Заметки о прозе Вячеслава Дёгтева
Я не удивился, увидев имя Вячеслава Дёгтева в шорт-листе самой популярной ныне литературной премии "Национальный бестселлер". Кому же и давать эту премию, как не ему? Изобретательный рассказчик, ярчайший мастер вымысла, мастер сюжета, что не часто случается в русской прозе. Пожалуй, кроме Павла Крусанова в этом шорт-листе я не вижу Дёгтеву конкурентов, впрочем, в нашем странном и зыбком мире всё возможно. Но абсолютно вторичный Дмитрий Быков*, весь мягкий, как только что свежеиспеченный батон, удобный разве что для тетушек преклонного возраста, кровавые рижские ребятишки со своей "Головоломкой" и привычный уже для "Национального бестселлера" западно-европейский интеллектуал вряд ли всерьёз заинтересуют малое жюри "Национального бестселлера". Хотя и само жюри малое формируется таким образом, что любая странность может показаться обыденностью. Для здравого русского читателя, несомненно, Вячеслав Дёгтев со своими убойными рассказами, с мощью замысла, с живыми характерами, конечно же, — победитель.
Вячеслав Дёгтев — пожалуй, самый яркий представитель следующего за "сорокалетними" поколения писателей. Всё-таки, есть чувство своей эпохи у всех представителей поколения, есть своя родина во времени. И если у Александра Проханова, Владимира Личутина, Анатолия Кима, Анатолия Афанасьева, Владимира Крупина и других видных писателей из поколения "сорокалетних" родина во времени — это последний советский период, и о чём бы они ни писали и сейчас, точкой отсчёта для них остаются восьмидесятые годы, то для Вячеслава Дёгтева и его друзей по поколению Юрия Полякова, Юрия Козлова, Александра Трапезникова, Сергея Сибирцева, Павла Крусанова, Олега Павлова точкой творческого отсчета стала, увы, эпоха хаоса, перестроечная неразбериха. Исчезла стабильность во всём, даже в семье, даже в личных взаимоотношениях. Айсберг раскололся на мелкие льдинки и каждая плыла в своем направлении. Может быть, из-за этого у писателей нового призыва нет того былого чувства единения, опора лишь на свои собственные силы, попытка выжить в настоящем, позабыв на время о прошлом и будущем?
По творческому складу Вячеслав Дёгтев похож на своих предшественников из поколения "сорокалетних". Ему близки такие же сильные герои, люди действия; он, подобно Александру Проханову, — стихийный державник во всем. Но общей идеологии для своих героев Дёгтев пока ещё не обрел, его герои тычутся каждый на своем индивидуалистическом поле, озабоченные проблемой выживания. Это, скорее, поколение растерянных людей. И среди них Вячеслав Дёгтев ценен тем, что не намерен сдаваться, не уползает в свою нору литературной игры. Подобно героям "прозы сорокалетних" он всегда в работе, в самых невыигрышных условиях не падает духом, а значит — создает фундамент для будущей работы.
Вячеслав Дёгтев возвращает нас в мир художественного вымысла, мир, честно говоря, подзабытый в конце ХХ века. Брошенные на произвол судьбы, в царство так называемой свободы, писатели в эпоху перестройки ринулись или в игровую эстетику постмодернизма, тем самым заведомо обрекая себя на вторичность и скучный тупик интеллектуализма, или в новую документалистику, описывая все, что видят вокруг себя. Тем более, что жизнь последнего десятилетия щедра на сюжеты… Но сюжеты прямой жизни тоже обрекают писателя на вторичность. Уже на вторичность документа…
Царство вымысла оказалось подзабыто. А только в этом царстве художник, творец обретает свой неповторимый, подвластный лишь ему и его героям мир. Вымысел же ведет художника к своему читателю. Вымысел рождает и новых героев. Вымысел всегда героичен. Вымысел — это миф о мире. Сколько по-настоящему талантливых мастеров слова (а их всегда не так и много) — столько новых мифов. И в центре этих новых мифов о мире всегда яркие личности. Прочитаем внимательно рассказы Вячеслава Дёгтева, они могут быть о чем угодно — о Чечне ("Псы войны"), о Древнем Риме или Древней Руси ("Гладиатор" или "До седла!"), о воре-рецидивисте ("Коцаный"), но всегда эти рассказы о героях. Герои могут быть положительными и отрицательными, негодяями и борцами за справедливость, злыми и добрыми, но они всегда оставляют за собой право на выбор, право на поступок.
Вячеслав Дёгтев воспитывает своими книгами без воспитания, становится политиком, уходя далеко от публицистики, учит, никого не поучая. Он может противоречить сам себе, так как ведя по сути круговую оборону в обществе, растерявшем нравственные и идейные ориентиры, он вынужден занимать то одну, то другую позицию, но всегда он делает ставку на героя, а значит, и на возможность победы. Ибо быть героем в наше время — надо иметь высшее мужество.
Он и сам подобен своим героям, сам отличается яркой индивидуальностью. Но где в своей жизни он наберет такие сюжеты, которые дарит своим персонажам? При всем его мужестве и решительности, Дёгтеву пришлось бы прожить сотню жизней, дабы испытать все то, что уготовано его героям. Вот он и испытывает все уготованное… только в литературе. "Над вымыслом слезами обольюсь…" И на самом деле, что может быть величественнее и романтичнее, сострадательнее и мужественнее, чем вдохновенный замысел художника. В своей реальной жизни человек не всегда решается на то, на что он решается в своих мифах, мечтах, легендах. Вымысел облагораживает человека, дает человеку надежду на спасение, на исполнение лучшего, на восхождение к вершинам.
Вячеслав Дёгтев возвращает нас к сюжетной литературе, к острой и занимательной фабуле. Он не боится элементов мелодрамы, не боится налета сентиментальности в своих рассказах, ибо таков человек, а его писательская задача — показать человеку во всех контрастных характеристиках, каким он может быть в душе своей. Удивительно, но в самых жестких, даже жестоких сюжетах, к примеру, в "Псах войны" или в "Камикадзе", описывая ужасы войны или сломленного врага, писатель не упивается тленом, не смакует подробности смерти. При всем разнообразии сюжетов прозаик Вячеслав Дёгтев был и остается певцом жизни. В наше время тленом, красотой разложения умудряются упиваться писатели даже в описании безобидных любовных или пейзажных сцен. Вот потому и не вписывается Вячеслав Дёгтев в модную литературную тусовку любых мастей — за воспевание жизни как таковой. Воспевать жизнь — это уже идеология победы, это неприемлемо для либеральных реформаторов. С другой стороны, именно эта энергичность дёгтевского сюжета, энергичность слова, энергичность героев, его интерес к приключениям, его воображение и фантазия, его пассионарное лидерство выводят прозу Дёгтева к самому широкому читателю, гарантируют его успех.
Помнится по истории литературы, таким же был посреди красоты тлена цветов зла серебряного века жизнерадостный смельчак Куприн. Вячеслав Дёгтев напомнил мне Александра Ивановича Куприна сразу же по знакомству с ним и образом своим, и повадками, и характером, и, что не менее важно, — жизнеутверждающей эстетикой письма. Я обнаружил это сходство двух замечательных русских писателей в то время, когда, по-моему, сам Дёгтев об этом ещё не догадывался, ибо схожесть была продиктована явно не влиянием одного на другого, а природой самого человека. Конечно же, и сюжеты у них совсем разные, и подход к истории, к социальным проблемам иной, и игра словом у Дёгтева говорит о совсем других его литературных учителях. О том же Хлебникове, о своем воронежском земляке Андрее Платонове… Поразительно, что Дёгтев очень хочет быть литературным, хочет изумить нас книжностью, цитатностью, знанием приёмов постмодернизма, но у него ничего не получается, сквозь его литературность вовсю торчат уши жизни, любование жизнью, красота жизни…. Разве не этим также отличался Александр Куприн от именитых мастеров серебряного века? Потому и предпочитал Александр Иванович не какую-нибудь элитарную "Бродячую собаку" для встреч с друзьями, а "Яр" с цыганами, где плачут гитары и рвутся человеческие судьбы, или же одесский "Гамбринус" с еврейским скрипачом и матросскими загулами... Оба они в жизни совершали безрассудные поступки. Оба чурались интеллигентщины. Оба родились в рубашках… Может быть, поэтому при вручении Вячеславу Дёгтеву литературной премии имени Александра Невского "России верные сыны" год назад я сказал : "…Дёгтев один из лучших современных рассказчиков. Он играет и словом, и сюжетом. Он не чурается новаций, но при этом он глубоко национален, по-русски национален. Посмотрите на него сами — таким был молодой Куприн, тоже не последний писатель земли Русской…"
Кстати, именно таким, как Дёгтев или Куприн, по складу характера противопоказана любая эмиграция. Они могут ничего не говорить о своем патриотизме, но они им пропитаны, каждая строчка, каждый сюжет изначально окрашены любовью к родине.
