В теплый октябрьский день большой экскурсионный автобус вез туристов в Ораниенбаум. На последнем сиденье расположилась Анастасия, двадцатишестилетняя учительница английского из Нижневартовска. Она смотрела в окно и слушала речь гида. Было очень интересно. Сам путь ко дворцу уже оказался нескучным. Экскурсовод рассказывал, что вот, посмотрите направо, это Константиновский дворец. В советское время в нем был санаторий, училище, колония для несовершеннолетних, а в 90-е годы все это пришло в упадок, по залам гулял ветер, кровля протекала, здание разрушалось. Но в начале 2000-х здание было взято на баланс администрации нового президента и отреставрировано. Теперь сияет великолепием...
То же с Ораниенбаумом, сказал гид. В советское время там находились техникум, госпиталь, “почтовый ящик”, но теперь это тоже великолепный музей.
У учительницы выступили слезы. Она не знала почему. Наверное, потому, что патриотка. И сентиментальна. Это ведь счастье, когда историю – хранят!
Потом сказали, что в войну немцы разбомбили множество усадеб Ленинградской области, показали пару сохранившихся и стоявших неподалеку от Петергофской дороги, по которой ехал автобус. Усадьбы были уютные и какие-то родные что ли. Будто уже видела их когда-то. Наверное, их в кино снимали.
Как можно бомбить исторические ценности, думала учительница, представляя себя на месте фашиста-пилота. Ну, пусть чужое. Не твоя культура. Но как?! Как можно нажать кнопку и бросить бомбу на красоту?! Культура – она же для всего мира. А еще считается, цивилизованная нация... И удивительно, что немцы, такие экономные, не подумали чтобы сохранить все эти усадьбы для себя. Вон и Петергоф бомбили. Значит, даже добра нашего не хотели. А просто испепелить всё русское, пусть и красивое, и полезное. Потому что наше красивое свидетельствует, что русские – не низшая раса, а великая цивилизация.
X X X
... На дворе - янтарное бабье лето. Деревья уже окрасились наполовину в желтое, но было тепло, хотя время от времени моросил дождик. Туристов высадили у ворот дворцового комплекса и все дружно пошли к первому для осмотра дворцу.
- Он принадлежал Александру Даниловичу Меншикову, - рассказывал по дороге гид, высокий, худощавый, сорокалетний, рано поседевший мужчина, представившийся Валентином. – На крыше вы видите большую красную корону. Это корона светлейшего князя. Такой титул своему сподвижнику дал Пётр Первый. А чтобы аристократы не обижались, что он произвел в князья простого человека, его называли не как их – сиятельствами, а “ваша светлость”…
Удивительное чувство владело Анастасией, когда она посещала дворцы. Они казались родными, близкими и жилыми. Казалось, вот-вот выйдут из комнат люди -дамы в пышных платьях, мужчины в камзолах и белых париках. Поклонятся и продолжат дела – галантные разговоры, питье кофе, сборы на охоту...
Она на экскурсиях обычно отбивалась от толпы и бродила по залам одна. До такой степени под впечатлением выходила, что однажды, у Эрмитажа, ее чуть не сбила машина.
- У вас все хорошо? Помощь не нужна? – подошел полицейский. Женщина вдруг обнаружила себя на середине дороги, остановившейся как столб.
- Простите, задумалась, - сказала.
Она не очень любила слушать гидов, работающих во дворцах. Это всегда были увлеченные делом люди, даже в некотором роде артисты, но рассказывали почему-то больше о материальных вещах. В Версале, например, где Анастасия с мужем – хорошо зарабатывающим бизнесменом - побывала пару лет назад, поведали о том, что там были летние и зимние портьеры, и как, где их изготавливали. А ведь там вершились судьбы мира, носились толпы революционной черни, ловя аристократов и отрубая им головы, дворцы были полны любовных интриг и исторических анекдотов. В российских дворцах тоже исторических фактов и легенд рассказывали меньше, чем о том, откуда завозились зеркала, о технике нанесения лепнины и сколько золота ушло на интерьер. Может быть потому, что о фактах истории до сих пор спорят, и скажи гид, что Пётр Третий не был таким уж дурачком, а Екатерина – хищная баба и мужеубийца, и полетят плохие отзывы. Или скажи, что она великая, а муж – так, ярмо на шее, “голштинский чертушка”, и правильно его ликвидировали, тоже кто-то станет спорить и возмущаться, рассказывать как много он успел сделать за короткий срок правления.
Получается, про портьеры и зеркала – менее опасно...
Потому, войдя в Меншиковский дворец, Анастасия сразу отбилась от толпы и пошла по залам одна.
... Боже мой, что же это такое, почему так щемит сердце? Почему так трогают ее эти большие, молчаливо-говорящие комнаты? Она ходит медленно, все осматривает, подолгу стоит у экспонатов и прислушивается. В голове невесть откуда возникают явственные образы и диалоги.
