Татьяна Глушкова. Не говорю тебе прощай...

Но я всегда умела посмотреть
ясней, чем вы, задумчивей и шире.
Но что-то есть в моем гремучем мире,
о чем сказать больней, чем умереть.

1980

София Киевская

* * *

Судьба моя была не зла.
Она к порогу принесла
крутой ломоть соленый,
кувшин воды студеной.
И проводила со двора,
лукавая, с поклоном.

Судьба моя была добра.
И для меня приберегла,
как будто бабка – внучке,
осколок древнего пера
на деревянной ручке.

1963

Река Лыбедь

Было три брата – Кий, Щек,
Хорив и сестра их Лыбедь...

Сказание об основании Киева

Ветер марта взволнует и вздыбит
острый гравий – крошится гранит, –
и опять белолицая Лыбедь
под землей, под мосточком гремит.

Милым братьям сулит расставанье,
милу другу – кольцо серебрит,
а со мною до утренней рани,
до вечерней зари говорит:

«Не печалься. Взгляни – слаще меда
ваша доля: отчизна, весна...
Сколь великая вышла свобода
всем, кого не убила война!

Сколь широкие встретишь печали
на скрипучем родимом крыльце!..
Не пугайся: что было в начале,
только раз повторится – в конце!»

Говорит: «Сколь живучи поляне,
терпеливый да тертый народ!
Прежде солнце на донышко глянет,
а потом уж пойдет в небосвод.

Прежде выпьешь ты мертвой водицы,
чем пригубить водицы живой...»
Голос Лыбеди в камне томится,
прорастает зеленой травой.

Голос Лыбеди красную глину
размывает в кладбищенском рву.
И кому-то поет: «Не покину!..»
И кому-то кричит: «Доживу!..»

1979

* * *

Страница – стрàнница – страна...
Коснусь струны – и свет струится.
Язык родной, как дух томится,
какая вольность нам дана!

Какая рознь, какая связь, –
но вот сливается, двоится
блаженство, вздор, причуда, власть
твердить то «кажется», то «мнится».

Какая спесь! – но мне слышна
на переломе ночи звездной
твоя лесная тишина,
разлитая по птичьим гнездам.

И вот уже почти в руке
трепещет ветер, ветка, птица,
и от огня на волоске
алеет первая страница...

1971

* * *

Корабль одинокий несется...
Лермонтов (Из Цедлица)

Все длинней новогодние ночи,
все горчей запах спутанных хвой,
и беспутная почта, и почерк,
ни штрихом не похожий на твой.

Погляжу молодыми глазами,
разожгу две высоких свечи
и «Из Цедлица» снова на память
стану нежные строки учить.

И не кафель – но старые кафли:
эта печь, как собор, высока.
Что там станется: госпиталь? Яффа?..[1]
Путь в Россию. Да эти снега...

Что за сказки певались ночами!
Что за речь в наше горло текла!
Что за детство нам выпало! С нами
так судьба молода, весела!

Как румяны крещенские зимы!
Как метет по военной земле!
Мы еще не видали России,
мы – в Украйне, украдкой, в селе,

где – коптилка, младенчество, голод,
где – не запад, не юг, не восток;
как далек мой разрушенный город,
как он там одинок, одинок!

Новый год. Что ни день – високосен.
Ни огня, ни хвоинки со мной.
Но цветенье смолистое сосен
вспыхнет осенью, летом, весной!

Уцелеем! Не выдан, не съеден
этот нищенский, дерзостный дух.
Сколько зим, сколько верст до победы?
Сколько надо бессмертных старух,

чтобы звуки запамятной речи
не старели, чтоб снова, во тьму,
я писала – на отчем, на вечном –
то ль тебе, то ли бог весть кому!

1971

* * *

А он был тоже окруженцем,
тот стародавний соловей,
который солнечным коленцем
остался в памяти моей.

А он был тоже небогатый,
и он был тоже сиротой,
когда пылающие хаты
всю ночь светили за рекой.

Когда в далекий город Киев
придя от гневного Днепра,
мы платье мокрое сушили
на углях черного костра.

Когда лазурною весною
ударили колокола.
Когда ломилась бузиною
страна, спаленная дотла.

И, как серебряная слава,
цвела черемуха моя...
А там, за свалкою, – канава,
где зреет голос соловья.

Там однорукая береза
и дуб, что смотрит кобзарем –
то ль от свинцового мороза
ослеп, то ль пытанный огнем...

И опушается орешник,
и млеет сладкая трава...
А я – из вымерших, из здешних:
опять живехонька-жива!

А я – из выживших, зарытых
в ботве, в бурьяне, в ивняке,
седым соловушкой повитых,
с ржаною крошкой в кулаке.

А я – из малых, бессловесных,
из длинных прочерков в строке...
Но это мне в забытых песнях
плыть подголоском по реке.

1981

На Украине. 1942 год

Детство в траве... Лопушиной свирели
теплый, удушливый зов.
Прядают в сини макушками ели
меж кучевых облаков.

Детство – во сне. От апреля до мая –
вечность по имени: миг.
Это – не я, это вышел из рая
мой темноглазый двойник.

Чтó он таит? Отчего разговора,
плача хотя б, не начнет?..
Разве не к спеху? так ли – не скоро
наш одиночный черед?

Детство – в плену. Затопорщится ельник,
тропки в клубочек завьет...
Лишь на околице воин-бездельник
тычет ружьем в небосвод.