Посмотрите, как любовь к жизни делает поэтичными в рассказах Дёгтева самые грязные сюжеты. Он вроде бы не чурается чернухи, и военной, и воровской, и вокзально-бомжеской, но кто назовёт его прозу чернушной? Думаю, это происходит потому, что Дёгтев не опускает своего читателя, подобно многим нынешним королям книжного рынка до помоечного уровня, не приземляет сюжет физиологическим видением мира, а раскрашивает его вроде бы простоватыми лубочными фольклорно- сказочными приемами. Вот и получается, что Вячеслав Дёгтев — сказочник от жизни.
Всё та же любовь к жизни делает Вячеслава Дёгтева вечным тружеником. Чувствую, как он любит трудиться, любит писать. Мне надоели эти бесконечные писательские стенания о мучительном сизифовом труде, о нежелании садиться за письменный стол. Так и хочется всем им крикнуть: не хочешь, не пиши. Не убудет… Дёгтев пишет легко и красиво. С удовольствием. Пишет много и разнообразно. Не всегда попадает в точку. Иногда мажет, иногда буксует. Но никогда не останавливается.
Думаю, сегодня он на самом деле — лучший рассказчик России. Рассказы — невыгодный жанр. Платят мало, в кинематограф с рассказом не прорвешься. Рассказы сегодня пишут не по расчету, а от любви. Рассказы пишут, как правило, молодые писатели. Потом они взрослеют, любовь и к жизни, и к слову улетучивается, почти все переходят на унылую затяжную, но более менее прибыльную прозу. Лишь отчаянные смельчаки не покидают и в зрелом возрасте пространство рассказа. Один из таких смельчаков — Вячеслав Дёгтев. Его рассказы — это азбука выживания русского человека в нынешней России.
Не собираюсь его идеализировать. Он не так прост, как покажется по одному-двум рассказам. Впрочем, в своей "Азбуке выживания" он сказал о себе все, что мог. Писатель, для того, чтобы выиграть, не должен кривить душой. Не должен строить из себя святошу, если таковым не является. На пути лицемерия погибло немало способных литераторов. Вячеслав Дёгтев победил, значит, — был искренним даже в своей непростоте. В своем осознанном литературном одиночестве. Может быть, в своей природности ему не хватает христианской морали? Смирения? Любви к ближним и дальним? Иногда его проза местами напоминает вой одинокого ожесточившегося волка. Да и он сам своим творческим поведением тоже похож на волка, на борца без правил. Привыкшего смотреть в глаза смерти, но и не жалеть других. Есть за что уцепиться нашим моралистам. Но почему же этого одинокого волка так тянет к простым и великим истинам? Почему он тоскует по идеалу, по несостоявшейся любви, от которой осталась одна лишь обрезанная фотография? Потому что ему чисто по-русски мало и виртуозной литературной игры, и динамичных сюжетов, и мужественных, одиноких героев. Он похож на язычника, готовящегося в Древней Руси к принятию христианства, к постижению Христа. И потому его искренние поиски человека среди руин некогда великой державы гораздо более нравственны и целомудренны, чем фарисейские заклинания отвернувшихся от реального мира литературных монахов.
Еще шаг — и он с неизбежностью обретет известность. Это необходимо даже не ему. Это необходимо о читателю, чтобы поверить в самого себя, чтобы вместе с Дёгтевым и его героями докапываться до простых истин и по-детски, с природной русскостью, надеяться на новую русскую победу!
А пока пожелаем ему победы на "Национальном бестселлере" 30 мая этого года.
Владимир БОНДАРЕНКО
"День литературы", 2003, №5
* Физическое лицо, признанное иностранным агентом
Ночью выли собаки – жутко, страшно. Если выглянуть в окно, то видно – под многозвёздным небом, на синеватом глубоком снегу с десяток разномастных кормленых дворняг сбились в кучку перед больничным корпусом, подняли головы к нашему этажу. Воют – с подскуливаниями. Музыка ада – мороз нехорошего предчувствия пробирает до костей. Собак невозможно отвлечь, прогнать (это пытался сделать сторож), они перемещаются на новую площадку, и с удвоенной силой берутся за песнь загробной тоски. Что же они знают о другом мире, чего боятся?!
Днём, ближе к вечеру, умерла тяжелобольная. Последние дни жизни она лежала на каталке в коридоре. Белый, застиранный айсберг страдания и беды. Уже не стонала, плыла в полузабытьи. И вот – отошла.
Деловая, очень хорошая, любящая свою работу молоденькая медсестра Таня (укол от неё получить или капельницу – сущее удовольствие) по коридору не ходит – летает или танцует, и, увлечённая, мурлычет музыкальную мелодию: «Ягода-малина, в гости нас манила», или «Золотится роза чайная, как бокал вина…». На неё приятно посмотреть – щеки румянятся, взгляд - ясный, всегда аккуратная, чистая униформа, и много-много небольничного жизнелюбия. «Мария Петровна, - громко зовет Таня, на минутку прервав бормотание песенки, - а мне бирку вешать или зелёнкой мазать?» Старшая сестра отвечает тихо, глухо. «Понятно!», - исполнительная Таня, устремлённо, натягивая по дороге медицинские перчатки, и опять же, мурлыча популярный мотив, без раздумий устремляется к покойной…
Но всё это было после. А тогда, скудной и малоснежной зимой гуляли мы с задушевным моим другом, художником Илюшей Миногиным, по Никитскому бульвару. Дело было вечером, в декабре. Увлеченные беседой, мы не замечали вокруг ничего – спорили, кажется, по обыкновению, о будущем искусств и России. Вечер стоял мягкий – морозец держался еле-еле, снег, едва прикрывающий свободную землю, осел и потемнел. Жёлтый свет фонарей и окрестных домов слегка скрашивал бедную зиму и придавал прогулке уют – в больном, загазованном и, по большому счёту, чужом городе в эти минуты у нас появлялся свой уголок, «отдельная жизнь»… Время было позднее – поток машин угомонился, не ревел, и потому мы чувствовали себя вполне свободно.
Вдруг откуда-то сбоку, из-за деревьев, мужской голос громко позвал Илюшу по имени-отчеству, и вскоре большая, плотная фигура обрисовалась перед нами. Это был писатель Вячеслав Дёгтев. Пока он церемонно, театрально даже шумел, приветствуя «мэтра Миногина», я украдкой его рассматривала. Дёгтев, что называется, был «весь из себя» - окладистый воротник в бобрах, норковая шапка-боярка, на шее – чёрная бабочка, и вообще, весь он, благоухающий резким парфюмом, излучал силу, уверенность, довольство и я бы даже сказала богатство. Не гость, но хозяин жизни…
- А это – Ольга Брянцева…, - начал было Илюша представлять меня Дёгтеву.
- Знаю, знаю, читал, - ровно отвечал тот.
- Землячка твоя! – наседал Илья.
- Да, слышал, - Дёгтев дипломатично уклонился от обсуждения этой темы и свернул на дела издательские: в столице затевалась новая его книжка, и хорошо, если бы «мэтр Миногин» взялся её иллюстрировать. Илюша обещал посмотреть. Мужчины еще обменялись несколькими фразами, и Дёгтев взглянул на часы:
- Опаздываю в ЦДЛ, там нынче премию вручают. Должен быть на церемонии, - важно заметил он, и кратко попрощавшись, исчез также стремительно, как и появился.
- Каков козырь, а? – проговорил после его ухода Илья, недоуменно осматривая свою короткую демисезонную куртку.
- С Воронежа! В бобрах! – хохотала я, впрочем, в глубине души чувствуя себя уязвленной – «шинелька», которую я надевала «в грязь» и вовсе казалось неказистой рядом с дегтевскими мехами и бабочками.
- Урок нам, лаптям московским, - подвёл итог Илья.
В ближайший выходной я отбросила все дела и потратила день на покупку шубы…
Мы действительно были земляками, оба – из Воронежской области, оба – деревенские, правда, Дёгтев «сельское» своё происхождение, скорее, скрывал, чем подчеркивал, упирая на город, на то, что он – бывший лётчик-истребитель, воин, «степняк» и проч. В моём отношении к нему было много снисходительно-родственного: мне казалось, что я понимаю его лучше других. Из-за того, что мы – из одних мест, выросли среди одних и тех же людей, пейзажей, мыслей… Посему мне казались смешными некоторые дёгтевские выкрутасы – например, его «гонения» на Ивана Бунина или «примерка» на себя роли «потомка Куприна». Честно говоря, некоторая «грязноватость» многих его вещей («ложка дёгтя») мне даже претила. Раздражало и то, что он иногда механически «свинчивал» свои рассказы, лишая их действительной (хотя и менее броской) логики.