X X X
- Маша, скоро мы навсегда будем вместе, - говорит молодой человек в темно-синем, с переливом, камзоле. Он обращается к совсем еще юной, пятнадцатилетней девушке. – Вы будете мне послушной женой?
Девушка в кремовом платье, обильно обшитом кружевом ручной работы, прячется за апельсиновое дерево в кадушке и краснеет. Впрочем, она выглядит довольной.
- Буду, Пётр Иванович, - сконфуженно смеется она. – Но в отечество ваше не поеду, даже погостить.
- Отчего же, - удивляется красивый, с надменным взглядом парень, - разве вы не устали жить всё время в Москве да Петербурге, не хотите посмотреть на польские земли? Думаете только в России хорошо?
- Думаю, - серьезно отвечает девушка. – Вы у нас уже пять лет, должны были бы привыкнуть и оценить.
- Я оценил. Более всего – вашу красоту. Позвольте поцеловать вас.
Маша краснеет и теряется. Вихрь мыслей... С одной стороны, ещё не муж. С другой - уже помолвлены, Пётр Сапега – официальный жених. Сама императрица Екатерина Первая надевала им кольца.
Ах, как страшно. Ну как это – поцелует?
Пётр, не мешкая, подходит к невесте, прижимает ее к стене и впивается в губы. Лицо его темнеет, руки начинают двигаться по телу девушки, будто в одну секунду хотят изучить все его. Для Маши этот поцелуй – вечность. Она ощущает исключительно удивление. “Я – целуюсь, - понимает она. - Так вот оно как”.
Она открывает глаза и видит бесконечно милое лицо... “Счастливейшая из невест”, думает она о себе. И - выскальзывает из обьятий, бежит по оранжерее, полной сочных, ярких, иноземных плодов. Место, куда она приезжает на лето, прозвали Ораниенбаумом из-за них. “Апельсиновое дерево” – вот что значит это слово.
XXX
Тихим и туманным летним вечером Маша и Пётр проводили время с птицеловом Савелием. В его доме, стоящем среди молодых дубов, разместились клетки со множеством птиц. Девочка была поражена, узнав, что их аж девяносто восемь. Все они пели, чирикали, хлопали крылышками...
- Вы бы, господа, шли отсюда, - говорил Савелий, наливая воду в маленькие крыночки и разнося по клеткам. – Неровен час, увидят вас, не ладно...
- Но рассказывай, рассказывай дальше...
- У государя Алексея Михайловича, сказывают, содержались три тысячи птиц. Правда, ловчие. А у меня птица певчая, для услады. Его светлость, Александр Данилович, когда сюда приезжают, ко мне заходят, слушают. Не чуфырятся*. Одно знайте: птица – она не глупая, это вы не верьте. Она умная и возвышенная, херувим крылатый...
Савелий от господ научился красивым словам и щеголял ими.
- Я однажды заболел, и мой чижик стал мне носить семена, подкармливать. Поняла птаха отчего хозяин лежит да лежит! А то еще червей мне дают, делятся... В деревне когда жил, еще в детстве, так синицы часто осенью залетали в избы и так и жили с людьми всю зиму. Жучками-паучками питались, да подкармливали мы их своей снедью, а по весне выпускали, на Благовещенье.
- Красиво! - вздохнула Маша.
- Душеспасительно! – поднял палец Савелий. - Птички-то от Бога несут благую весть, да и к нему несут. Потому ежели хочешь чего - хорошего, конечно - то корми птичек, и молись, проси их доставить Отцу небесному твою депешку... Завсегда доставят!
- А сейчас вы птиц не выпускаете, - укорил Пётр. – Разве это любовь – держать их в клетках? Это жестоко. В России, смотрю, у многих мода пошла трелями забавляться. У нас в Речи Посполитой свободу уважают больше. И людей неволят меньше...
Савелий и ухом не повел. Не нравился ему шляхтич со студеными глазами, а что сделаешь?
- А вы вот, Пётр Иванович, птицу битую кушаете? – спросил. – Или там, говядинку, свининку...
- Да.
- Так разве убить утку, аль гуся, аль корову, не более жестоко, чем держать в больших клетках, кормить, лечить?.. У меня, сударь, птицы до девяти лет живут! А в лесу – два-три года. Там опасностей много. Я ведь раненых подбираю, лечу, их потом уже не выпустишь, они слабее диких... А каких-то Александру Даниловичу наши крестьяне ловят в подарок. Они живут у меня в тепле, сытости, поют. А при плохой жизни птицы не поют...
Как будто в доказательство его слов вдруг запел соловей. И все трое, сидящие при свете свечи, замерли и слушали. Савелий – с гордостью, а молодежь – с удивлением и восхищением.
Маша вспомнила, что однажды спросила птицелова про Жар-птицу. Что это за птица такая на самом деле. Может, павлин? Во дворец привезли как-то павлина, но не прижился, сдох. Савелий хмыкнул:
Нет, ваша светлость, Жар-птица – это молния. Которая как шар. Она мечется ночами по саду, а люди придумали, что это птица-огонь.
