Нет ничего страшнее раздвоенности. Поклонники «Мастера и Маргарита» могли до хрипоты спорить о том, как звали собаку прокуратора – Банга или Банга, потому что в одном издании стоял знак ударения, а в другом его не было. Споры эти происходили либо у костра, либо в прокуренном салоне хрущёвки. И мало кто обращал внимание на едва слышные шлепки речной волны, или шум вечернего автобуса под окном, который возникал и гаснул со все большим интервалом, незаметно приближая спорщиков к будущему, для которого накал их страстей уже не будет иметь значения.
Экранизируя гоголевского «Вия» итальянец Марио Бава низвел этнический колорит до условной бутафории, насытив картину максимально осязаемыми, словно реконструированными по «свидетельствам очевидцев» ужасами, о которых здешний кинозритель мог лишь мечтать.
Параллельно «Маске сатаны» его советский коллега Иван Кавалеридзе, с не меньшей дерзостью, достойной Хичкока, осуществил экранизацию «Гулящей» Панаса Мирного, украинского писателя-демократа, не чуждого как мистики, так и натурализма.
«Гулящая» вполне бульварный роман, живописующий женское бесправие при царизме, не был запрещен, несмотря на обилие пикантных подробностей, и был не менее популярен в школьной среде (хотелось бы написать «у гимназистов») вещей Куприна, Золя и Мопассана, как в переводной, так и в украиноязычной версии, вплоть до семидесятых годов.
Ровесник Чендлера и Винниченко, уроженец Луганщины, дворянин Кавалеридзе пришел в кинематограф еще до революции, когда «великий немой» обходился без многословия и спецэффектов.
Отец Марио Бавы был типичным выходцем из средневековья, помесью алхимика с иллюзионистом, который своими руками изготовляет амальгамы и химикалии, не доверяя загадочный процесс профанам.
Сценарий «Гулящей» представляет собой виртуозный экстракт литературного текста в лучших традициях субтитров, не позволяющих зрителю заглянуть по ту сторону экранного полотна.
Недоступная нам ни в каком виде (кроме упоминания в фельетоне «Монстры зовут его «папой») «Маска Сатаны» воспроизводит в исправленном и улучшенном виде сюжеты кошмаров с четкостью циркового номера. Оба режиссера, каждый по-своему, в сущности, делают одно дело. Только в Кавалеридзе вместо готических экспонатов комнаты страха, повседневные, сохранившие свой первобытный вид, предметы быта внушают ужас именно своей подлинностью.
И выдернутая из контекста галантных торжеств оттепельной молодежи Людмила Гурченко в одной из своих лучших, но забытых ролей, внушает не меньшую мистическую тоску, нежели ее сверстница Барбара Стил, словно «рядом кто-то запел песнь об угнетенном народе».
Странным образом, советские и западные художники той поры, выступили (явно без предварительного сговора) единым фронтом против некоторых запретных тем и ограничений в свободе их изображения. Только действовали они по-разному, по-своему оправдывая свои эксцессы с точки зрения эстетики и морали.
Иностранцам было удобней ссылаться на обличение магической банальности зла, в котором видела свою миссию послевоенная интеллигенция Запада. Так «прохилял» хичкоковский «Психопат». А наших мастеров спасал авторитет классики, чьи пошатнувшиеся каноны они якобы защищают от нравственно-художественных нигилистов. Назовем лишь несколько примеров мощнейшего кино-декаданса тех лет: «Во власти золота», «Кроткая», «Иные нынче времена», «Дорогой ценой», «Поединок», не говоря про Параджанова. Все эти картины по большому счету имеют крайне мало общего с отстаиванием традиционных ценностей. И, как вершина распущенности, более поздний, но выполненный по той же схеме фильм «Трое», который лично мне чертовски хотелось бы пересмотреть сию минуту.
Фильмы без колоритных персонажей – мушкетеров и лысых басмачей, книги без ярких афоризмов, обладают уникальным для нашего времени свойством – когда доступ к раритетам дается легко, как культпоход на кладбище, где среди анонимов всегда лежат недоступные при жизни знаменитости – они кажутся нам давно знакомыми до их просмотра и прочтения. Как звезды в небе или слова, придуманные до возникновения букв, из которых они составлены. Или песня зарубежных композиторов, которую так приятно повторять, понятия не имея, о чем в ней поется. Или название населенного пункта за окном поезда, в котором наверняка ничего особенного не происходит… Но пока мы в этом не убедились, нас тянет сойти, соскочить в последнюю минуту, как герою Георгия Юматова в одном из лучших фильмов на эту тему – «Не забудь, станция Луговая». Снять такой фильм сегодня некому. Некому, да и боюсь, что не для кого. Грамотеям и без того некуда девать свой вечно вчерашний день, обремененный массой подробностей и комментариев.
И все-таки мы смотрим в книгу, в иллюминатор, на экран – в ожидании сочного образа или слова, созревшего на древе познания, повторяя в сущности один и тот же маршрут.
Не обнаружив среди сотен страниц ничего похожего, ты вспоминаешь – одна и та же фраза в предисловии повторяется дважды, как название станции, если ездить из конца в конец. Пальцы начинают листать страницы в поисках штуковины, которая вызывает сигнал, если за книгу не заплатили. Но ее – этой металлической соломки там нет. В ту пору продавцы книжных магазинов вычисляли жуликов с помощью зрения и чутья. Тало быть, я искал что-нибудь другое? Например, повод поговорить о силе магического обмана, волшебной силе искусства.
А фраза, которую я все-таки искал, звучит так: «По собственному признанию Банга…»