«Ох, уж этот Дёгтев!» - снисходительно думала я, читая его хвастовство в газетах («я – гонорарный писатель», «я - русский Джек Лондон», «я - более чем в двухстах изданиях напечатался» и проч.). Но было дорого и понятно: нарочитое подчёркивание «мужского» начала (что в наш бесполый век практически исчезло), энергичность, красочность, наблюдательность слова, а иногда - это особенно подкупало - откровенная, покаянная лиричность. В нём чувствовалось много дурной, необузданной, диковатой силы, казалось, что конца ей не будет, и это было, пожалуй, главной его привлекательной чертой.
Весть о том, что Дёгтев умер, скоропостижно, от инсульта, в 45 лет, поразила меня необыкновенно. Дело было не только в том, что он прожил мало, что он был ещё здоров и крепок, а в том, что буквально за месяц или полтора до его смерти, я, попытавшись прочесть новую его вещь, не осилила больше четырёх страниц, вдруг ощутив «исчерпанность» темы и «выработанность» автора. Я почувствовала сначала жалость, потом ужас. Карьер с залежами «полезных ископаемых» опустел, а надо было жить, оправдывать звание писателя. И не какого-нибудь, а успешного, довольного - «в бобрах»! А жить было нечем... Удивительно, но как раз в это же время я и в самой себе почувствовала ту же пустоту и ненужность.
…И всё мне чудилось в те дни – в полусне-полузабытьи – одно виденье: лодка без паруса, море без берегов, громадная солёная тошнотворная волна – вверх-вниз, вверх-вниз… И – неизбежность крушения. Странно, но даже в этом полубреду почему-то казалось мне, что в беде виновата я, только я… Зачем безалаберно и дерзко увела лодку от родного и счастливого берега?! Теперь за возвращение я плачу потерями. Вино-вата, виновата… Меня ужасала моя душа. Всплывала и терялась застарелая дума: а смогу ли я жить после таких потерь?!
А то вдруг на ум приходило другое: мироустройство равнодушно и несправедливо независимо от меня и моих поступков. «Ничего не поделаешь», - холодно и лениво ядовитой змеей шевелилась мысль. Во рту беспрестанно ощущалась горечь, изнутри поднималась тошнота. Ну и пусть. Ну и пусть, - равнодушие начинало побеждать волю. Не для чего жить.
- А выглядите вы неважно, - правдиво говорила мне по утрам нянечка Рая, трудолюбиво гоняя шваброй под кроватями. Я уже знала многое из её жизни – что у неё парализованный невменяемый муж (после инсульта), что он был редкой сволочью, но куда денешься… Муж много ест (он же себя не осознает), и я иногда отдавала Рае продукты из передач.
Днём, на тихом часе, я читала и думала. Мне казалось, что пришло время, когда надо было честно ответить на вопрос: зачем всё это? И жизнь, и дело. Писательство отнимало главные физические и духовные силы, забирало душу, не говоря уж о времени, которое теперь измерялось деньгами. И все эти немалые труды проваливались в бездну ненужности: книги, за исключением бульварных, никто не читал. Даже «ближний круг» знакомых… Так стоят ли жизни эти «чёрные буковки»?! Ради чего мы обворовываем себя и своих близких?! Это казалось самым страшным – бесполезность дела.
Сопалатницы мои покидали унылые больничные стены на 10-й день, самое большее, через две недели, а для меня лечащий врач – будущий кандидат наук - придумывал всё новые и новых схемы, но ничего «не шло». Пилюли и уколы только ухудшали дело, остатки воли растворялись в «химии».
Честно говоря, мне просто не хотелось жить. Купленная в прошлом году шуба вспоминалась с усмешкой - в эту снежную, морозную зиму почему-то не хотелось ни бодрости, ни веселья, ничего. Вверх-вниз, вверх-вниз, волна – тошнота… Смысл труда и жизни потерялся, растворился.
И вот в эти-то тягучие, наполненные ночным собачьим воем времена мне и попал в руки журнал с новой дёгтевской повестью. И вдруг я с ужасом угадала в своем земляке такое же настроение, и поняла: он тоже заблудился, попался в «литературный капкан». Жизнелюбие было утрачено, а может, оно переплавилось в слова – в черные жучки-буковки. Жизнь, потраченная на никому ненужные закорючки… Жучки-убийцы.
Вслед за Дёгтевым я читала «Крушение» Фицджеральда. Как-то странно, нехорошо, подобрались книги! «Бесспорно, вся жизнь – это процесс постепенного распада… И, казалось, как это романтично – быть преуспевающим литератором; тебе не мечтать о славе, в которой купаются кинозвёзды, но зато уж та известность, какой ты добился, останется надолго… С час я метался по постели, кусая подушку, и до меня дошло, что уже два года я живу за счёт тех ресурсов, которых во мне не осталось, и как физически, так и духовно я уже кругом в долгу… Я осознал, что и моя любовь к тем, кто мне всего ближе, свелась всего лишь к старанию их любить…»
О бытовой жизни Дёгтева (кроме однажды увиденных «бобров») мне было ничего неизвестно. И вот, когда после смерти писателя я оказалась в его небольшой двухкомнатной квартирке на улице Карла Маркса, когда увидела раздолбанную пишущую машинку «Любава» (точно такая же была и у меня – самая дешёвая из всех возможных; светлый корпус, тугая, тяжёлая клавиатура), когда взгляд мой упал на сиротливую, комковатую подушку без наволочки на старой холостяцкой тахте, я не смогла сдержать слёз. Мне трудно передать, что я почувствовала. Что все люди – братья? Что искусство – это самая жестокая на свете вещь? Что все писатели – несчастные люди? Что всё-таки страшно смерти, больше, даже, наверное, чужой…
Как странно было думать, что здесь, за допотопным компьютером со стареньким 15-дюймовым монитором рождались неведомые миры, здесь, в окружении доморощенного искусства (несколько неумелых дёгтевских портретов явно провинциальных художников, живописный Ленин из сельского красного уголка, барельеф Сталина – главные украшения квартиры) он пытался сотворить образ сильного, по-советски влиятельного писателя. В смокинге и в бобрах. А у самого – вместо стульев – лавка! И — затрёпанная карта Воронежской области на стене, и - немногие книжки на самодельной полке. Чёрные томики собрания сочинений Юрия Бондарева, несколько разрозненных изданий современных писателей, собственные сборники. Вот и вся библиотека! Вот и вся жизнь… И я представила, что по моему дому вот так же ходят чужие люди. Сочувствуют близким. А в глубине души думают: дура, из-за чего сгорела – из-за плетения словес («плёток», как говорили у нас в деревне)!
Ужасная тоска охватила меня, будто я хоронила не совершенно далёкого мне человека, которого я и видела-то несколько раз мельком, а близкого родственника, брата. И тут ко мне подошла мать Дёгтева – худенькая, иссохшая старушка в тёмно-коричневом плаще, в платочке. «А вы автобиографию печатать будете? Будете? Он написал перед смертью», - твердила она, плача. Я кивала. Взгляд мой еще раз упал на бедную книжную полку – там притулился аптекарский пузырек. «Березовый дёготь», - гласила надпись. Наверное, кто-то подарил хозяину – возможно, в день рождения. Здесь же приткнулась крохотная конная фигурка русского воина, грудились разномастные номера толстых журналов – писатель хранил свои публикации. Неужели ради этих «черных буковок», абсолютно чудовищного и глупого занятия с точки окружающих (и близких тоже), надо было столько мучиться, отдать жизнь?! – крутилось у меня в голове. И ответа, честно скажу, не вырисовывалось.
От безделья и скуки женщины в палате точили лясы – о диагнозах, прогнозах выздоровления, неграмотности врачей, страшных случаях и, наоборот, необъяснимых историях исцеления; говорили о ценах, телесериалах, произволе милиции, тяжёлых судьбах наркоманов, первой любви (и любви вообще), о тяготах жизни в большом городе, о безработице и пьянстве в деревне.
Как-то речь зашла о провидении и предчувствии. Припоминались разные сны и озарения, когда ясно угадывалась - «это со мной уже было». Спорили о том: «записана» ли где-то Там, наверху, наша жизнь уже на «дискету» и ничего в ней поправить нельзя, или всё-таки что-то можно сделать – в судьбе обозначены только вехи, «контрольные точки», а всё остальное – в силах человеческих.
