Очень хорошо помню, как оценивала кино моя мама. Если фильм ей нравился, она говорила: «Жизненная картина!». Моя мама опознавала жизненность в движущихся картинках. Согласно сегодняшнему словарю, моя мама отыскивала в кино поводы к инсайтам, эдаким озарениям опознания в искусстве коллективного и даже всеобщего опыта.
Каким-то чудом милые и трогательные поиски широкой советской публикой «жизненности» в искусстве наша массовизировавшаяся русская советская интеллигенция переформатировала в тупую и старую «правду жизни», в бесконечные поиски грязи и мерзости, в патологической фиксации на беде и несчастьях. Столь любимое русской интеллигенцией гробокопание стало пониматься как «поиски правды».
Короткое отступление о правде. В нашей цивилизации сегодня правда – это самый мутный, самый не проясненный ментальный фетиш. Вульгарно понимаемая и затыкающая любые дыры непродуманности в рассуждениях и в представлениях картины мира, мутная правда – это истина для дураков. Очень многие люди буквально боятся прикасаться к этой самой правде, в которой, как уже общепризнано, сила. Даже умные и проницательные люди как от греха бегут от тяжелой и многотрудной работы внесения ясности в то, а что же это за правда такая? Эта самая правда – она про что? Она про истину, или про справедливость? Сколько в таком свойском, родственном и даже родном понимании правды цивилизационной и интеллектуальной коррупции? Вот эта специфически наша правда – она про то, как есть на самом деле, или о том, как должно быть? Эта правда она может быть вне нас или без нас? И такое наше понимание правды оно про правду в нас, или про нас в правде?
Во имя правды у нас всегда много делалось, но мы очень мало о ней говорили и спорили. Наверное очень легко обожествить правду и приносить свои поступки, действия и даже жизни на алтарь непроясненного. Но может пора отринуть страх и разговорить эту самую правду?
Сегодня, когда в искусстве царит эксгибиционизм травмы, торжество уродства, фейла, деградации и безнадеги, как-то особенно чувствуется и ощущается нетравмированность, необычайная цельность и собранность советских визуальных искусств.
Советское искусство, как мне кажется, было единственным правдивым в ХХ веке. Оно исходило из одной важной для русских правды – правда есть то, что хорошее и справедливое. Советское искусство воплотило правду мечты и человечности. Когда весь мир уже перестал мечтать и сосредоточился на язвах, те же язвы порождая и умножая, советское искусство выдало вершинные, за гранью возможного, образцы гуманизма. Советское искусство – это гимн человеку, каким он должен быть. Это более правда про человека, чем визуальное аранжирование человечьих пороков и непотребств. Так устроен мир – человечество никогда не перестанет и не устанет мечтать. Человечность и человекообразность – это всегда усилие человечности. И в этих мечтах о чем-то большем человек и является собственно человеком. И в этом своем вечном возвращении к самому себе и к собственной человечности человек всегда будет вместе с советским искусством.
Взять хотя бы непростые 1930-е или послевоенные годы. Оптимистичное, мечтательное и романтичное советское искусство гораздо более точно отражает общее настроение тогдашнего советского народа, чем копания в собственных язвах некоторых аутсайдеров. И в этом советское искусство выдает гораздо большую правду, чем отражение кем-то всего лишь дерьма, которое во все времена и у всех народов будет всего лишь дерьмом. Правда дерьма – это за границами искусства. Правда беды и безнадеги – это правда расчеловечивающегося стада.
Упреки советскому искусству в нашей традиции сформулированы как мелкое и мерзкое брюзжание зажравшегося, не чуткого к собственной пошлости, недалекого и тупого московского мещанства. И эту позицию недалекого интеллигентствующего московского мещанина у нас по каким-то странным причинам выдают за поиски правды, критику, алкание свободы и прочую подобную чепуху. История интеллигентского фрондерства – это частный случай истории болотного, заскорузлого, раздраженного московского мещанства. Это не есть часть русской интеллектуальной истории, истории идей по причине своей пустоты и ничтожности. Это всего лишь главка двухсотлетней истории московского мещанства, всех его комплексов, фобий, поводов к раздражению.
Какой-нибудь пошлый и бездарный писатель войнович – это отнюдь не герой истории русской литературы, а скорее персонаж эдакой новой инкарнации московского мещанского салона – советской кухни. Это скорее феномен московского мещанского литературного быта. Как и Окуджава, например, чьи песни бренчали под чаек и слезу на московских кухнях, как когда-то бренчали сентиментальные романсы барышни на выданье в меблирашках и доходных домах.