1977

* * *

Все называется: война.
Все называется: «под немцем».
Под ним – и осень, и весна,
и две зимы, и та сосна,
и этот луг, и страх под сердцем,
и с петухами полотенце,
и горсть горящего зерна,
и в речке полная луна,
и соловьиное коленце,
и говорят: куда подеться? –
повсюду – о н, везде – о н а!

Все называется: Украйна...
Как будто кража или тайна,
и край, и краткая межа,
краюха... Шепчешь, не дыша...

Все называется: весна.
Все величается: победа, –
и пчелы золотого лета
летят, не гаснут дотемна.

Все называется: беда.
Все именуется: разруха.
Проруха, засуха, присуха
беды... И эта свежесть духа.
И смерть. И сердца простота.

Все вспоминается: весна...
Все называется Россией,
куда тропою густо-синей,
дичась и отряхая иней,
дойду когда-нибудь одна...

* * *

Пока вы отступали на Восток,
я подбирала каждый лепесток
лоскутной речи... Смешанный глоток
мне был и чуден, и хмелен, и горек.
А всё – для этих запоздалых строк,
где только меркнет древний говорок,
где только пеплом веет ветерок
заплечных зорь, моих цыганских зорек...

1973

СОФИЯ КИЕВСКАЯ

* * *

Я буду камень слушать в эту ночь,
пока рассвет взбирается по круче,
пока по кругу, медленному кругу
плывет на юг холодная звезда –
я белой пылью согреваю руку.
Я буду камень слушать в эту ночь,
хранящий жар татарской терпкой крови,
не тронутый, не сдвинутый никем,
на темном, как молитва, языке
он мне стихи зарытые откроет.

I. Петровский вход

Вторит арка

арке Триумфальной,

голубою синевой полна.

День Полтавский, дальний-дальний,

молодые времена.

И, глазами молодыми

ослепительно блестя,

скачет, скачет –

в славе, в дыме,

царь счастливый

в ворота.

II. Голосники

Голос на дно кувшина положил княжеский страж в перекличке ночной.
Смех свой на дно кувшина положил княжеский сын, отдаваясь игре.
Щебет на дно кувшина принесла летняя птица, под кровлей возясь.
Купол, как мяч, голоса уронил под ноги князю на гулкий порог.

III. Фреска

Вот светлая, высокая свеча
негаснущая королева Анна.
Мертва!

Уж девять сотен лет мертва
регина Анна,
Ярославна.

IV. Оранта[2]

Вся в плавном, величавом жесте,
в рассветных, трепетных лучах,
как зачарованная женщина,
на позолоте, в куполах,
она идет в старинном танце,
и шаг неслышен, взор глубок
под тающим, скользящим глянцем,
и в пальцах снежный холодок.

И кто-то из глядевших строго,
затерянный в туманной мгле,
и кто-то из искавших Бога
в полуденной, чужой земле,
губами дрогнувши сухими,
застывшими от немоты,
дал ей торжественное имя,
скупое имя в три черты.

И вздох твой – Óра,
и крик твой – Ора,
и свет твой – Ора.

И древний город,

крутогорый,

весь в черных вишнях,

весь в белом цвете,

и дик и светел.

А у нее глаза –
от карих слез.
А у нее уста –
от тихих слов.

А у нее чело –
от белых крыльев,
от скорбных крыльев,
просторных крыльев.

А у нее глаза...
А у нее уста...
А у нее – тоска.

А там, в степи,
до дна испил
всю молодость
недолгую
помолвленный
с недолею.

Из белой пыли –
белый конь.
В волне ковыльной
высок огонь.

Косынкой синей
облей порог.
Другому сыну
дай крест дорог.

И вздох твой – Óра,
и свет твой – Ора,
и слово – Ора.

И горсть земли,
пучок травы,
глоток воды.
Зеленый лист,
и ветра свист,
и птичий гам,
и княжий храм,

и отчий дом,
и синь кругом.

Оранта, Оранта! –
Чтоб вышел оратай
на поле –

на радость,

на волю, Оранта!
Оранта,
Оранта!
Руины
и раны
отмолит,
омоет
Мария

Оранта!..

V. Послы

София удивительно спокойна.
Ну, разве вызывают удивленье
лукавые, задумчивые люди,
что въехали в Ворота Золотые,
в которых открывается Восток?

И вот теперь – поворотить налево,
приблизиться неторопливым шагом, –
изобразив большое равнодушье
на своенравно поднятом лице, –
к застывшему вдали сооруженью...

Как будто никогда богослуженья
здесь не велись, и не было печали –
заботы о спасении души!
Здесь власть земная изъявляет волю,
земное благо вдохновляет речи,
земные цели осторожный разум
по колеям стремительным влекут.

VI. Ярослав

О предок мой, поэт, библиофил!
Из всех деяний только книги вечны,
а слава – и легка и быстротечна,
а битвы – только смерть и только пыль.

Был час ночной и одинок, и весел,
из лучших слов слагалась тишина,
и горница еловым пахла лесом,
и лесом шелестели письмена.

Твой княжий лик сейчас совсем не княжий,
и в именах – простые имена.
Тебя опять оплачет и обяжет
на долгий труд чужая старина.

Заморские, заветные страницы!
На волшебстве замешан этот бред.
В верховьях букв сидят большие птицы,
в сплетеньях букв – разгадка и ответ.