Черноглазая оптимистичная Лена, продавщица из ларька, совершенно не склонная к абстракциям, всё время молчала, и, кажется, без интереса смотрела в окно. Наконец не выдержала:
- Ой, девки, ну я не знаю, как у вас, а у меня 100-процентное предчувствие! Сижу, торгую, товар-сдача, туда-сюда, а у самой в сердце свербит. Думаю: ну нынче мой точно напьётся! Не поверите: ни разу не ошиблась! Я прям уж и не рада этому предчувствию!..
Все смеялись… В больницу ко мне приходил Илюша – постаревший и встревоженный. Дела его тоже были неважны. Мы не вели прежних разговоров, больше молчали, и я пыталась по привычке улыбаться, успокаивать, что «всё хорошо». Мы были порознь, хотя изо всех сил старались быть вместе. И я чувствовала, что я «тащу» его куда-то вниз, что это нехорошо, не надо, но ничего не могла с собой поделать.
И всё же «запас прочности» был велик. На спасительной чаше весов – счастье заветных минут, красота слова, тихие поля и просторы, летящая одинокая дорога (нас – двое!), его испанская гитара, мой павлопосадский платок, наши родные, близкие и друзья, наши враги (они тоже звали остаться!), времена года – с золотыми листьями и снежными заносами, времена суток – с красными умиротворенными закатами и дерзким солнцем по утрам, и ещё много, много повседневных «вёшек», которые держали и звали остаться… А на другой чаше весов – только черная равнодушная бездна, манящая тем, что ничего «земного» там нет. Вечный покой.
Штормовые качели нездоровья - вверх-вниз – потихоньку стихали. И вот настал день, когда в окружении местных собак я, спотыкаясь от слабости, вышла за больничные ворота. В чёрном пальто, с чёрным рюкзаком. Уходя, я искренне обещала «заехать, проведать, отблагодарить», но после так и не смогла себя пересилить – не заехала и не проведала.
Жизнь потихоньку налаживалась – без прежнего, впрочем, «огня» и задора. Она продолжалась обязанностью и «чувством долга», и ещё аккуратным старанием уберечься от новых больничных страданий.
И тут я узнала, что умер Вячеслав Дёгтев.
Мне трудно выговорить то ледяное, мервящее чувство страха, которое тогда меня взяло. Ты избавился от врага, преследователя, ты его победил, кажется, навсегда, и вот – опять, опять! Мне почему-то зашло в голову: он умер и за меня тоже. Или вместо меня. Это, конечно, была дикая, совершенно ненормальная мысль, которая могла родиться только у недостаточно здорового человека.
И всё же я решила поехать в Воронеж, на похороны.
Илюша не стал меня удерживать, только покачал головой:
- Поезжай, - раздумчиво сказал он мне.
В буре чувств и сомнений отправилась я в город своей юности.
Гражданская панихида проходила в Доме офицеров, и пышность похорон (дорогой светло-коричневый гроб, множество ярких венков, духовой оркестр, лучшее городское кладбище – центральная аллея, воинские почести), так вот, эта пышность и даже помпезность церемонии опять воскресили в моей памяти пресловутых «бобров». Как знать, если бы можно было бы всё отыграть назад, выбрал бы Слава Дёгтев этот путь – «публичного писателя»?! Может быть, он предпочёл бы не и писать вовсе?! Куда лучше долгая благополучная жизнь, и похороны не с официальными почестями, а с домашней скорбью и сердечностью. Так думала я, и еще с горечью размышляла о том, что Дёгтев сам себя загнал себя в образ «писателя»: у меня «всё о' кей», я – успешный человек, живу на гонорары… А после возвращался к неустроенному быту, к стене одиночества. К лавке, подушке без наволочки, к вечерней тоске, к тупику. Самодельный монах.
А между тем, думалось мне, писатель нынче никому не нужен. Даже и с «имиджем». Была когда-то на селе завидная профессия – тракторист. Нынче она стала массовой и обыденной. То же самое произошло и с писателями. Кто теперь не «литератор»? Редкий политик средней руки не сочинил и не издал лживый апокриф своей жизни. Любой мало-мальский графоман, не мучаясь, за деньги, получит должную известность… Я смотрела на огромный венок от администрации города и управления культуры. На траурной ленте – траурные слова: «Дорогому Вячеславу Михайловичу…». Дорогому, а отчество переврали.
Отца писателя зовут Иван. Он здесь же, у гроба. Сухонький живчик. Не плачет. Шепчет мне на ухо: «Пошли, я тебе что-то расскажу…»
Я слушаю.
- Моя баба неделю им, Славкою то есть, не могла разродиться. Я ждал-ждал, взял молока, кусок сала положил, и поехал проведывать её в больницу на лисапеде. Дело ж было летом, а там рядом на площадке натянули простыню, кино показывают по Шолохову. Я кажу: «О, ё…, ещё писателя родит!» Вишь, как напророчил! А тут выбегает сестра и говорит: сын у тебя родился, только-только! Гляди ты – какая судьба!
- Да. – Говорю я.
- А я, - продолжает отец, - тут у него в городе всего два раза и был. А он ко мне приехал, глянул, - у нас хозяйство, семь кур, и погнал с матерком: зачем вам, мол, это надо. Ну, а я их, гляди, до сих пор держу…
А в Дом офицеров, на второй этаж, всё поднимаются и поднимаются люди. Пришли проститься и местные писатели. Покойный их не жаловал - слишком малые амбиции, не тот размах!.. Ну что же, теперь у него пышные похороны, а у них «серая» жизнь. Что лучше?!
Подходят к гробу казаки, военные, бизнесмены. Для них он был офицером и «великим русским писателем», вошедшим в учебники литературы. А был ли он таковым хотя бы для себя самого, когда оставался один в неуютной холостяцкой квартирке?! Где сосредоточилось единственное его богатство - полка собственных книжек…
Но что же было тогда, в одну из тихих ночей (собаки не выли целую неделю)? В изнуряющей бессоннице я ловила радиостанции на портативном приемнике. И вдруг среди моря попсы, «гопов» и «стопов», среди запинающихся, косноязычных бормотаний ди-джеев, попала я на романс Лермонтова «Выхожу один я на дорогу». Это было таким неожиданным, оглушающее-большим чудом, таким потрясающим событием, что я не смогла, не сумела сдержать слёз. Вся убогость, загнанность, повседневная скорбь здешней жизни вдруг совершенно испарилась, исчезала, растворилась, и в те минуты, пока длилась мелодия, я почувствовала себя совершенно здоровой. Как прежде… Невозможно было сдержать восторга перед неземным чудом. Как? За что? Почему? Только одухотворенность спасительна, - беззвучно твердила я. – Главное, чтобы она не была ложной…
Человек даже не подозревает, что вся его жизнь находится под диктатом слова – своего, чужого, написанного, прочитанного, услышанного… И между слов он растет, совершает свои главные дала, стареет… «Не хочу оставаться одна. Пусть любовь будет сильнее смерти», - твердила я.
Отпевали Дёгтева во дворе его дома. Улица Карла Маркса – самый центр города, из четырёхэтажной хрущевки когда-то открывался прекрасный вид на местное море - Воронежское водохранилище. Теперь дёгтевский дом со всех сторон «обжат» высокими новоделами – не осталось ни вида, ничего. Только деревца у подъезда хрущёвки, бельишко на балконах, исписанный непристойностями подъезд… Убогая советская жизнь. Но она почему-то кажется живее, чем уродливые, построенные «сапогами» элитные современные дома – бездушно-пустые, населённые чужими людьми. С верхних этажей недолго поглазели на непривычное зрелище, потом ушли – чтобы не перегружаться тяжёлыми эмоциями. И этих людей он хотел «завоевать», поразить своими рассказами!.. Для них мучался, не спал ночей, корпел над рукописями. Нет, ничего им не нужно. А тем, кто живёт в хрущёвках – уже не нужно…
Гроб поставили на табуретки, ветер трепал белые одежды, обрамляющие покойного. Батюшка, высокий, согнутый тростиной, с редкой бородой, большим крестом на груди, управлялся один – читал положенные молитвы, кадил, а после произнес небольшую проповедь. Ветер был злой, пронизывающий, вышибал слёзы. Может, поэтому отпевали Дёгтева без свечей – они всё равно бы погасли. Батюшка свершал обряд – он подчеркнул это для нас - по казацкому обычаю, называя покойного не «рабом Божьим», а «казаком».