X X X
Анастасия была во дворце с последней группой. Их уже потарапливали уходить. Наступили сумерки. Смотрительницы глядели строго и одна из сотрудниц, видимо, главная здесь, сделала знак Валентину. Учительница все же в итоге прибилась к своей группе и слушала, что рассказывал гид. Дворцовая экскурсия уже закончилась, и Валентин добавил к ней от себя:
Дочь Меншикова Мария была сосватана за сына магната Речи Посполитой Петра Сапегу. Они должны были пожениться, но что-то пошло не так. В одних источниках сказано, что Пётр увлекся племянницей Екатерины Первой, Софьей Скавронской, и это было полной неожиданностью для Меншиковых. В других источниках говорится, что сам Александр Данилович охладел к идее породниться с Сапегами, так как задумал выдать дочь за будущего императора Петра Второго. А поскольку тот ещё ребенок, то правил бы за него он сам, Меншиков.
Мария любила Сапегу? – спросила Настя.
Да, она была влюблена. Даже в обморок упала, когда отец сообщил, что она за него не выйдет. Но в итоге он женился на Скавронской, получил в приданое огромнейший капитал, земли, быстро всё распродал и с колоссальной суммой денег уехал на родину.
Европеец, - заметил кто-то из туристов. – Ограбить – это у них первым делом.
Все одобрительно закивали, раздались смешки.
- Это ещё он на Скавронской женился, а мог бы на Скавронском, - продолжал веселить толпу ободренный шутник.
Анастасии же пришла в голову шальная мысль. Остаться во дворце на ночь. Будто отстала от группы, не заметила как все ушли. А утром можно изобразить возмущение: заперли, стало плохо, не могла выйти. Муж её остался в Нижневартовске, в гостинице никто не ждал...
Переночевать во дворце, не трогая кроватей, прикорнув на каком-то из диванов, и почувствовать себя дома. Владычицей. Услышать поступь незримых шагов. “Врагов и друзей, друзей и врагов”. Стать хоть на короткое время хозяйкой. Родной обители, а не музея.
Она снова пошла по залам, будто что-то потеряла, и, заметив, что в одном смотрительница отошла, спряталась за портьеру. Главное, чтобы ее не бросились искать. Но туристов полный автобус, она же сидела на заднем сиденье одна и, скорее всего, никто не заметит ее отсутствия.
В голове стучало: “Это единственный шанс”. В зале, где она спряталась, тут же выключили свет, будто сам дом был за то, чтобы она не раздумывала, а осталась.
X X X
Когда шумы стихли и везде погас свет, Настя испытала необычайное чувство. Глаза ее расширились от любопытства, плюс было страшновато – одна на такое здание, а еще боязно – а вдруг тут какой-то один смотритель, сторож, остался? Она даже не стала включать фонарик телефона.
Сняла туфли и пошла по залам. Они были ярко освещены лунным светом.
Анастасия остановилась у окна и смотрела на ухоженный парк, на парадную лестницу. Гид сказал, что во времена Меншикова ее не было.
Да, не было.
Зато здесь были фейерверки. Царь Пётр однажды распорядился фейерверком отметить день рождения дорогого друга Александра Даниловича. С тех пор эта забава стала привычной для Меншиковых. Помимо птицелова семья держала и фейерверкера. “Потешные огни” запускались в небо часто.
Она представила фейерверк, людей перед домом, услышала радостный девичий визг. “Может я ненормальная, - подумала. – Ведь слышу голоса! Девица визжит, мужчины говорят... А нет никого”.
Сердце громко стучало. Она снова пошла по залам и аккуратно садилась в кресла, надавливая сначала на сиденье - проверяя, что не развалится, аккуратно доставала посуду из шкафчиков, рассматривала и понарошку пила из нее, как в детстве... Представляла что здесь могло происходить. Потом, к полночи, прикорнула на одном из диванов – совершенно счастливая, да и заснула.
X X X
- Ну что, влюбилась в Сапегу? – спросил отец. – Забудь. Царицей будешь.
- Не хочу! – плакала дочь.
- Дура, - упрекнул Александр Данилович. – Умрет государыня, и нам конец. Единственное спасение – породниться с Петром Алексеевичем. Править буду я, стану ему отцом родным, а как вырастет, я уж буду дед его детям – тоже не тронешь... Так и спасемся.
Помолчал и продолжил:
Сплетничают, что к власти рвусь. Потешно... Да не нужна мне власть! Голову хочу сохранить! Нет у меня выхода. Завистников-то море, не всякого Пётр за брата почитал. Не прощают мне царской любви, шлынды* проклятые.
Мария знала всю его историю, отец с ней откровенничал. Считал, что его возвышение есть не только следствие личных качеств, а перст Божий.