VII. Дочери

На Запад – медленно, тревожно
(где нет ни снега, ни зимы),
как будто в путь по бездорожью,
к кордону Киевской земли
плывут три молодости князя...

Уже отец

рукою властной

слепые жемчуга дарил.

Бессонно, солоно, напрасно

высоких трав увядший запах

они вдыхали до зари.

На Запад... Медленно – на Запад...

С такими белыми плечами,
с застывшими в глазах ночами,
под злую, свадебную песню
(как их покой сейчас невесел!)
плывут из храма три невесты
чужих,
неведомых,
неверных,

венчàнных Богом королей...

На Запад... Медленно – на Запад...
И только взгляд косит – назад!

VIII. Художник мозаики

Он был и рус, и бос, и прост.
Он мог бы год и год,
касаясь купола руками,
висеть, как птица.
Наконец,

он положил последний камень.
Мерцаньем красок отуманен,
забыв пространство,
с небесами

ведя стоцветный разговор,
сорвался вниз...

Его судьба

рассыпана по камню.

IX. Сын

Как помирить враждой разъятый мир,
привычное людское разобщенье,
чтоб главы величавой Византии
признали гордое величье храма,
что в Киеве стоит, отцом построен?
Решенья нет... О, неужели
глаза затем лишь, чтоб повелевать,
рука затем, чтоб сечь упругий воздух?
Так долг велит... А лучше строить храмы.
И много лучше – краской бирюзовой
водить по влажной, по сырой стене...
А сестры?.. Проще, но и горше сестрам.
Их красота повелевает царством,
им красота не для любви дана...
И вот опять встает противоречье
реки и берегов, ствола и леса,
природы и причуд... И трудно, трудно
постигнуть это юноше, что смотрит
тревожным глазом с северной стены,
большим тревожным глазом, с недоверьем.

1961

5 ноября 1943 года[3]

На широте громадного Днепра,
на высоте обугленной Софии
в тот день заложен стольный город Киев, –
как музыка, удары топора!..

1973

Последние зимы войны

Это черной печали тарелка
на стене в довоенном мелу.

Часовая крылатая стрелка,
обломясь, угодила в золу.

Это гордые радиосводки –
после Курска и после Орла.

И ни крохи у нас, ни щепотки
хлеба, соли – зима подмела!

Это я – в бесконечной простуде,
улыбаясь и грезя в жару,
вижу: яблочко пышет на блюде...
Очень может быть, вовсе умру.

Это комнаты льдистые своды.
Это стужа в задутой печи.

Потонули в снегах огороды.
Будто раны, чернеют грачи.

1983

Сон о Востоке и Западе

Лежит страна Разлука
в гремучем далеке.
Сидит в окне старуха
с веретеном в руке.

Ни имени не помнит,
ни племени она.
Бушует мышь в соломе,
раздолием пьяна!

На выселках отчизны
прорухой-сиротой
гляжу в исходе жизни
за горизонт степной.

Целинные просторы.
Напрасная земля.
Мороз плетет узоры,
мне душу веселя.

Некошены поляны.
Невытоплена печь.
Овсы да гаоляны
цветут в родную речь.

И видимо далёко
отсюда – в никуда.
Сентябрьская осока.
Пустые невода.

И если глянешь хмуро,
не потупляя глаз,
твердыни Порт-Артура
затеплятся как раз.

Задымленные стены.
Приморские бои.
Траншеи под Мукденом
в запекшейся крови...

Но если глянешь строго
сквозь эту гарь и зной,
то Новгород высоко
взметнется над водой.

Задышит Ильмень синий
какая глубота!
Не будет под Россией
крылатая вода.

Не будет под Востоком
ни князь, ни свинопас!
О, Спас Льняное Око,
о, яроокий Спас!

И тары-растабары
про вольные года...
Московские татары!
Осадная беда!..

А если глянешь ясно,
тихонько поглядишь, –
над Киевом опасным
разлита гладь да тишь.

Облита лунным светом
Батыева гора.
В дубовый лист одета
сухая немчура.

Железные шеренги
и золото Ворот...
Горячая щебенка
полынью порастет.

Но молчаливо люди
читают между строк:
под Западом не будет
пылающий Восток!

Под Западом не будет
здесь даже воробья!..
Лежу себе в простуде
под ворохом тряпья.

И обо мне – ни слуха,
ни всплеска по реке...
Страна моя Разруха
в плакучем далеке!

1982

Тридцатая годовщина

Памяти матери

1

Когда я думаю о ней –
печали ради, страха ради, –
в том ветхом, траурном наряде
она мне кажется древней,
чем Богородица в окладе...

2

Пробудиться! припомнить! заплакать!
и вбежать в этот вымерший дом...
Одуванчиков вислая мякоть –
на гвозде, над немытым столом.

Крошки хлеба; невнятного сора
горстка – в красном просторном углу.
В мешковину, не вспомнив узора,
кто воткнул – и отпрянул – иглу?

И глядит глубоко и зловеще
кот взъерошенный, зверь-еретик –
точно вышел из огненной пещи,
в одиночку из пепла возник...

1970, 1978

* * *

Королевский фасолевый цвет[4]
пробегает оградой узорной,
а за ним – этот яркий, упорный
взгляд, похожий на ягодный свет...

Издалёка прищурюсь и я,
загляну в тридевятое царство –
шерстяных лопухов государство,
где ничейная тлеет земля.

Здесь еще не ступал человек,
бузины ядовитого духа
не вдыхал, и не знает испуга
зверь крылатый, закутанный в мех.