Точно так же обстоит и с нонконформистами в советском искусстве, которые делали совершенно не искусство. Это тоже скорее главки истории московского мещанского быта. Несколько зажравшихся и склонных к интеллектуальной несуверенности молодых людей устроило праздник непослушания, встречая сочувствие на некоторых кухнях некоторого количества московских мещан. То, что это никакое не искусство, продемонстрировало его недолгое пребывание во времени. Его смело, умножило на ноль коллективное интернет-творчество, которое оказалось гораздо более талантливым, и гораздо менее претенциозным и пафосным.
Очень важная примета московского мещанского «этого всего» – вечная раздраженность. Это все какие-то вечно раздраженные тетки и дядьки, барышни и молодые люди. В раже раздражения этим людям вдруг становится «все ясно», или «фсе с вами ясно». Раздраженность интеллигентствующего мещанина открывает в нем особенные чакры обобщения, в нем открываются шлюзы постоянных и уничижающих обобщений про «вот этих всех» (про которых «фсе уже ясно»).
А советское искусство с его мечтами и невероятным гуманизмом продолжает свое великое борение с демонами античеловечности и бесчеловечности, предъявляя свою вечную правду про человека супротив меленькой и грязненькой правде раздраженнного мещанства.
Если сегодня и есть по-настоящему нонконформное, по-настоящему притесняемое, по-настоящему рискованное, по-настоящему живое и актуальное искусство, то это советское искусство. В сегодняшнем буржуазном мире советское искусство по-настоящему гонимо. В нашей стране крайне мало музейных экспозиций советского искусства. До сих пор. На всем пост-советском пространстве идет варварская декоммунизация. Советский монументализм нещадно уничтожается неблагодарными и одичавшими потомками. Советский период нещадно вычеркивается из истории искусства восточноевропейских стран. Всяческие тупые, подлые и продажные диссиденты-антисоветчики сегодня тянутся за уши при полной их творческой несостоятельности и ничтожности буржуазными элитками в музеи, в книги, в университетские программы. Вытягивают, но не взлетает. Это мертворожденное неискусство, это оглушающая пустота и парад ничтожности. Советское же искусство успешно сопротивляется, отвоевывая свое законное место на самых престижных аукционах, в музеях и частных коллекциях. Настоящее не пропадет и не умрет.
Антисоветское управлялось всегда энергетикой нашего извечного интеллигентского подражания Западу. Нам обязательно нужно оглядываться на то, что и как там, на Западе, «носют». Московское мещанство, сдвинутое на потребительстве, не распознало, да и не было способно распознать, истинное значение всего того, что происходило в русском и советском искусстве. Оно, мещанство, и им рожденное, останется на обочине истории. Что ж, иногда так бывает. История вообще беспощадна.
Вот ведь какой парадокс: в этом своем мечтании, которое поощрялось властями, советское искусство гораздо менее политично, чем, как это ни странно, искусство нонконформное, которое сегодня все больше и больше обнаруживает свою политическую ангажированность. Там каких-то художественных глубин нет. Зато много мелкополитической суетности и пустоты. Камлания против на подступах к искусству, как стало ясно в последние десятилетия, так и норовит быть забытым. Организмы человечьих сообществ изо всех сил пытаются самоизлечиться от этой гадости. Очень хочется надеяться, что мы встали на долгий путь излечения.
Советское искусство предельно честно и правдиво, т.к. в СССР был найден какой-то идеальный статус художника, которому была обеспечена абсолютная свобода решать сугубо творческие задачи сугубо художественными средствами. Советская живопись в среднем и позднем СССР была собственно живописью, чистой живописью, почти чистым искусством, которое делали хорошо образованные и технически оснащенные художники, в меру сытые, более или менее пьющие, погруженные в весьма насыщенное творческое общение с художниками, коллегами, имевшие доступ, как минимум, к двум имевшим мировое значение сокровищницам мирового искусства. Они имели возможность выставляться, преподавать, публиковаться. В СССР складывалась почти идеальная для художника ситуация для творчества. Именно поэтому в советской живописи помимо океана функционального искусства есть не меньший океан сугубо частной, очень личной и кристально чистой живописи. Многие советские художники, отнюдь не умирая с голода, могли позволить себе разрабатывать одну тонкую, часто очень специальную тему, или совсем уж изысканный художественный прием, или совсем уж рафинированный мотив. В этом смысле, советская живопись выдала какую-то невероятную художественную роскошь. Погруженные в художественный рынок, играющие на ярмарке тщеславия, художники в иных мирах просто не могли позволить себе такую роскошь.
Советское искусство оказалось предельно верным, последовательно верным художественной правде. И этим оно особенно значимо для истории мирового искусства.
А еще советское искусство было предельно верным правде красоты. Советское искусство последовательно служило красоте. А красота – это больше, чем правда. Это истина.