- И разве ж я виноват, что Провидение выбрало меня? Вознесло! А дальше уже не важно плох я или хорош, любезен со всеми или жесток – все равно ненавидеть будут. Ибо – начальник! А с какой стати, думают, ты начальник, если я лучше тебя? Все так считают... А на самом деле – тля, божедурье**, королобые***, самые что ни на есть жалкие людишки. Нерасторопные, без смекалки, без мысли об общей пользе. Держава им – тьфу! Но мнят о себе, завидуют и гадят. В государе-то знаешь что хорошо было? Умел восхищаться! Не завидовал, а делал. Увидит где что лучше, переймет, у нас то же наладит. А не сидит, зуб не точит на передовых-то людей аль на достижения чужих земель...
Он встает и ходит из угла в угол.
- Вознесло тебя, и некуда деваться! Трудишься, света белого не видя. А вокруг интриги, подхалимы, шуты, отравители... А дело не бросишь, державу - не бросишь. Куда Бог воткнул, там будь. А он тебя все выше ставит, все больше на плечи кладет: вот те война, вот те голод, вот потоп, бунт.. И решать задачу надо быстро, и ко всеобщему удовольствию. А нет его, Машенька, всеобщего-то удовольствия! Что бы великое ты ни совершил, кому-то всегда будешь подлец, вор, властолюбец и палач! Так еще и дрожжи за жизнь благодетеля – императора. Думаешь мне легко было, когда государь умер? На волоске жизнь висела!
- Зачем вы мне рассказываете? Я слышала уж, - уныло говорит Маша.
- И еще послушай! Самое редкое качество на земле – верность. А в государственных делах эта материя – самая важная. Ее не пощупаешь, не купишь, и за тысячи благодеяний не получишь. Но на ней стоит держава. Если нет верности в народе или в боярах, считай пропало...
Я-то Петру как пёс был, у ног спал! За это и ненавидят. Сами ведь другие. Как бы царь ни одарил, сколько бы благ Отечеству не принес, а что-то не по нутру им сделал – одно лишь дело! – и все! Плох царь! А еще любят поносить его со слов иностранцев-шпионов. Кто слух о нем дурной пустит, бояре и верят сразу, удивляются, шушукаются. А разве ж это любовь, Маша? Любовь и верность – это когда ты злого о государе в сердце не допускаешь, когда ты нюхом чуешь и поклеп на него, и измену, и... вот даже когда равнодушными глазами на него смотрят, с лицемерным вниманием – не терплю. В равнодушное-то сердце все посеять можно. И даже такому, Машенька, как маленький Петька, надо быть верным подданным. Кто знает, может дельным человеком станет?
- Вы слишком уж усердствуете. Долгоруковы да Елизавета его подхваливают, потакают в безобразиях, а вы строжитесь, уж он вас недолюбливать стал...
- Ничего, перемелется. Кто-то ж должен из него человека делать. Что ж, дурачку избалованному Россию отдавать? Воспитывал и буду воспитывать. Но и ты постарайся. Нравиться ему – твое, женское дело...
Маша понимала доводы отца, но пребывала в отчаянии. Наследник-жених вызывал отвращение. Куда ему до статного красавца Сапеги? Мальчик тоже её за глаза фарфоровой куклой звал. Говорить о своем отношении к нему кому-то вне семьи было опасно, и девушка бегала к птицелову плакаться.
- Да, барышня, вы навроде моих птичек, - улыбался крестьянин. – В золотой клеточке. Еда и питье есть, а воли – нет. Но не тужите, детские-то любови быстро забываются... И если мои птички поют, то и вы запоете. Будет счастье, верьте! Хороших людей много, помогут.
Отец говорил иное. “Никому не верь, все обманщики, всяк свою корысть имеет. А другой неплох, а жизнь так скрутит, что в подлеца превратится. А уж там где деньги да власть – там мало путных. Только такие как я – любимцы фортуны, вознесенные Богом. А обычно туда по головам добираются да по трупам. Грабежами, развратом и попойками путь наверх пробивают. Никому не верь – ни фрейлинам, ни мужу, но со всеми любезна будь.
- А вы с государем дружили. Доверяли ему, - возражала она.
- А он-то мне не всегда, - вздохнул отец. – Казнокрад ты, говорил, ворище. Бивал даже... Однако сама подумай: бояре все богаты, влиятельны. А я, если буду беден, меня никто даже слушать не будет! Кто я для них? “Из грязи в князи” – это про меня придумали. Такова жизнь, доченька. Хоть ты семи пядей во лбу, а среди этих жирных змеев ты никто, если не рюрикович или хотя бы за тобой не стоит капитала. Так было и будет! Вот и набиваешь мошну чтобы выжить, сохранить положение. А положение сохраняешь не для удовольствия от власти, как дураки говорят, и не для того чтобы нужду в золотой горшок справлять! А для того, чтобы дела важные для Отечества делать, таланты свои проявить. И для того, не скрою, может это даже первая причина - чтобы жизнь сохранить. Ведь если падешь, то не просто бедным станешь – о, нет! Колесуют! На кол посадят! В перьях изваляют, в измене обвинят. В ссылку – это еще если правитель добрый. А так – лютой казни подвергнут и бесчестию, семью в крепости сгноят. Люты люди вокруг трона, Маша.