Чья-то сильная бродит струна,
раскачала цветок пропыленный,
так строга, будто вся тишина
только ею была разбомбленной.

Так сладка, будто реки текут
золотого июльского меда.
Трудовая страда и свобода
никогда не кончаются тут.

Наклонившись – и плечи свело,
встав на цыпочки – ноги немеют, –
восхищеньем наморщив чело,
подсмотреть – да и то не умеет

полный страха туземец травы,
полный мыслей пришелец в крапиву –

плоть от плоти бурьянной листвы,
разметавшей горячую гриву.

кровь от крови фасоли тугой –
огоньков, проскользнувших на кровлю,
с сердцем, раненным темной тоской
и совсем непосильной любовью...

1978

* * *

Люблю отчизну я..

Лермонтов

Разве стану тебя упрекать?..
Мне ведь все под луною подвластно!
Эти очи спокойно и ясно
станут слезы чужие вбирать.

Станут так молчаливо смотреть,
будут так горделиво закрыты,
словно все уже судьбы разбиты,
словно нечему больше гореть.

Словно древний кусочек стекла –
чье-то зеркальце в поле лучистом –
отразил, как сгущается мгла
над зеленым и алым батистом.

Это едет страна на Восток,
на Урал громыхают заводы, –
только Волги роскошные воды
видит с неба беспомощный бог:

потому что чрезмерен глоток
ей привычной тоски и свободы, –
и какие ж молить небосводы
и в какой зарываться песок?

Нет, не стану я прятать лица.
Так и было: тащилась кобыла,
и луна, обагряясь, светила
в молодое лицо мертвеца.

Нет, не стану я скашивать рот.
Вся в огне лошадиная морда...
Это вести с далекого фронта –
далеченько откатится фронт!

Далеченько солдаты уйдут,
унося черноземье в кисете,
Будут правы. А те – подождут,
терпеливые, тощие дети.

Будут правы. А те – подрастут,
зашумят, как пустырные травы.
На задах комендантской управы
отчий дом наконец обретут.

Нет, не стану родное крыльцо
засыпать – от испуга – забвеньем:
потяну жестяное кольцо –
петушиным заслушаюсь пеньем.

Воробьиный услышу восторг:
сколько хлеба повызреет к сроку!
Возвращается к югу восток,
возвращается запад к востоку.

Возвращается бог – на шесток.
На кусты возвращаются розы.
Возвращается плат – на роток.
Возвращаются в папки – доносы.

Возвращаются слезы – к слезам,
возвращаются дети – к могилам,
возвращаются деньги – к деньгам,
возвращаются рученьки – к силам.

Потому что – легко проклинать...
Потому что – страшны ли обиды?
Потому что – тебе ли не знать:
не сердца – только судьбы разбиты!

1975

* * *

Но чтó была бы я без языка,
который мне подарен от рожденья?
Куда текла бы тощая река?
И что могли бы сорные растенья
прошелестеть, когда бы не легка
была я на шальные восхваленья?
Когда бы не накинула платок,
когда бы не затеплила поленья...
Не с Дону – с моря дует ветерок,
просыпем соль, заварим кипяток –
и ты уже не столько одинок,
читатель этих говорливых строк,
свидетель моего долготерпенья...

1973

Голос под снегом

Так осыпалась нынче листва,
словно вся уже песенка спета.
Поседела на зорьке трава,
ни сердечка – в ветвях бересклета.

И на сердце – последняя грусть,
и на памяти – сны да приметы:
как стоял коробейником куст,
разнаряженный да разодетый...

Как свисала рябина в окно,
красной дѐвицей в очи глядела...
Где вы, милые? Злое вино
иссушило мне душу и тело.

То вино – не разлукой зовут?
Не глухой, ненасытной любовью?
То вино – на беду себе пьют
да на горе – кладут к изголовью.

Но когда закружѝтся метель,
вдруг увижу в сверкающем мраке,
как бела и привольна постель,
как ручей захлебнулся в овраге.

Как под снегом – седые птенцы,
как под снегом – жемчужные зерна...
Там живут гончары, кузнецы,
говорливо живут, непокорно.

Там горячая бабка моя,
наливая цветочного чаю,
говорит, что теперь соловья
кормят баснями... Не отвечаю.

Отвечает ей тихий роток,
отвечает ей малый ребенок:
«Заверни меня в старый платок
оренбургский – он мягок и тонок.

Отнеси меня в старый вокзал,
отнеси меня в поезд на Киев.
Там снаряд, говорили, упал,
он воронку на площади выел.

Он пронесся над нашей рекой,
он осыпался алой рябиной –
и теперь вот дрожит голубой,
серебристый и пепельный иней.

И теперь вот метели метут,
свищут в поле свинцовые вьюги;
и теперь вот Победу ведут
под высокие белые руки.

И теперь вот великий народ
порасправит великие плечи...»
Видно, снег набивается в рот:
не слышны мне дальнейшие речи.

Под снегами воркует ручей.
Вьются пчелы летящего снега.
Ай да тихий, родимый, ничей,
неживой шепоток человека!

Он укутал мое забытье
лоскутком колыбельного пенья.
Как запомнил мое и твое
Сорок Пятое Лето Спасенья!

Как в кустарнике голом шуршит
на сыром пепелище рассвета.
Как разбитым сердечком горит
в отлетевшем огне бересклета.