Потом священник говорил – очень просто, обыденно – о том, что главная жизнь человека свершается внутри его, а не вовне. Меня поразили эти слова необыкновенно. Не то, чтобы я этого не знала. Но они были выговорены так легко, привычно. Давно известная вещь!.. Забытая нами в суете. И вдруг я подумала: а может, вся наша беда – литературы и писателей - в том, что сейчас народилось множество людей, у которых нет этой внутренней жизни?! Вообще нет! Намека даже. Вот и приходится умирать вместе со всеми. Медленно и мучительно убивать в себе остатки внутренней жизни. Потому что ты не один в слове, ты связан им тысячами незримых нитей с людьми. А они давно уже живут только внешними раздражителями, отсекая «ненужное». Ой, не знаю, не знаю…
И вот - кладбище. Центральная аллея, где упокоены Герои России, доктора юридических наук (почему-то именно их надгробия упорно попадались мне на глаза) и другие лучшие люди города, встретила нашу процессию весенней распутицей, лужами. Гроб к могиле несли на руках, оркестр рвал душу. Пока шли, я вспоминала наш маленький деревенский погост, где похоронен дядя Жора. Его жена, моя крёстная, очень любила своего непутёвого мужа. На могильном холмике – самая простая пирамидка из металлических прутьев с крестиком вверху, на табличке даже нет фотографии. Как-то мы заговорили с крестной о памятниках, о том, у кого что стоит, каких денег это стоит… «А я Вальке (дочери) говорю: ды не надо мне ничо! Вы мне при жизни создайте условия. А то в гроб уложили, и хвалются: мы де, матери, мраморную плиту поставили!»
У зияющей могилы - последнее прощание. «Кто хочет сказать?» - спрашивает русоволосый распорядитель похорон. Пауза длится и длится. Говорить, вроде уже и не о чем – Дёгтев уж точно никого не услышит. Ничего ему не нужно – ни венков, ни аллеи Славы, ни дорогого надгробия. Неудобная заминка – ждут отец и мать, сёстры, дети, жены – бывшая и нынешняя. Вернее, теперь уже вдовы.
- Давайте я скажу. Он был разным. Но он был честным писателем, - дальше я не помню о чём говорю, помню совершенно живые – ни одного седого – волосы Дёгтева (их трогает порывистый ветер) и совершенно мёртвые, недвижимые его, фиолетового цвета руки.
Краткие, неуклюжие речи у гроба, плачет мать: «Ой, худо мне!», и кричит – в искривленные губы тщетно пытаются всунуть валидол. Кричит: «Прости, сынок!» Но в чём она виновата?! Что родила его под звуки шолоховского фильма?! Что всю жизнь, по сей день, работала, не покладая рук?! Что не могла оценить его трудов и успехов?!
Похоронная команда слаженно опускает гроб в могилу. Под автоматные залпы, которые дают курсанты местного лётного училища. Форма - с голубыми петлицами. Под цвет неба… А небо сегодня серое, грозит дождём. «Не для меня придёт весна, Не для меня Дон разольётся…» Хочется петь и плакать.
Либералы Дёгтева не голубили. Хотя и связываться с ними он остерегался, хорошо понимания силу космополитического литературного «лобби». Он, «потомок Куприна», выше «серости», над «схваткой». Была в этой позиции не изощренная столичная хитрость, а неуклюжий воронежский расчёт (мне, его землячке, хорошо понятный). Да, эффектным словом в рассказе рубануть, это не то, что честно (т.е. по нынешним временам безвестно, будь ты хоть самим Шолоховым по дарованию) идти по жизни.
Всегда, читая Дёгтева, вспоминала я слова Льва Гумилёва: «Среди нас бродят потомки скифов, гуннов, исчезнувших народов…» Дёгтев, манифестант «русского», был, конечно, «степняком», а не «казаком». Он даже внешне походил на потомка кочевника, любил ханскую «пышность», «гаремы». Ничего удивительного тут нет - родился на земле «дикого поля». Древняя степняцкая кровь как раз и давала ту первобытную силу, энергию, которая поражала в его вещах. Помещённый в другой «контекст», он всегда жил в состоянии внутреннего конфликта с чужой окружающей средой. Часто, по иронии судьбы, обвиняя её в «серости» и «нерусскости».
Говорили мы с его сестрой. «Знаете, теперь, когда Славы нет, даже в деревню ехать не хочется… Он такой компанейский, всегда что-нибудь придумывал. Конечно, он был очень одинок в своей семье. Разве мы могли его понять, оценить?! Родители у нас совсем простые люди. Даже поговорить ему о своём дома было не с кем». «А жена?» Сестра махнула рукой: «Первая, от которой Андрей и Максим, она какая-то необщительная, даже на похороны не пришла. Вторая – сын Лёня от неё – видели, парнишка такой светленький, подходил прощаться? Она обычная женщина, зачем ей какая-то литература?! Ещё у него жена была из Москвы – недолго, я её не знаю. Ну, и с Олей он жил последнее время в гражданском браке – Полинка у них родилась. Она тоже, мне кажется, не особо интересовалась тем, что он писал. Была у него – ну не знаю, как сказать: подруга не подруга, муза, в общем. Очень Славу понимала, он с ней советовался, обсуждал дела литературные. Она приходила в Дом офицеров прощаться. Букет роз принесла. Долго стояла, плакала. Большая такая женщина, полная, в очках, в чёрном одетая. С ней-то он только и отводил душу».
На панихиде в Доме офицеров бросился мне в глаза одинокий паренёк с неподдельной скорбью в глаза. Я долго думала, что это сын Дёгтева – уж больно похож внешне – те же коротко стриженные русые волосы, тот же – точь-в-точь – разлет и рисунок бровей, черты лица, разрез глаз… Юношеская уменьшенная копия. Потом, когда парёнек говорил на кладбище у гроба, я узнала – нет, не сын, а ученик, ходил на занятие в литобъединение, где Дёгтев преподавал. Был покойный для юноши кумиром, образцом для подражания, просветителем, учителем, и, в общем, по большому счёту, литературным родителем. А похороны вёл высокий стройный парень в чёрном костюме – старший сын Дёгтева, Андрей. Благородная посадка головы, основательность в движениях, разумность в действиях – наверное, это и был лучший «рассказ» писателя…
На поминках – всегда легче. Кажется, что умерший здесь, рядом, ну разве что вышел на минуту-другую. Но он обязательно вёрнётся! Неотвратимость потери ещё неосознанна, неосмысленна. А он – никогда не войдёт, никогда картинно не прищурится, не поправит щегольскую бабочку у чуть распущенного под крепкую шею воротничка. Деревенский денди! Впрочем, Дёгтев, кажется, даже и не из деревни, а с какого-то заброшенного хутора…
Поминали его в столовой Технологической академии. Длинные, как взлётные полосы, столы. С почти банкетными блюдами, с торжественными людьми. Я никак не могла справиться с чувством, что всё это всерьёз, навсегда. Почему-то казалось, что я присутствую не на погребальной тризне, а на каком-то чествовании писателя (по случаю юбилея, например, или вручения литературной премии). После одной из поминальных речей даже раздались аплодисменты. Устроители громко заспорили: хорошо ли это, можно ли? «Вы ещё на поминках спойте!» - укоряли одни. «Ну и что тут такого? – возражали другие. – Люди от сердца говорят, как чувствуют. Мы же не обычного человека провожаем, а великого писателя!»
В разговорах нет-нет, да и всплывала мысль о том, что Дёгтев предчувствовал свою смерть. Человек, абсолютно безалаберно относящийся к быту, он буквально за неделю до смерти приватизировал квартиру. Привел в порядок писательский архив и передал его на хранение другу. Озаботился родословной: раздобыл портреты дедов и прадедов, некоторые даже завёл под стекло… Я слушала это и думала: нет, он не готовился умирать. Он, наконец-то решил плюнуть на «чёрные буковки» и зажить нормальной человеческой жизнью. Остепениться, перестать задираться, стать проще и устойчивей, и даже, может быть, распрощаться со своим «имиджем» писателя. Потому что – я вновь и вновь вспоминала обстановку его квартиры – он жил не в бедности, не в аскетизме, и не в обстановке сознательного служения слову и долгу, а в обмане. Может быть, даже в самообмане словом… И он это понял – как поняла я, лёжа в больнице.
Дёгтев решил уйти от литературы – он устал от борьбы. Но видимо, там, наверху, где от первого до последнего дня расписан спасительный план нашей жизни (от которого мы так любим уклоняться), и где каждому запланировано занятие для счастья (учитель, поэт, столяр-краснодеревщик, лесник, ученый, священник, шофёр, и даже – «благородный разбойник»), видели его только писателем. Он должен был нести свой «Крест» – так, кстати, называлась одна из его последних книг. Он должен был быть только писателем. Другое дело, каким: «имиджевым» или настоящим…
С Илюшей Миногиным, задушевным моим другом, сидели мы в любимом кафе, гоняли чаи. Говорили. Негромко пели. Замолкали. Вспоминали прошлое. Не загадывали о будущем.