Страшно девочке. Темное, неотвратимое висит над ней. Отец раньше не говорил об этом. А вон, оказывается, какова изнанка его могущества. Впервые она поняла, что отец – боится. В битвах – не боялся, за что награжден был Петром не раз, а здесь, в домашних стенах, боится. Ведь что доблесть против зависти? Что былые заслуги против новых фаворитов?
- С этих саней не выпрыгнешь, Маруся, - продолжал Александр Данилович. – И за границу не сбежишь. Поначалу там пригреют, а потом, когда всё из тебя вытрясут, либо сами убьют, либо выдадут новому царю в обмен на полезное для себя. А дома вырвут тебе, предателю, ноздри, и язык отрежут. Так что идёшь ты, милая моя, за Петра Алексеевича, я государыню упросил в завещание пункт об этом вставить.
Маша смирилась, но горевала. Вместе с мечтой о браке с любимым шляхтичем, она похоронила и свой дневник, который вела до помолвки с ним, и некоторое время после. Пришла к дубу, под которым они часто сиживали, и зарыла у его подножия “секрет”: тоненькую книжицу, содержавшую незамысловатые записи ежедневных её впечатлений, тревог и мечтаний. На обложке было выведено: “Мария и Пётр – вечная любовь”.
Дневник был всунут в стеклянную бутылку с широким горлом, закрытым стеклянной же пробкой. Бутылку же положила в полотняный, а затем и кожаный мешочек.
Клад был обильно орошен слезами.
X X X
Анастасия просыпается, пугается – где это она. Потом вспоминает, улыбается и снова засыпает. Почему-то сон – как широкоэкранное кино. Цветной, ясный.
... Вот Маша уезжает из Ораниенбаума. Как она будет скучать по обитателям дворца, по апельсиновым деревьям, по соловьям и сойкам, по большому и доброму птичьему доктору Савелию. Вон он стоит у входа, руку козырьком держит, смотрит, но не решается подойти. Видя, что и она его заметила, кланяется. Она бежит к крестьянину прощаться.
- Барышня, я буду вас ждать, - обещает Савелий. – У меня еще больше птиц будет. Иноземных обещают привезть. Уж натешитесь всласть!
Маша сует ему в руки подарок – золотую табакерку, расписанную рябинками да снегирями. “Не надо, - пугается крестьянин. – Скажут, украл!”. И прибавляет тихо: “Будь счастлива, доченька”.
У Савелия детей нет. Его семья – князь из таких же простых как он сам, и птицы.
“Не бойся, скажу сама тебе подарила”, - обещает Маша, всовывает ему табакерку в руки и убегает к карете.
X X X
Маше обручена с Петром. “Ленивый ублюдок, свирепый и вонючий”, - именно такими словами она о нём думает. Но вынуждена терпеть, улыбаться и показывать расположенность. Лицемерить. Что ей в силу подросткового возраста особенно трудно делать.
За обедом юное императорское высочество (так к ней, невесте, теперь обращаются) набирает хлеба в полотняный мешочек и идёт в парк кормить воробьев и голубей. Разбрасывая крошки, она наблюдает как бойкие птахи выхватывают хлеб из-под носа неповоротливых голубей и молится: “Господи, сделай так, чтобы мы с дрянным мальчишкой не поженились”. Маша надеется на некий счастливый случай, который разведет её с женихом по разные стороны – к обоюдному удовольствию.
Ах, она не знает, что надо бояться исполнения желаний! И забыла что говорил отец: никогда не бывает, чтобы удовольствие было всеобщим.
X X X
Анастасия просыпается и видит, что небо в окне не чёрное, а тёмно-синее, наверное уже четвёртый час утра. Волшебство ночи не проходит. Женщина уже не понимает кто она – Настя ли, Маша ли... И даже кажется, что по заре ее слуги позовут на завтрак. Колокольчиком.
Но не зовут. И она смыкает глаза. До открытия музея ещё четыре часа.
X X X
Кибитка катит по дорогам уже который день, Маша измотана, отец измотан. Измучены все Меншиковы. То, чего боялись, свершилось. Изгнаны, лишены имущества. Дворцы перешел в казну, слуг отобрали. В лютых холодов тьмутаракань - город Берёзов, находящийся среди болот и гнуса, едут с самыми верными. Среди них Савелий. В телегах, с оставленными Меншиковым немногими вещами первой необходимости, едут птицы. Не все, кого-то пристроили в богатые семьи да во дворец в Петергофе забрали, голубей отдал знакомому голубятнику-крестьянину, а пятнадцать самых любимых птиц везёт с собой. Благо, ещё не холодно.