Словно давность – опять молода
словно жалость лучится слезами...
Дорогие мои города,
долы, веси – лежат за снегами.

Но когда бы пройти этот путь
наказали мне снова и снова,
никуда б не желала свернуть
от спаленного дома родного.

1981

Август 1945 года

Вот так бы век – на насыпи стоять
в предгорьях Киева, у земляничной дачи,
и сытный дым паровика вдыхать,
и заходиться в кашле, точно в плаче.

И провожать лесные поезда,
и тайно приближаться к смолокурне:
туда дорожка – черная слюда,
но после небо кажется лазурней.

И пачкать руки маслицем маслят
в бору сосновом. Хвоей золотистой
в нем выстланы пригорки, и скользят
здесь тапочки из парусинки чистой.

И теплых шишек положить в карман,
кустистых, крепких, кряжисто-крылатых,
и для чего-то спрятать их в бурьян –
за хатой, в лопухах белесоватых.

А где змеится линия траншей,
я знаю: спелой головой поникла,
под листиком, укрывшись от лучей
и млея, луговая земляника.

А мне туда и близко не велят...
Там поживают мертвые солдаты.
Там, говорят, в дурмане мины спят
и рвутся, без войны уже, снаряды.

И видит око, да неймет зубок,
но вот, в цветах и мотыльковых травах,
скользит босой опасливый следок –
туда, к приюту ягоды кровавой.

Мы будем биты – это уж как пить!..
За вылазку, за полное лукошко.
Но я-то знаю: вечно буду жить,
и мне смешно – и боязно немножко.

И эти хрипы... кашляю до слез:
то старый голод сводит грудь и плечи.
Но даже черно-сивый паровоз
мне впрок: увозит хворь мою далече!

Мне впрок луга, тропинки и поля,
хотя б в студеных предрассветных росах.
Мне вечно впрок родимая земля –
в воронках, в землянике, в сенокосах...

А вот и яблочный медовый Спас
под парусами сводов деревянных.
И даже нищий держит про запас
две груши или яблока румяных.

Струятся свечи. И горячих ос
в церквушке душной грозное круженье.
А бабий хор высок и трехголос,
и клонит в сон ликующее пенье.

И мы выходим на церковный двор
к чреде калек, где потчуют друг друга
плодами окропленными... С тех пор
я не видала дружественней круга

тех деревенских замкнутых людей,
я не встречала шире урожая,
чем в этот август – после стольких дней
войны, что шла от края и до края.

Да, кажется, и нынче-то гремит
на море и земле дальневосточной.
А хор летит, и молит, и скорбит
о всех, кто на сверхсрочной и бессрочной...

И долго опаленный этот Спас,
увитый васильком и повиликой,
не сводит с нас широких карих глаз
в суровой тишине своей великой.

С тех, кто на море да в земле чужой,
с тех, кто теперь-то наконец-то дома,
где ласково в душистый этот зной
под ветерком чуть прядает солома...

1983

Прогулка

Это, кажется, пела зима,
заметала метелью широкой...
Я тебя попросила сама:
поведи меня дальней дорогой.

Переулком, овражной тропой,
где робеет прохожий случайный,
хоть бы той неживой слободой,
что, как прежде, зовется Гончарной.

Тем кладбищем, где тихо лежат
мама, папа, подруги, соседи.
Угадали меня... Сторожат...
Ах, как людно, как гулко на свете!

И блестит ледяная гора.
А во рву ворошат уголечки
вся из глины – жена гончара,
вся из пепла – священника дочка...

Как замешкались мы... Отпахни
в крайнем доме промерзлые ставни –
задрожат, замигают огни:
кто-то здесь собирается втайне...

Чей-то ужин забыт на столе.
Чьи-то книги на сломанном стуле.
А записка лежала в дупле –
отсырела в дождливом июле.

Этот почерк мне мил и знаком.
Как ликуют размытые строчки,
по ступенькам летят босиком
и на снег выбегают в сорочке!

Запах прели, и едкий дымок,
и такие бессвязные речи...
Как хрустален твой черный ледок,
как темны впереди твои плечи!

Как манит этот путь... А земля
чуть слышна за метелью сыпучей.
Но когда-нибудь лягу и я
под сырой терракотовой кручей.

И, уже не видна за горой,
прослежу затуманенным взглядом:
переулком, овражной тропой
кто-то плачет и машет рукой
и теряется за снегопадом...

1979

Весна 1946 года

Как на родине ярок рассвет!
За Днепром зарумянилось солнце...
Мне немного, мне несколько лет,
я – в чердачном, разбитом оконце.

То, что город – в развалинах, я,
может, вижу, но не понимаю.
Мне б сейчас услыхать соловья,
говорят, прилетевшего к маю...

Мне наскучили эти птенцы,
что в дворовой пыли копошатся.
От салатной, лимонной пыльцы
злые пальцы мои серебрятся.

Эта жадность к тому, что живет:
обонять, услыхать, наглядеться –
сводит скулы, и стиснут мой рот
прозорливою скрытностью детства...

Эта жадность – увидеть не то,
что, быть может, и не повторится:
дымный город, платка решето
на старухе, что перекреститься
собирается перед жильем,
перед тем, как просить «Христа ради», –
но стеречь, как сквозь грубый пролом
вьется первый вьюнок и ползком
по церковной струится ограде...
Но запомнить бестрепетный жест
первых листьев, ажурным кружочком
отделивших от всех, кто окрест,
ту березку, что ржавую жесть
пропорола – и белым височком

засверкала в моей синеве,
над безлюдным чердачным владеньем,
где я думаю о соловье,
о колесной сухой колее,
о бескормной кошачьей семье,
все иное опутав забвеньем...