В одну из таких минут мелькнуло: а ведь я могла умереть, не испытать сегодняшнего счастья! Как хорошо жить, радоваться, любить… Нужно обязательно идти к себе – несмотря ни на что! А уныние – подвид самоубийства.
- Знаешь, Илюш, - размягчённо говорила я, - как ни странно, но смерть Дёгтева и его похороны оказали на меня большее впечатление, чем его книги. Так может быть?
Илюша отвечал, я согласно качала головой. Слушала себя и его, твердила: ну что ж, мы, тихо уходящие в безвестность, зло не победим, мир не переделаем (против лома нет приёма). Но мы всё равно должны быть, чтобы у человека оставался выбор – как был он когда-то и у нас. Это, конечно, неравный бой и неравный выбор, но он должен быть, чтобы тот, кто захочет, смог добраться до самого себя.
Мы сидели на открытой площадке, мимо шла одураченная молодёжь с пивом, спешили сигаретные женщины, парковали иномарки самодостаточные мужчины, деловитый бомж плющил алюминиевые банки, ветер гнал мелкий городской мусор. Как далеко сейчас я была от воронежских холмов, от наших скромных неглубоких речек, от высокого неба, от маминого огорода, где лопатой перенянчена каждая грудка земли! Земля, которая всех нас – нищих и богатых, талантливых и бездарных – бесстрастно и терпеливо когда-нибудь – в свой срок – обязательно примет.
Но надо жить и заниматься своим делом, если ты уверен, что это – истина…
Лидия СЫЧЁВА
2005
Вячеслав Дёгтев
Как ни приедет из Воронежа на сессию, обязательно в гости заглянет... Сам здоровый, плечи широченные, - в простенке не помещается... Вячеслав Дегтев пожаловал с инспекцией!
Зайдет, подбоченится...
- Здорóво! - Скажет. - Ну как дела? - И папиросу вытащит "беломорину", продует громко, закурит. И стоит, подбоченясь, улыбается сквозь дым, щурится... Он, будь здоров, коптил! Когда уйдёт, полную пепельницу дудок от папирос оставит.
Я только вздохну....
— Как дела? Да никак ...как сажа бела... Здорово! - и руками разведу грустно.
- Что такое?
- Да вот видишь, опять простыл, гриппую... Грипп у меня... С ребятами в снежки играл... Или остудился, или ещё чего? Сам не пойму... Хвораю теперь... Чаем вот лечусь... Надоел он мне уже чай-то, аж до рвоты, не лезет сволочь... Пытаюсь сгруппироваться, да нe получается...
- А-а-а, - понимающе кивнет он, понял, что перекидался я снежками на свежем воздухе...
И улыбнется, посочувствует... Видно, жалко меня.
- Садись и ты со мной, что ли, чаю-то хоть выпей? - предложу ему. А я на чай никогда не жадный, много или мало, всегда предложу...
А он отказывается напрочь.
- Нет, - говорит, - не буду.
- А что такое? - Я тоже к нему с вопросом. Почему это он, интересно, отказывается? Ведь я-то точно знаю, что чай и небольному человеку очень даже на пользу идёт. А уж про больного и говорить нечего.
- Не употребляю, - опять он откажется и ещё пятерней припечатает... Показывает, что все, амба. Потом как бы в шутку, добавит: - Я же, Саша, военный лётчик... Мне нельзя. Вдруг да мне прикажут: срочно вылетать, Америку бомбить... А я - чаю напился... Что тогда? Так что - не буду, не имею права.
- Вот оно что... Америку бомбить? Дело хорошее, - тут я призадумаюсь: а ведь прав он! Только и у меня своя правота есть. Тоже неоконченных дел полно! И скажу ему, как я весь жизненный расклад понимаю:
- А мне ведь тоже могут в любое время дня и ночи в окно ногайкой сунуть - и с приказом: "А ну, Белокопытов, выходи немедленно! Садись на коня, поедем с красными воевать, в капусту их сечь! А то еще не довоевали с ними..." Фамилия-то у меня - самая что ни на есть белогвардейская. А я, оказывается, чаем нагрузился! Но ничего, поднимусь, в каком бы состоянии ни был, и поеду... Потому что это - приказ. А я - русский человек, нахожусь под присягой и должен всё исполнять. Вот как только в окно постучат...
Я еще родиться не успел, уже на верность родине присягнул, - скажу так, чуть сам не прослезюсь, ведь как хорошо сказал!
Посмотрит он на меня вприщур, словно оценивал, много ли во мне белогвардейского осталось? Потом улыбнётся...
- Я - тоже русский. Поэтому и не буду, - с твердостью скажет, как отрежет.
Я тогда с другого боку зайду...
- Ладно, раз сам не будешь, тогда мне сходи купи... А то ноги у меня дрожат, видишь, заносит слегка... И деньги, как назло вышли... Будь добр, купи, как товарищ товарищу.
И опять у меня номер не пройдёт, опять он откажется.
- Так и у меня денег нет. Я же только с очередной женой развелся... Квартиру опять ей оставил... Так что сейчас - на мели... Не на что купить.
Тут уж мне впору его пожалеть.
- Что ж ты, Слава, на таких женишься, с которыми постоянно разводиться надо да потом ещё квартиры им оставлять? Послал бы их всех подальше.
- Не могу, не такой я человек.
Тут я уже улыбаюсь. Удивительно мне это слышать! С женой развестись хорошо, потому что тут же можно на другой жениться. Но квартиру-то зачем оставлять? Ведь квартиры-то просто так, как жёны, с неба не сваливаются.
Ладно, Бог с ними, с жёнами... Жёны приходят и уходят, а люди потом на голом ветру остаются... Вот и Вячеслав Дёгтев - тоже. Небось, еще с раной в груди. Жди теперь, пока она зарубцуется. Тут как раз чай здорово пригождается, он самый верный помощник. А Слава - решительный противник его. Вот и попробуй, присоветуй что-нибудь умное.
А что можно присоветовать? Только одно: веник взять - да в баню!
Попариться хорошо и обмыться... А потом чаем отдуваться... Сразу вся дурь из головы, из сердца выскочит. Верный способ.
Так поговорим мы с ним о нелёгкой доле мужской - я эту тему сильно люблю развивать, - посмеемся ещё, и он уйдет.
Только дудки в пепельнице оставит. Но я не в обиде. Значит, не на что купить. А так бы он, конечно, купил. Его жена очередная ограбила... А жёны, они подчистую грабят.
А я потом соберусь с силами и всё равно и денег найду, и чаю, лечиться буду, пока не выздоровлю от гриппа проклятого.
А он за сессию ещё раз пять-десять зайдет с проверкой... "Как дела?" - спросит и дудок мне в пепельницу навалит... Сильно он смолил! Тоже хорошего-то мало.
Потом уже я понял, когда пожил ещё и горя помыкал, почему он от чая отказывался. По одной простой причине: он тогда много писал, тренировал руку и голову, набирался профессионализма. То, что ему было свыше дано, учился правильно и грамотно в слова облекать и в строки складывать. А писателю без этого - нельзя. Значит - правильно делал, молодец. Берёг голову. А голова и чай, если по большому счёту говорить, вещи несовместимые. Вот он и отказался напрочь. Не распылялся. Не ходил на дружеские пирушки. Больше по редакциям ходил. Выбрал свой путь и шёл по нему, не сворачивая... Потому что никто к тебе сам не придёт, никакой редактор, и не скажет: "Давай-ка, брат, твою талантливую рукопись, я тебя в журнале опубликую или книгу твою издам".
Мне тогда смешным и глупым казалось, что некоторые не хотят жизни порадоваться, упускают молодость, отказываются от удовольствия простого и искреннего общения за столом, и ото всего остального... А правильно те поступают, которые не отказываются. Теперь я по-другому думаю. Те правы, которые в это время делом занимались, настоящим.
Как Вячеслав Дёгтев, например. Въехал в литературу, как бульдозер, сметая шлагбаумы и не соблюдая правил движения.
А кто был никем, только свистел и пузыри от счастья пускал - никем и остался. И ничего уже не поделаешь ...
Но как в своё время говорил-рубил с плеча Саша Рахвалов: "У каждого своя судьба!" А от судьбы не убежишь. И не поспоришь. Раз сказала: "Сиди за столом и не рыпайся". Значит - надо сидеть и не вылазить. Она - верховный главнокомандующий. Надо ей не перечить, не отказываться от неё, а идти с ней по жизни в обнимку. А там видно будет.