Маша – такая же как отец. Не плачет, не рвёт на себе волосы, она почти спокойна. И даже где-то рада что не пришлось сочетаться браком с “Петрушкой”. Не верится ей, что в изгнании её семья будет жить всегда. Жизнь – длинная, бывали случаи, когда из ссылок возвращали. А если и навсегда, то лучше с любимым в ссылке, чем с постылым во дворце. Верила, что встретит любовь.
Маша старается не думать как изменились люди едва стало известно о том, что Пётр Алексеевич гневается на Меншикова. Семья будто попала под стеклянный колпак. Никто не приезжает, а если кого-то повстречали, тот делает вид, что их не заметил. Даже слуги перестали быть расторопны, и хоть и глядели без злорадства и насмешки, но и без сочувствия. В доме стали пропадать вещи. Видимо, челядь сообразила, что имущество отберут.
Отец всё о чем-то думает, иногда рассказывает про годы молодости, про бои, в которых участвовал. Это он больше для сына говорит. Затем подолгу молчит. Выглядит плохо. У Меншиковых отобрали всю одежду и дали простонародную. На отце сермяк и шапка из овчины.
- Пожитки мои жидки, но ничего, - улыбается Александр Данилович. - С простой жизни начал, простой и закончу. - Главное, чтобы нас оставили в покое, не преследовали.
Но их преследуют. То один курьер нагонит и что-то отберет, то второй. Даже кошелек забрали с 59 копейками!
Меншиков за себя не переживает, беспокоит судьба детей. За кого девушки выйдут в дали сибирской, что с сыном будет. Но не высказывает тревог. Надежды на возвращение вельможа тоже не теряет, государи-то меняются... За мальчишкой один он смотрел, чтобы не заболел, не простудился, не убился, носясь везде сломя голову... За деда родного себя почитал, ибо – друга лучшего, Петра Алексеича, внук ему доверен.
Это и сгубило. Говорят о нем, Меншикове, теперь – “зарвался”. На самом деле строгость проистекала из желания воспитать достойного царя. Не баламута, не транжиру, и чтобы к знаниям тянулся, как предок. На этом и погорел. Другие-то – правильно Маша заметила – Петра нахвалилвали да одаривали.
Вот и едь теперь в бараньей шапке в Сибирь. Беспокоит еще Александра Даниловича как с державой без него управятся. Потянут ли? Долгоруковым до его опыта далеко, только и могут – интриговать. Может по ветру пустят всё, что он, Меншиков, вместе с государем сделал...
Усмехнулся на себя: воровал, воровал, чтобы если беда, подкупить Верховный тайный совет и прочих, от кого судьба зависит. А несчастие наступило столь стремительно, что на подкуп и времени не осталось. Впустую, выходит, грешил.
На одной из станций, пока пили чай в избе-трактире, снова догнали Меншиковых гвардейцы. Заявили что кибитки опальным не положены, пересаживайтесь в телеги. Опять стали досматривать, слуг отбирать. Мол, велено оставить при вас не более десяти человек. За Савелия ухватились. Тот – ни в какую с ними не хочет.
- Барин, не трогай ты меня, - взывает к их главному, прикладывая широкие ладони к груди.
– Передохнут без меня птицы, я один знаю как с ними...
- Не положено! – куражится офицер.
- Погоди! – вспоминает крестьянин. – Я тебе секрет расскажу. Государственной важности.
Гвардейцы посмеиваются, переглядываются, знают они такие секреты, не впервой ссыльных обирать. Савелий манит офицера за кибитку, снимает с себя шапку, раздирает по шву и вынимает золотую табакерку.
- Возьми Христа ради, дай с хозяином уехать!
Тот изумленно берет дорогую вещь. Отпускает.
X X X
В ночной тиши раздаются шаги. Анастасия слышит их скозь сон и тут же просыпается. Она в ужасе – в дверном проеме четко очерчена фигура мужчины. Женщина вскрикивает. Привидение или бандит, забравшийся в музей?
- Не бойтесь, - говорит мужчина, я – ваш экскурсовод, не узнали?
- Что вы здесь делаете? – лепечет Настя, догадываясь, что он, наверное, маньяк. Остался здесь чтобы ее изнасиловать. Но почему явился только сейчас?
- Не бойтесь, - повторяет он. – Я увидел что вы не вышли с группой, и подумал, что это отличная идея. Я тоже всегда хотел здесь заночевать. Дал вам поспать, и вот решил поговорить...
- Но как же?
- Туристы? Я позвонил коллеге, она здесь рядом живет, и она выехала с ними в Петербург вместо меня.
- Но вас с работы выгонят...
- Возможно, Маша.
- Я не Маша, я Анастасия.
Он подошел ближе, чиркнул спичкой и зажег свечу, стоявшую на столике рядом с диваном. Затем сел в кресло и улыбнулся.