1976

* * *

Мне говорят: где правды свет?
где жар обид? где морок быта?
Как будто голь минувших лет –
и та за красотой забыта.

Как будто утлая любовь
и скарб семейного наследства
велели мне: не прекословь, –
свежи, легки – не наглядеться!

И даже хворости следы,
и даже старости приметы
цветут лозой из темноты:
не прокляты, а лишь воспеты.

Где страх? Где стыд? Где чернота
глухой судьбы, сухой могилы?
Ужель беспечна красота?
Ужель бессрочны жизни силы?

Ужель и впрямь твой луг шумит,
ужель тоска равна свободе
и в подвенечном небосводе,
при свете дня, при всем народе,
земля с звездою говорит?..

1979

* * *

...Но ту босую, бедную тетрадь,
где на задворках ковыляет ветер
в густой крапиве, где дремотно светит
косое солнце в краешке стекла,
где в никуда тропинка пролегла,
минуя куст заржавленной сирени,
где на заборе маленькие тени
ребенка и седого мотылька
(в капустных жилках крылья и рука),
а день так долог, голоден и светел
и вечно жить велит, и клонит спать, –
я не к добру решила вспоминать
о том сухом, послевоенном лете.

1968

* * *

Ветер с юга – и сердцу вольней.
Нынче-завтра река разольется...
Я спокойна. Мне только родней
та земля, что горчайшей зовется.

Я спокойна. Меня не жалей:
горше плачется – слаще поется.

Южный календарь

В том городе я вовсе не живу,
но мне ль не знать: на монастырской свалке,
за рощицей, в сыром апрельском рву
цветут, как в Парме, влажные фиалки.

И так же нежно катится роса,
и все вокруг такое молодое,
что дискантами птичьи голоса
летят и бьются в небо голубое...

Я удивляюсь: отчего дубам
не зацвести?.. Давно ль остепенились?
Ведь в эту пору это было там...
А здесь – часы у всех остановились!

Я до сих пор в пиру да на миру
зову скитанье лучшею судьбою.
Но если... Впрочем, если я умру,
не все ль равно, что станется со мною?

И чтó – апрель, и что тогда – январь,
и что за век зажгут над головою...
А все ж – туда! Где я дышала встарь.
Лишь в той земле я стала бы землею!

Лишь в той земле я стала бы взлетать
кукушкой серой, вещею зегзицей –
и вам такие годы куковать,
как будто в поле вечность серебрится...

1969

* * *

Не пойдешь ты за гробом моим:
чтó тебе – в этой черной скворешне?
Ветка тополя... Привкус черешни,
да седой, как младенчество, дым.

Не ходи ты за гробом моим:
час не рóвен – пожалуй, воскресну,
прогоню погребальную песню
старым пеньем моим молодым.

Я скажу: расступитесь! пора
мне бы с ним, да без вас, повстречаться,
порасплакаться, порасквитаться...
ах ты, боже: гляди – немчура

в лучший город вступает с утра,
отчий дом разоряет до света, –
я готова: разута, раздета,
словно – завтра, как будто – вчера...

Слава богу, что ночь коротка –
не жениться да в поле не скрыться!
И гремят ледяные копытца
в постромках ледяного возка.

1975

* * *

И мне приснилось: родина твоя –
едва ль не собственной моей дороже...
Что сделала из моего питья
соль Черноморья?.. Струнные стрекозы –
стеклом, хлыстом, метелицей – по коже!
Осмелюсь ли? Приду ль еще туда,
где лебедь воронцовского пруда –
как смоль... Где скачет круглая вода,
где ранней, нищей, смугловатой розы
головка подвенечно завита?..

1973

* * *

Я твоей не желала любви
ни толики, ни крохи, ни капли.
Разве мало: мои соловьи –
без того – на ракитах зачахли.

Разве мало: по следу – собак
выпускает седой доезжачий, –
эка, выдумщик, барин, чудак:
разве скроешься, разве упрячешь

от тебя этот голос больной,

это хриплое, дошлое чудо?

Хоть бы выпало снегу зимой.

Ан, всё изморозь – слякоть – простуда!

1972

* * *

Вновь я посетил...

Пушкин

Ах, этот блеск дырявого дождя,
исколотого солнцем... На рассвете, –
так мне открыли сведущие люди, –
взойдут здесь белопенные грибы...

Ну и колдунья – здешняя земля!
Придумщица! Хоть в лепке шампиньонов –
какие откровенья белизны,
расчета, дальних мыслей, своеволья!

Нет, неспроста я прихожу сюда,
неслышная, хотя бы раз в столетье.
И всякий день то камень нахожу,
то перышко заморское, то злак
внезапный... И ее – чертовку липу!

Тут некогда царица проезжала
с блестящими, веселыми глазами,
лицом в отца...
И дюжий студиоз
ей громыхал латынью.
Как доспехи,

валились в пыль пудовые слова.
Но, слава богу, лаврский перезвон
взлетал превыше тощего Пегаса!

Была эпоха красных каблуков,
буффонш, зеленокудрого барокко,
венгерских вин,
дворцовых сквозняков
и длинных войн –
от лености и скуки...

