествуют полису, но последовательно одна другую не отменяют, а как бы суммируются.
Первая — ОIКΊА, или ОIКОС, собственно, дом, семья. Бытуют разные способы греческого чтения, замечу, что и «экономика», и «экология», и «икосы» наших богослужебных книг — от этого слова.
ОIКОС, дом возглавляется отцом, по-гречески ПАТΗР. Отсюда и «патриархат» — отценачалие.
Слову ОIКΊА, ОIКОС по-латински соответствует DOMUS, дом, или FAMILIA, семья.
От слова DOMUS — и слово DOMΙNUS, владыка, хозяин. Чтобы сохранить связь со словом DOMUS, удобно переводить как «домовладыка» — тем более, что такой перевод встречается и в наших переводных славянских текстах. DOMΙNUS — то же самое, что PATER FAMILIAS, отец семейства.
Патриархальный уклад жизни, когда дом, семья отождествляется с отцом и домовладыкой, который в крайнем случае может и не иметь ни жены, ни детей, ни рабов — ничего, но статуса своего не теряет, такой уклад жизни является основой также и полиса.
Добавлю, что в поисках «архаики» — той самой, которую у Томаса Манна в качестве «истинной и неподдельной» предлагает Адриану Леверкюну чёрт — в поисках этой «архаики», нужной для оправдания современного «равенства» полов, некоторые ученые с видимым удовольствием описывали так называемый «матриархат», при котором женщины сходились с кем хотели и оплодотворялись от кого хотели.
Но для древних еллинов такой образ жизни был не «архаикой», они наблюдали его у современных им варварских народов — скифов, массагетов, исседонов и прочих (о них можно прочитать, например, в разных местах «Истории» Геродота). Такой образ жизни в античном греко-римском мире назывался варварским. Семья не мыслилась иначе, как патриархальной.
Патриархальная семья, как известно, оказалась очень устойчивой, можно привести примеры ее бытования даже и в наши дни, но сейчас важно то, что она является основой полиса, основой классической политики.
Вторая стадия на пути к полису — КΩМН, сельская община. В нее входят дома, семьи, а точнее — отцы этих семей, домовладыки.
Важнейшей чертой комы, сельской общины, является общинное землевладение, сопровождающееся периодическими переделами земли в зависимости от разных обстоятельств, прежде всего — от размера семьи.
В нашей стране сельская община и общинное землевладение просуществовали вплоть до их законодательной отмены указом от 9 ноября 1906 г. («Столыпинская реформа»). Указ этот позволил выходить из общины с закреплением в собственность надельной земли и с возможностью ее покупки и продажи. У одних земли умножилось, а другие остались без земли и вынуждены были наниматься. Известный предреволюционный лозунг «земля — крестьянам» обещал возврат к общинному землевладению.
Общинное землевладение свойственно и полису.
И, наконец, третья стадия — сам полис, представляющий собой результат синойкизма, сожительства группы соседних сельских общин.
Замечу, что поскольку в сельскую общину входит много семей, фамилий или родов, а полис при своем образовании включает много сельских общин, постольку (хотя те или иные роды могут быть и очень почтенными) все-таки родовое, племенное происхождение человека, и то, что теперь называется национальностью — не существенно, и классическая политика не знает понятия национальности.
Таково, по Аристотелю, происхождение полиса.
RES PUBLICA
Пожалуй, наиболее развернутое определение полиса как общины граждан, находим у Цицерона: «Много есть различных степеней общности. Например, людей объединяет общность языка и происхождения… Но еще более тесной связью следует считать принадлежность к одному городу». В оригинале — слово СΙVΙТАS, то же, что ПΟΛΙС.
«Ибо здесь, продолжает Цицерон, много общего: форум, святилища, портики, улицы, законы, права, правосудие, голосование. Кроме того, обычаи и дружеские связи, а также установившиеся со многими людьми взаимные дела…»
Вот это перечисление, в котором в одну кучу свалены улицы, законы, портики, правосудие, голосование и прочее — очень характерно. Все это охватывается еще одним важнейшим термином классической политики — RES PUBLICA. Res значит «вещь», но употребляется очень широко. Publicus — «общественный», или же оставляют без перевода, «публичный». RES PUBLICA и есть та «общая вещь» — улицы, святилища, законы и пр. — что объединяет людей в сообщество граждан, т.е. ПΟΛΙС или СΙVΙТАS. Можно заметить, что город, полис и республика — почти синонимы.
Латинскому RES PUBLICA соответствует ТΑ ΔНМΟСΙА ПРΑГМАТА, буквально — «народные дела». Термины дополняют друг друга, хотя понятия народное и общее, общественное — очень близки. В одном месте Цицерон определяет общественное через народное: «народ» — populus, а Цицерон говорит: Est igitur res publica res populi.
Вот что понимали древние под столь привычными для нашего слуха словами.
Приведу еще один отрывок Цицерона: «Из всех общественных связей для нас наиболее важны, наиболее дороги связи с городом» — здесь употреблено слово СΙVΙТАS, а вот дальше — как синоним Цицерон употребляет слово PATRIA, «отечество».
Для древних это слово наполнено вполне конкретным содержанием. В условиях привычного для них и единственно возможного в полисе патриархата, полнота гражданства принадлежит именно отцам; сын, даже будучи вписан в списки граждан, «лицом своего права» не является. Отцам воздается подобающая честь, причем отцам не только нынешним, но и прежде бывшим. Полис же вмещает в себя и всех отцов, и всех отцов отцов, потому он и отечество.
Цицерон так продолжает: «Дороги нам родители, дороги дети, родственники, близкие, друзья. Но все привязанности всех людей вмещает в себя одно только отечество, на которое какой добрый гражданин поколеблется пойти даже на смерть, если она будет отечеству на пользу?» Здесь, думаю, комментарии излишни.
В комплекс «RES PUBLICA» входят не только законы или улицы, но также и святилища и, соответственно, те, кому они посвящены. Религия — тоже общее дело сограждан, а потому религиозный плюрализм в полисе просто немыслим. Это очень важно по своим историческим последствиям.
Христиане во всем были добрыми гражданами, но кланяться «лжеименитым богам» отказывались. Это расценивалось как пренебрежение своими гражданскими обязанностями — отсюда и гонения.
Издание Константином Великим совместно с Ликинием в 313 г. «Миланского эдикта», по которому Христа можно было почитать наравне с идолами, создало положение некоторого неустойчивого равновесия: истинный Бог с ложными не совмещается. И когда позднее, после низложения и гибели Ликиния, идолы были сокрушены, а Христу стали покланяться повсюду, это было восстановлением изначальной нормы жизни полиса.
Вообще, исследователям теперь хорошо известно, что политическая деятельность Константина имела характер «консервативный» и «реакционный», хотя Рим при нем и обновился. Поэтому можно утверждать, что «когда римские императоры стали покланяться имени Христа», произошло возрождение Рима-полиса — как, впрочем, и других городов. Поэтому Цесарей и называли «друг городов», ФIΛΟПОΛΙС.