Александр БЕЛОКОПЫТОВ
Из книги "Кураж и невезуха", 2003
«Возрождать в русском человеке дух воина…»
(Памяти Вячеслава Дёгтева)
10 августа нынешнего года ему исполнилось бы только 60 лет… Да, он был смелым до дерзости и его суждения порой обижали и множили число его недругов. Наверное, многие ему завидовали. Не завидовали только те писатели, которые были сами способны писать правду, и не желающие своим творчеством сглаживать противоречия нашей действительности. Правда, она ведь как лекарство для тех, кто ещё прислушивается к голосу совести. Такими были и его кумиры: А. Куприн, В. Шукшин, Ю. Казаков. Это были писатели с «содранной кожей». Своим существованием-сопротивлением они укрощали сильных и наглых мира сего и служили маяками в теряющем нравственные ориентиры обществе… Впрочем главным кумиром для него был Джек Лондон ( не зря же он так себя иногда называл). «Русский Джек Лондон» - это броско, и это вызов для сладкоголосых лакировщиков действительности.
У В. Дёгтева была безоглядная жажда говорить правду о жизни, а некоторые его современники не принимали это, называя его пиарщиком. Однако, правда у него не была явлена в форме документалистики, ведь прежде всего он остаётся в нашей памяти как мастер остросюжетной, а порой и фантастической завязки рассказов. Рассказ был его коньком. Он был и остаётся лучшим рассказчиком русской литературы начала ХХI века. Яркой кометой ворвался он в конце ХХ века в литературу. С кем рядом его поставить? С кем сравнить? Не с кем. Так и стоит в истории литературы особняком: непохожий на всех – ершистый, ироничный, самобытный… В жанре рассказа он, пока, на мой взгляд, непревзойдённый писатель.
Торопился Вячеслав Иванович заявить о себе. Он будто чувствовал – времени ему отпущено мало. И неистово работал, работал, работал.. Он не жалел себя, ибо был уверен в том, что «на свете есть только одно, из-за чего не стоит жалеть своей жизни, - это творчество».
С присущей ему откровенностью Вячеслав Иванович признавался, что пытался заниматься и бизнесом, но Божья искра, из-за которой он поломал судьбу, своим очистительным пламенем спасла его душу от дурмана, именуемого богатством. Не мог не знать этот пронзительный человек, как иссякает талант того, кто лучшую и большую часть своей энергии отдает погоне за деньгами. Нет, этот сильный человек решил до конца «служить очистительному пламени творчества». А главное – принести своим творчеством пользу Родине, ибо он очень переживал за неё. Страдал за народ, и беспокоился о будущем подрастающего поколения ...
Тонким чутьём умного художника он лучше других видел все болевые точки в жизни нашего народа, по прихоти власти оказавшегося в позиции выживания. И он не мог не бороться за правду, наблюдая все метаморфозы современности. И был прям до резкости, часто раздражавшей его собратьев по перу. Воспринимался как оскорбление и его максимализм в оценке коллег (и даже классиков). А его интервью казались иногда нескромными. Так он завоёвывал популярность и очень хотел привлечь внимание большего количества людей. Желал стать популярным писателем, чтобы советами помогать людям выжить. Воспоминаний о нём, на мой взгляд, имеется немного.
Спасибо двум выдающимся литераторам современности – Валерию Хатюшину и Владимиру Бондаренко. Первому за то, что опубликовал в журнале «Молодая гвардия» рассказ умного и чуткого писателя Владимира Петрова, сумевшего без тени зависти, дружелюбными глазами увидеть писателя Дёгтева в своём рассказе-воспоминании, названном им «Дух воина». Второму – за то, что, поднявшись над сиюминутными человеческими страстями, определил высокое место писателя Вячеслава Дёгтева в истории отечественной литературы, назвав его в своих статьях-исследованиях «Рассказчиком от Бога» и «Певцом жизни».
Ещё меня очень трогает рассказ Виктора Гусева, воронежанина, бывшего студента Литинститута, опубликованный в журнале «Наш современник» в 2005 году, в год смерти В.Дёгтева. Называется он «Потому и грустно» и считается для автора дебютным. Он написан с любовью к «учителю» (так он называл В.Дёгтева) и отличается теплотой и задушевностью в описании последних дней писателя. Как сложилась дальнейшая жизнь В.Гусева я, к сожалению, не знаю.
Рассматривая фотографии Дёгтева, выложенные в Интернете и всматриваясь в его лицо, ловлю себя на мысли о том, что даже если бы не была знакома с рассказами писателя, посмотрела бы на его фотографию и сказала - этот человек силён духом и телом. Он не боялся в своих рассказах-исповедях выставить напоказ свои далеко не лучшие стороны. Это, безусловно, признак сильной натуры. Ведь, его биография – не гладкий путь, охраняемый дипломами его родителей. Как сказал сам Вячеслав Иванович, «если что-то из себя и представляю, то не благодаря своему окружению, происхождению, деньгам родителей, породе и связям, а вопреки».
В прозе Дёгтева поражает многое. Главное же, чему может позавидовать любой рассказчик (и завидуют до сих пор) – необычайная энергия писательского слова. Энергия, о которой может мечтать любой литератор. Эта энергия при первом знакомстве с рассказами Дёгтева, ударила меня как током и, казалось, эта энергия идёт прямиком от сердца писателя к моему. И душа моя возликовала: в современной русской литературе появился крупный писатель! Сборник рассказов «Здравствуй, племя младое, незнакомое!», где был и мой рассказ, начинался тремя рассказами Вячеслава Дёгтева. Первой моей мыслью после прочтения всех авторов была: «Он не такой, как мы, он – особенный». Так я впервые познакомилась с прозой Дёгтева.
Его много и охотно печатали все ведущие литературные издания: «Наш современник», «Юность», «Москва»,, «Роман-газета», «Литературная Россия», «Литературная газета» и др. Затем он становится лауреатом литературной премии им. Александра Невского «России верные сыны». В предисловии к «Избранному» авторов - лауреатов этой премии, председатель жюри Пётр Проскурин назовёт его «одним из лучших современных рассказчиков»
Поражала меня в его рассказах невидимая, но хорошо осязаемая связь с теми людьми, о которых он писал. Трепетное отношение к своему герою убеждало в том, что Вячеслав Иванович крепко стоял на своей родной земле, убеждало так, что читатель чувствовал : во всём, что происходит с русскими людьми, писатель был кровно заинтересован.
В иных рассказах («Коцаный», «Яма» и др.) порой немыслимая и оригинальная фантазия автора переходит в сказочную, но, задумываясь о видовых особенностях прозы автора, я смею утверждать, что всё, написанное Вячеславом Дёгтевым, является реализмом в самом лучшем смысле этого слова. А фантасмагорические фабульные ходы лишь придают особую свежесть и новизну этому новому реализму.
Главное же то, что творчество Вячеслава Дёгтева – большого русского писателя, не адресовано какому-то определённому социальному слою, а доступно и понятно всем людям. Оно пробуждает к жизни человеческие души, ещё живые и способные в потерявшем нравственные ориентиры обществе, осмысливать происходящее.
Как показала жизнь, творчество Дёгтева – и это особенно стало явным после его внезапной смерти – оказалось востребованным не только для избранного круга литераторов, но и для великого множества людей. У него вышло немало сборников рассказов, только его книги трудно купить: я не вижу их на прилавках книжных магазинов.
В замечательном рассказе «Медовый Спас» есть такие строчки, обращённые к сыну: «Только когда ты умрёшь, тогда и станет ясно, был ли в твоей жизни смысл, но только кто тебе скажет об этом, да и нужно ли тебе тогда это будет?»
Дорогой Вячеслав Иванович! В Вашей жизни был большой смысл! Спасибо за то, что Вы были... Нет, Вы будете вечно жить в своих творениях, а значит, в нашей русской литературе! Но, видимо, Господь жалеет всех «страдальцев за русских людей», видя, как они маются на грешной Земле, потому и рано их забирает… Вячеслав Иванович и сам говорил сыну, что с совестью жить на свете тяжко, « а с душой – лучше не рождаться…». Но, вопреки своим словам, придя в этот мир с открытой русской душой, стал щедро расточать её богатства…
Нина ЧЕРЕПЕННИКОВА
2019
Без краёв
Помню, как хоронили Вячеслава Дёгтева. Тогда я достаточно плотно общался с Сергеем Каргашиным, а они были со Славой достаточно близкими друзьями. Сергей мне позвонил и сказал, что Дёгтев умер. Каргашин никогда розыгрышами подобного рода не страдал, сомневаться в достоверности его информации не приходилось, хотя перед этим не так давно мы с Дёгтевым виделись в Москве, он же был ещё не старым и, казалось, очень крепким человеком. Хорошо помню, как он отмечал своё сорокалетие — может быть, и не надо было этого делать, считается плохой приметой.