Но дереву – чтó сделалось?
Под спудом

опять дрожит победная листва
и птичий посвист. Мертвых воробьев
притворно, – я гляжу, – изнеможенье!..

Ну, здравствуй, липа!
Рощам преисподней
ты не уступишь жадной чернотой.
И все же ты мой век переживешь,
и даже мой немыслимый потомок
придет сюда – и различит грибной
глубокий запах, прелесть захолустья,
безлюдье и молоденькое солнце,
умытое дождем...

1968

* * *

...А старинного года свеча

все горит на сыром пепелище.

В колотушку слепую стуча,

так же тяжко безмолвствует нищий.

Этот город все так же высок,
весь из улиц кривых и нагорных,
и каштан осыпает в песок
лоскутки розоватых и черных

трехсотлетних мохнатых цветов...
Колокольня костистые плечи
подняла до сквозных облаков –
будто высохший крик человечий.

1978

* * *

И.Р.

И выпало нам дивное богатство –
всё, что любили, разом потерять,
и в чистом поле беженцами зваться,
и в теплом пепле – родину искать.

Вдоль всей огромной да по всей священной
брести, зажав победу в кулаке –
как будто окруженец или пленный
с последней пулей в мокнущем виске...

Ведь что ни смерть, то мысль о новой встрече
с отчизной, где опять цветет сирень,
как в тех руинах, гаснущих далече,
где над крылечком – ласточкина тень;

она навек приклеена к карнизу,
как к бездомовью – память о гнезде.
А я смотрю еще пока что снизу
на куст, на луч, скользящий по воде,

на огнь свечи и на разбитый кафель,
на сытый гуд гневливого шмеля...
А век – он мне подарками потрафил,
когда взметнул над крышей журавля.

Когда – какие вольные подарки! –
печалями печали утоля,
смотрела в синь сквозной Софийской арки,
а дале были минные поля.

Я так всегда смотрю на эти вещи,
как будто впереди еще – внимать
тебе, раскат полуденный, зловещий,
что даже мертвых мог бы растолкать,

что в землю вбил мой лучезарный город,
чтоб дух бессмертный из земли восстал, –
и оттого-то вечно будет молод,
кто был так гол, и голоден, и мал.

И оттого-то вечномолодыми
сойдем туда, где плавится закат,
где веет гарью, травами степными
и журавли возвратные летят...

1981

Дорога

Когда окончу страдный день,
средь хвойных опочив иголок,
простелется по нивам тень,
сухая, как на Ламе волок.

И с хмурой песней на устах
кургузый шмель – бочонок меда –
сверкнет в сиреневых кустах,
точь-в-точь как в лето недорода.

Точь-в-точь как в давние года,
вдруг задымится предо мною
Днепра недобрая вода,
руины Лавры над рекою.

На круче – вздыбленный каштан,
простерший ветви к Заднепровью,
цветет, как розовый туман,
как будто обагренный кровью.

На удивленье или страх
он мне запомнится недаром:
у мертвых улиц в головах
пожар, зацветший над пожаром!

И вьется тайная тропа
меж лебедою и крапивой,
где я, да птичья голытьба,
да дремлет кот под жесткой сливой;

оконце, зноя перезвон...

Как вдруг – среди долины ровной –

очнусь под выкрики ворон

моей деревни подмосковной.

Какая круглая земля!
Как славно, что отчизна – длится!
И я плыву через поля,
где зреет черная пшеница,

где тот же – синий – небосвод
подобен раскаленной чаше.
А голос женщины поет
как прежде, молод он и влажен.

Поет любовь, поет тоску,
и даже зоркая разлука
на поводу родного звука
ступает тяжко по песку,

сторицей возвращая мне,
что было отнято до срока:
и дом, и паводок широкий,
людские тени на стерне –
все, что не сгинуло в огне,
а стало песней и дорогой...

1978

Тревожная весна (1981)

Наш Киев... пращур русских городов...

А. С. Пушкин

1

Но в эту ночь такая тишина
сгустилась на сердце, во рву,

в саду глубоком,
как будто бы – последняя вина,
как будто бы последняя весна
летит во мгле, не узнанная Богом.

Еще ничьей не тронула груди,
еще ничей язык не опалила,
еще не время разводить чернила –
то время прежде было, позади...

Уже черемухи душистый лист
не ищет словом ветреным сказаться,
и птичий посвист, и любовный свист
не станут в черном воздухе пластаться.

не станут ум печалью бередить,
не станут тешить негой запоздалой,
и нашей жизни шелковая нить
едва сучится пряхой одичалой.

Едва ли ткется брачное белье,
едва ли шьются пышные одежды...
И медленно приходит забытье,
исполненное боли и надежды.

И вырастает многоглавый дом –
он звался родиной, он равен был отчизне...

Я узнаю задумчиво, с трудом,
я здесь была в иной какой-то жизни.

Хоть каждый миг я помнила о нем:
сквозь красный траур черноглазых вишен
глядело детство в арочный проем:
оттуда ли

набат чугунный слышен?..

Хоть каждый май высокий этот брег
я облетала мыслями, как птица,
не зная краше и привольней рек:
приснись же мне, славянская столица!

Сверкни веселым златом куполов,
мозаиками смуглых византийцев,
шелками лент и маками венков,
горошком строгих бабушкиных ситцев.

Введи меня – хотя б в последний раз! –
в шатер седого конского каштана,
позволь мне наглядеться про запас
на синеву под булавой Богдана[5]!..

