Продолжение. Начало — в №№ 48 (1149) — 49 (1150)
Когда я закончил книгу, меня вдруг осенило, что я сам не ожидал, что напишу такое; я сам ужаснулся. Дело в том, что я стремился к своего рода компенсации за невозможность публиковаться, т.е. проявляться как нормальный писатель, поскольку касательно "Шатунов" нечего было и думать о какой-то их "легализации" — они оставались подпольным романом в строгом смысле этого слова. И компенсацией явилась возможность сорвать с человека все оболочки, обнажиться до предела; никакой цензуры, в том числе внутренней, поскольку даже когда внешняя цензура отсутствует, у писателя есть цензура внутренняя, естественная, потому что он отдаёт себе отчёт в том, что это будет опубликовано и что люди будут это читать. "Шатунов" же можно было читать только своим — близким друзьям, сугубо нашему, узкому даже по отношению к неконформистской литературе кругу; всё равно что самому себе. Во всяком случае "Москва — Петушки" Венички Ерофеева могли рассчитывать на более открытое понимание. И вот это самое сдирание всех оболочек потому имело место, что было интересно увидеть, до каких вообще пределов может докатиться человек.
Но это всё-таки было второстепенным, потому что главная идея состояла в том, что персонажи, которых я частично видел и в жизни, несли в себе зачатки исключительной личности; они были редки, но они попадались. И интересны эти люди были тем, что, находясь в какой-то экстремальной внутренней ситуации, они могли открывать вещи, которых нормальный человек не мог и вообразить. Ведь нас в основном окружали нормальные люди — чуть-чуть загадочные, конечно, но всё же нормальные. И хорошие к тому же, с нормальной точки зрения. А в "Шатунах" было совершенно другое "опускание".
Писатель Джим Макконки, о котором речь впереди, в одной своей статье касательно "Шатунов" сравнивал меня с Фланнери О’Коннор, замечая, что "это единственная американская писательница, которая имеет сходство с Мамлеевым". Но далее Макконки пишет, что произведения О’Коннор имеют конкретные, даже бытовые черты, и там совершенно ясна социальная ситуация, в которой происходит действие. Всё знакомо — люди, страна и проч. А у Мамлеева всё чересчур сюрреально, он абстрагируется от всего конкретного, ухода в бездну, и при чтении его произведений складывается впечатление, будто "земля превратилась в ад без осознания человеком, что такая трансформация имела место". Я думаю, что это хорошая характеристика XX века — эпохи крови, невиданных войн, преступлений, отречения от Бога. И это не только мнение Джима Макконки, Генри Миллера или моё — все писатели как на Западе, так и в России видели в XX веке нечто чудовищное.
Хочу подчеркнуть, что "Шатуны" — не социальный роман. И Джим Макконки завершил свою статью замечанием, что в основе этой книги лежит глубинное религиозное чувство, можно сказать, поруганное этим миром. Об этом я писал в предисловии к одному из изданий "Шатунов". Я считаю, что, вообще говоря, XX век имеет и позитивные стороны — в духовном плане. Позитив заключается в том, что божественность в человеке нельзя убить полностью, и какое бы безумие его ни охватывало, Бог всё же присутствует в его жизни. Такой вот парадокс: падший мир и, одновременно, присутствующий Бог. Ведь считается, что Бог проклял мир и, одновременно, его возлюбил, и это противоречие видно в "Шатунах", но там это показано также немного с другого угла, поскольку речь идёт об исключительной ситуации и о людях, которые мечутся в поисках своего прорыва.
Если говорить, уже отвлекаясь от "Шатунов", то, конечно, подобная ситуация не является свидетельством только "проклятия" — она указывает также и на то, что мы оказались в таком положении неспроста — нам, человекам, уготовано какое-то невиданное, великое, могущественное испытание. Другими словами, прожить жизнь в XX веке — есть величайшее испытание, которое только и может выпасть на долю человека. Это духовное испытание; оно позитивно в том отношении, что если мы его выдержим, если Бог не умер в нас (а Он не может умереть в нас)… (сюда надо что-то добавить). Он не умер в России, не умер в душах многих людей, несмотря на все испытания, которые обрушились на людей XX века.
С другой стороны, конечно, прав был Валентин Провоторов, назвав этот роман "очень эзотеричным". Там есть такие глубины подтекстов, которые даже мне самому не ясны, но, тем не менее, такой мэтр, как Провоторов и другие, такого же уровня, порой могли уловить то, чего я не видел в собственном романе. Это понятно, потому что он написан силой какого-то медитативно-иррационального прорыва — что-то шло помимо меня. Я ужаснулся, я как бы отрицал то, что я написал. Но это, конечно, было проявлением слабости — ведь раз ты увидел нечто, да ещё и смог это описать, значит, это имеет особое право на существование.
Что же касается реакции на этот роман, то она была настолько неоднозначной, что если собрать вместе все разбросанные отзывы — опубликованные и, особенно, неопубликованные, — то, думаю, получилась бы солидная книга, может быть, не менее интересная и знаменательная, чем сами "Шатуны".
Рис. Владимир Пятницкий. На улице (фрагмент), 1960‑е-1970‑е гг