- Послушайте, Анастасия... Я учёный, историк. В свободное время подрабатываю гидом. Я православный, но, тем не менее, подобно индусам, считаю, что люди умирают, а потом возвращаются в новом теле. И кто-то полностью утрачивает память о прошлом, а в ком-то она пробуждается в соответствующей обстановке. Я изучил жизнь Меншиковых вдоль и поперек, и даже выпустил две книги. И вот я заметил, что некоторые туристы ведут себя странно, приезжая в места, которые доселе, говорят, не видели. Я командую: “А теперь переходим (туда-то)”, и все идут в одну сторону, а эти люди – в правильную. Они будто знают расположение комнат, строений в парках, и они приезжат снова и снова... Вот и вы... Зачем вы здесь остались?
- Мне тут хорошо. Я будто дома.
- Воот... О чем и речь. Такие как вы отбиваются от группы, ходят с глазами, устремленными внутрь себя, не слушают экскурсовода. Скажу прямо, я предполагаю, что вы – Маша Меншикова.
Повисла пауза.
- Весело, - наконец, произнесла Анастасия. А сама с опаской думала, что сидит с сумасшедшим. Вон тоже был историк – сперва студентке про Наполеона рассказывал, а потом на куски порезал и в канал бросил.
- А кого вы тут ещё встретили? – спросила.
- Савелия, птицелова княжеского. Тоже сюда ездит каждые три-четыре месяца, будто у нас медом намазано. Орнитолог, книжки пишет. Ходит по нашему лесу, по парку, будто бы в Петербурге не такие парки... Да, впрочем, вы его, наверное, по телевизору видели – Валерий Минуткин...
- Да, - вспомнила Анастасия. – Он в новостях про птиц комментирует. Интересный человек, у него триста птиц дома живет!
- Вооот...
- А с чего вы взяли, что он – Савелий? Только потому, что ездит в Ораниенбаум?
- А вот тоже ходит по территории с таким же как у вас отрешенным видом, и все норовит остаться на ночь. Ловили, выводили. Причем, прячется там, где стоял домик меншиковского птицелова. Об этом домике никто не знает, кроме меня. Я раскопал. Сейчас этой постройки нет, на его месте скамейка стоит. Вот там сядет господин орнитолог, полиэтиленовым плащиком от дождя накроется, и сидит подолгу.
- Кого ещё нашли?
- Папеньку вашего не встретил, он, наверное, по другим дворцам обретается – более для него привычным, - улыбнулся Валентин. – Встретил еще нескольких людей, но они из другого века, у меня есть лишь подозрения кто они. Наблюдаю за ними, они ж сюда периодически подъезжают.
- Расскажите мне что было с Меншиковыми в ссылке.
- Ну что, приехали, жили поначалу в остроге, со всеми ссыльными. Маша готовила, сестра стирала, брат охотился и рыбачил. Потом Александр Данилыч со слугами срубили четырёхкомнатный дом, перешла семья туда. Морозы, гнус, болота... Умер он в 56 лет, от болезни. Свидетели его жизни говорят, что вел себя скромно, стойко выносил падение, не жаловался, нельзя было и поверить что он – крупный вельможа. Через месяц после его смерти умерла Маша, в день своего 18-летия. Одни пишут, от тоски по отцу, другие – от оспы. Есть версия, что сначала она скончалась, а лишь затем он. По третьим данным, в ссылке она сошлась с Федором Долгоруковым – сыном гонителя своей семьи - и умерла в родах.
Вскоре после опалы Меншикова скончался император Пётр Второй. Мальчишка был предоставлен сам себе, простудился. И Долгоруковы, которые им крутили-вертели, сами были отправлены в ссылку, в этот же самый Берёзов. Только их участь была куда хуже. Рюриковичей в итоге казнили, четвертовали, а до этого месяцами жестоко пытали.
- “И от судеб защиты нет”…
- Да. И вот же ирония судьбы: Долгоруковых в ссылке поселили в освободившийся дом Меншикова. Вот уж поди вспоминали о нем да каялись... Александр-то Данилыч-то, кстати, тоже добротой не отличался – хвастался что лично двадцать стрельцов обезглавил. И в пытках участие принимал. И, по некоторым сведениям, сына Петра Первого, царевича Алексея, он допрашивал, а то и убил. Этим Долгоруковы маленького императора против него и настроили, показали протоколы допросов. С другой стороны, Данилыч славно воевал, лично в боях участвовал, невзирая на титул, он много для страны сделал. Заводы открывал... С его уходом всё хозяйство российское пришло в расстройство, иностранцы с ужасом писали в свои страны, что непонятно как Россия держится –ребенок-император не управляет, веселится, Долгоруковы тоже толком не руководят...
- В книгах вы, наверное, писали, что Меншиков - казнокрад?
- А как же? Как было, так и сообщил. Но Пётр писал о нём: “Осталась у меня одна рука - вороватая, да верная”.
- Так все же зачем вы здесь остались?
- Посмотреть на вас. Я столько изучал Меншиковых, что неужто, думаете, мне не интересно посмотреть Машеньке в глаза?