Кстати, на праздновании сорокалетия я спросил у него, что дальше, ждать ли более крупных и значимых произведений: повестей или романа? Я всё-таки, как и многие, ждал от него творческого выхода на новый рубеж. И какие-то подступы в этом направлении он делал. Но что из этого могло получиться или получилось, какова судьба дёгтевского архива, я не знаю.
Накануне в Воронеже был Юрий Поляков — по каким-то своим делам, проводил встречи с читателями, что-то ещё. У Дёгтева с ним были неплохие отношения, и Слава позвал Полякова к себе в гости, и тот потом рассказывал, что уже тогда Слава выглядел очень плохо, но такого исхода, конечно, никто предполагать не мог — смерть после инсульта случилась через день или два после возвращения Полякова из Воронежа в Москву.
Так вот, мы с Каргашиным переговорили и как-то сразу решили, что надо ехать на похороны. Сергей сразу пошёл покупать билеты, и тем же вечером поехали поездом в Воронеж, увидели в поезде Елену Русакову из «Роман-газеты» и Лидию Сычёву. На вокзале нас встретил один из товарищей Славы, которые, несмотря на то, что ночевать в Воронеже мы не собирались, заказали для всех гостей номер в гостинице — оставить вещи и на всякий случай: вдруг кому-то захочется остаться.
Из гостиницы мы пошли к Славе домой. Я знал, с какими трудностями ему досталась эта квартира, как он этим своим маленьким, но двухкомнатным и в самом центре города, жильём дорожил. Посмотрели мы на этот Славин приют. Само прощание проходило в воронежском Доме Офицеров. Тогда как раз размещённую в Воронеже армию сократили до корпуса, и начальника политуправления Игоря Михайловича Маджара, я, так получилось, очень хорошо знал со времён своей срочной службы. Он Славу тоже хорошо знал и ценил, как и многие в городе. Поэтому похороны провели если не по высшему, то по первому разряду: с воинским салютом, участок для могилы выделили на закрытом Коминтерновском кладбище, на центральной аллее, был глава администрации Воронежа, хотя первые лица области на них не присутствовали. Организаторы похорон, одним из которых был Николай Сапелкин, предоставили слово и мне. Конечно, у меня тогда в голове не укладывалось произошедшее: ведь столько мы со Славой говорили, столько было общих планов…
На поминках присутствовали почти все женщины Вячеслава Дёгтева, кроме его бывшей московской жены, и некоторые их дети. Так получилось, что мы сидели рядом, и через какое=то время, час или около того, я им сказал: «Девчонки, всё понимаю, как вам сейчас тяжело, но найдите силы сесть поговорить между собой. Ведь каждая из вас за что-то его любила, и все вы хотите, чтобы Славу помнили. В том числе и как писателя. А для того, чтобы его издавали и переиздавали, вам нужно решить вопрос с авторскими правами. Это будет очень тяжело, и денег вам это не принесёт, времена сейчас другие, для литературы тяжёлые, а если и будет какая копеечка, то считайте, что это от Бога. Но без решения вопроса с авторскими правами нельзя будет ни избранное издать, ни потом, может быть, собрание сочинений, ни архив». Все они со мной согласились, даже номер телефона записали, и звонили мне потом несколько раз, но как-то это дело заглохло. Я хожу на все книжные выставки, ярмарки, и никаких новых изданий Вячеслава Дёгтева сейчас не вижу. Кажется, последними в этом ряду были сборники под редакцией Николая Сапелкина «Смеющийся лев: легенда Вячеслава Дёгтева» в 2007 году и «Вячеслав Дёгтев: Верую и уповаю» в 2009 году, но в них собственно творчество Славы представлено где-то вторым планом.
Вячеслав Дёгтев в редакцию «Литературной России» попал ещё до того, как я там появился, в 1992-м или в 1993-м году. Но когда я стал появляться там в качестве «замполита» от Ганичева, Слава там уже был своим человеком. Он печатался, и я чётко запомнил один момент. Был уже 1994 год. Редакция «Литроссии» проводила конкурс на лучший современный рассказ, в котором приняло участие очень много авторов. Меценатом этого конкурса, выделившим три премии, было МАПО, Московское авиационное производственное объединение. И когда подвели итоги, то выяснилось, что первую премию получит Вячеслав Дёгтев. Он, конечно, был рад и счастлив, а на официальную церемонию награждения прибыл со своим старшим сыном. Причём не для того, чтобы тот присутствовал при отцовском триумфе — всё было гораздо прозаичнее. Дёгтев справедливо рассудил, что ему может понадобиться телохранитель, поскольку размер этой первой премии составлял что-то около десяти тысяч долларов, по тем временам очень серьёзные деньги, так что за безопасность лауреату были все причины опасаться.
Что меня тогда больше всего поразило в Дёгтеве и понравилось. Слава быстро освоил все компьютерные дела и приезжал в Москву всегда с десятком дискет. Начинаешь с ним о чём-то говорить, он сразу: «У меня про это есть рассказ!». Не то, чтобы он делал что-то специально, под заказ, но почти на все случаи жизни у него были написаны произведения, и он хотел, чтобы они печатались как можно чаще и везде. А тогда стали выстреливать десятки разных журналов, газет, других проектов, для которых был нужен, как сейчас говорят, контент. Поскольку чаще всего это были однодневки, мало кто из серьёзных людей, серьёзных авторов с такими хотел сотрудничать. Иногда создатели этих проектов приходили к нам в «Литературную Россию», спрашивали, нет ли чем у нас поделиться из редакционного загашника. Я, когда такое слышал, рекомендовал обращаться к Дёгтеву. И мне потом не раз звонили: мол, спасибо тебе за такой «подарок». Я спрашивал: «Что такое?» Ответ обычно был таким: «Мы к нему обратились, он к нам заехал, когда был в Москве, достал свои дискеты, выбрал нужную, назвал файл: копируйте! А дальше вопрос: «Какой гонорар и когда?» А мы же только родились, денег у нас нет. «Стирайте при мне! До свидания!» Как же так?» Мои объяснения, что Слава живёт только литературным трудом, на гонорары, у него нет постоянного заработка, удивляли: «А разве так можно?» За бесплатно он никому свои произведения не давал.
Это была печать времени, перехода на рыночные отношения. Но циником Слава не был, деньги для него не отменяли и не заменяли всё остальное он людьми всерьёз увлекался и так же всерьёз с ними спорил и враждовал, и краёв здесь не знал.
В 1995 году он приходит в редакцию и громко заявляет: «Вот мой манифест!» В «ЛитРоссии» тогда работали разные люди, и часть из них, прочитав этот дёгтевский текст, выступила против публикации: мол, это вызовет скандал и множество конфликтов, а нужно ли нам это? Я тоже не разделял некоторые моменты и оценки, высказанные Дёгтевым, в частности его нападки на «деревенскую прозу», поскольку считал, что ни Валентин Распутин, ни Василий Белов своего последнего слова ещё не сказали. Но в целом мне многие вещи импонировали, много правды было написано, и я был уверен, что такие дискуссионные, острые материалы не только нужны в газете и для газеты — они полезны и писательскому цеху, и обществу в целом.
Текст под названием «Наш сад» в итоге мы напечатали, и скандал получился неимоверный: и в Москве, а уж в Воронеже особенно. К тому же, в те годы Дёгтев оказался в одном кругу с Капитолиной Кокшенёвой, которая претендовала на роль идеолога современной русской литературы, современных русских писателей, многих пыталась привлечь или подмять под своё крыло, и, если я ничего не путаю, примерно в это же время непонятная ситуация была с журналом «Подъём», и Слава там чуть ли не полгода был там главным редактором или исполнял обязанности главного редактора. И Капитолина Антоновна пыталась, наряду с журналом «Москва», куда пригласил её Леонид Бородин, использовать и «Подъём» как ресурс для продвижения своих взглядов, с которыми «Наш сад», случайно или нет, вполне «рифмовался».
Следующий скандал возник через несколько лет с рассказом «Козлы», в котором Слава, уже отстранённый от «Подъёма» в связи с публикацией «Нашего сада», очень зло выписал всю верхушку Воронежской писательской организации — конечно, не под их именами-фамилиями, но догадаться, кто есть кто, было несложно. Тогда даже был поднят вопрос об исключении Дёгтева из Воронежской организации Союза писателей России. Конечно, он был амбициозным и конфликтным человеком, иногда очень тяжёлым в общении, говорю это в том числе на основании личного опыта, но эти черты его характера всё-таки были подкреплены большим талантом. Думаю, это главное.
Вячеслав ОГРЫЗКО
2024
На фото: Вячеслав Дёгтев