- Лестно, конечно, но это уже другие глаза. И скоро нас отвезут в полицию.
- Мы ничего не украли, не разбили, ранее не судимы, положительно характеризуемся, все будет хорошо.
- Скажите, а мне вот иной раз снится сон, в котором неизвестный мужчина в старинной одежде обнимает меня и клянется в любви. Вы скажете это эротическое сновидение, но нет. Я не могу этого объяснить... это о какой-то неземной любви, душевной.
- Имени не запомнили?
- Нет.
- Как я уже сказал, есть сведения, что к Маше в ссылку приехал Фёдор Долгорукий. Сын меншиковского врага. И Маша будто бы забеременела от него и умерла в родах. В 19 веке у храма, построенного Александром Данилычем в Березове, даже нашли могилу, в которой два детских гробика и женские вещи. Рядом с его могилой. Известно также, что Фёдор, умирая через приблизительно полтора года после своей любимой, отправил в этот храм медальон с локоном ее светлых волос.
- Их могилы сохранились?
- Нет, все смыла река.
Анастасия молчала, за окном брезжил рассвет. Он освещал этот странно-близкий ей дворец, из которого она скоро уедет навсегда. И как Маша - в Сибирь.
- Есть ли шанс встретить Фёдора? – тихо спросила, стесняясь того, что верит в гипотезу Валентина.
- А смысл? - ответил он. – Он поди женат, вы – замужем.
И Анастасия вспомнила, что однажды на улице в Тюмени один незнакомый мужчина что-то сказал своей спутнице, и голос его был до такой степени родным и знакомым, что она оторопела. И даже прошла несколько метров за этим мужчиной, чтобы снова услышать голос. Но тот не заметил её, и так и ушёл, унося их родство с собой.
Кем он был? Пётр Сапега? Отец? Фёдор, Савелий? Никогда не узнать. И может быть и вправду, как считает Валентин, землю населяют одни и те же люди в новых одеждах-телах?
Сладко знать, что люди не умирают до конца, но горько – что не могут снова любить друг друга и проходят мимо самых дорогих – неузнанными!
X X X
- Валентин Олегович, от вас никак не ожидала! – сотрудница музея всплеснула руками. Она испуганно смотрела на экскурсовода и туристку. – Вы здесь для чего остались? Оставьте эти сказки про то, что девушке стало плохо и вы не заметили как вас закрыли... Роман что ли? Нашли где сексом заниматься... Ужас что с людьми творится!
- Анна Васильевна, не занимались мы, - невольно рассмеялся Валентин. - Ну да, остались, я вам честно скажу, с целью просто переночевать в музее, интересно же. Спали в разных комнатах, туфли снимали, на диванчиках прикорнули.
- Я все же позвоню в полицию, - тянула Анна Васильевна руку к трубке. – Это чёрт знает что такое! Экскурсовод! С туристкой! На диванчиках! Откуда я знаю, может она у вас экоактивистка и в картины краской брызгала! Господи!
Женщина схватилась за сердце и села. Ей пришло в голову, что эти двое могли испортить что-то.
- Вот это да! Бонни и Клайд! – сказала она сама себе.
Валентин вкратце объяснил сотруднице свою гипотезу. Та посмотрела на него с сожалением.
- Ясно. Вы просто сумасшедшие. Квадроберы. Те себя идентифицируют как животные, а вы себя – как князья.
Она позвонила в полицию.
X X X
Пока Валентин отвечал на вопросы полиции, Анастасия предложила Анне Васильевне:
- Пойдемте, я что-то важное покажу. Только дайте мне ... лопату или совок...
Та переглянулась с двумя полицейскими, которые слышали это предложение. Они поднялись с мест и кивнули Анне Васильевне, показывая, что можно и пойти. Анна Васильевна захватила с собой большой металлический совок из подсобки, в которой хранился садовый инвентарь. Так, делегацией, они пошли в сторону Китайского дворца, где росло много старых, мощных дубов. Вела Настя. Остановившись у одного из деревьев, она стала копать.
- Что вы ищете? – удивилась Анна Васильевна.
- Сейчас увидите...
Настя наткнулась на нечто твердое и стала рыть уже руками, бережно,чтобы не повредить то, что в земле. О маникюре не беспокоилась. Наконец, вытащила бутылку, стерла с нее ошметки чего-то темного, грязного – ткани или прошлогодних листьев, и вгляделась в содержимое. В бутылке лежала свернутая в рулон тонкая книжица. Бисерным почерком понизу её было выведено:
“Мария и Пётр – вечная любовь”.
________________________________________________________________
Чуфыриться – спесивиться, важничать
Шлында – бродяга, лентяй
Божедурье – глупый от природы человек, королобый – тупой.
Aeterna historia (лат.) – вечная история
Рассказ является художественным вымыслом. В Ораниенбауме серьёзная охрана и интересные экскурсии. Автор не рекомендует читателям оставаться в музеях на ночь.