Возьми меня хотя б в последний ряд
той Оперы... За тихим за Дунаем...
где – пусть поют, пусть просто говорят, –
а мы смеемся, хлопаем, рыдаем.

А нам всего еще по горстке лет,
но мы уж знаем: это Артемовский[6]

струит для нас неугасимый свет
любви к земле истерзанной днепровской...

Но мы уж помним гневный «Заповіт»[7],
и мы его всегда читаем стоя.
И никому мы не простим обид:
такое детство выпало седое!..

И никому не скажем, что – родней:
российское медлительное слово
иль эта, что стрекочет, как ручей,
поющая и плачущая мова...

2

И вот уж, не безмолвна, так – стара,
и вот уж, не беспечна, так – бессильна,
стою одна у старого Днепра
и вижу путь на Витебск и на Вильно.

И отчего-то знаю наперед,
что гарь и кровь – за этой ближней синью,
и теплый зверь тропы не разберет,
и ласточка карниза не найдет,
заглохнет этот влажный огород,
займется лебедою и полынью.

И у огромной вымершей реки
дитя укрыто лопушиной тенью,
и так его печали глубоки,
что ищет

хоть бы и моей

руки, –
а я не ведаю
пути к спасенью...

3

Свернулся свитком твой могучий век
и откатился в дали Прикарпатья,
к подножью елей, под крыло смерек,
к вам, горные, к вам, западные братья!

Но я там не бывала и во сне.
И смутно слышу:

сухо снег струится –
то беркут покачнулся на сосне,
то рысь взметнулась, зоркая, как птица...

И страшно мне... И тяжко вспоминать...
А на снегу уже густеют тени
забытых предков... Значит, помирать
пора?.. А день-то мартовский, весенний...

Апрельский день... И нет еще причин
кручиниться... Какой же тут убыток:
лишь сон!.. А он витает средь руин
и завивает закопченный свиток...

4

...И пахнет печь засушенной калиной,
и пляшет месяц на лучистом льду.
А я Гончарной, длинной Десятинной,
Софийской и Владимирской иду.

Ты помнишь: там балкон свисает в пропасть
и в мае конский пенится каштан...
Что миновало? Молодость и кротость?
Иль юность, преисполненная тайн?

И тополя – как пики – пламенея,
так высоко пронзают облака,

как будто там – маеток[8] Кочубея,
богат и славен он издалека.

И ты глядишь таким счастливым взором,
как будто встарь, как будто это – я:
в коротком платье, с вишенным узором,
сурового крестьянского тканья...

Так правда ли, что этот город – вымер,
лишь горбится на солнечной горе
крестатый князь, заносчивый Владимир,
а я лежу в осоке, на Днепре?..

1978, 1981

Балкон над пропастью

* * *

В тот ранний час, когда пришла беда,
едва жива, я вышла на дорогу.
Июлем выжжена, белым-бела,
она упала к самому порогу.

Куда идти? Что делать мне – с тоской,
с собой, с июлем, с немотой, с любовью?..
Но широко вставал передо мной,
и рвал листву, и вспыхивал шиповник.

А воздух плыл медовым гудом пчел,
а степь горчила теплым, тяжким хлебом,
и непреклонно подорожник цвел,
седым копьем почти касаясь неба.

Дом поэта

Звон церквушки деревянной,
круглый голос отдаленный,
мех и сани, вырезные
дуги, лошади седые...

Дом поэта чист и ясен,
много света, певчих перьев,
книга каждая гордится
пышной титульной страницей.

Эти женские портреты:
что за краски! что за взоры!
Локон каждый так изваян,
что сиять ему навеки.

И такие косогоры
за окном, такие дали...
Снег румяный серебрится
и пылит вишневым цветом.

Только ель гудит и машет: –
Тоже скажешь! Я-то знаю
этой музы деревенской –
упаси господь! – повадки.

Полуношница босая,
чернозубая цыганка,
то приносит волчьих ягод,
то грошовой скрипкой воет.

Только раз она стояла,
уложив, как дева, косы,
как вдова и как невеста –
ночь и день у изголовья.

А потом трещала свечка,
мышь шуршала, половицы
рассыхались, хлопал ставень,
и долбили лед лопаты...

1969

* * *

И я увижу в зеркале себя...
Уже – как те: притворщица, старуха,
почти без зренья, вовсе уж без слуха...
Вдоль по сосне проскачет молоток, –
и этот влажный смрад грибного духа,
постель из пепла, глинистого пуха,
а рядом – дудка, скрипица, свисток.

1973

Горят торфяники (лето 1972 года)

Отпускаю тебя на восток,
провожаю до тульской заставы,
где еще мы по-равному правы:
я любима! – глотай между строк...

Я хвалима! Моя смуглота
обещает такое свеченье...
Не дыши! – потому что движенье
и душа, а не слово, с листа

воспарит – и заладит гулять,
понаклеив апрельские листья...
Золотая цена бескорыстья
так тяжка, что смогу ли поднять?

Не гони! потому что верста –
за последней верстою угарной –
и узнаешь Москвы допожарной
первый ставень и кипень куста,

где сирень голубеет, как лед;
но из торфа деревья и травы
поднялись – широки и корявы,
чтобы гарью затмить небосвод.

Чтобы славой пометить меня,
чтобы в это огромное лето
я была сожжена и отпета –
до пришествия Судного дня.

1975

* * *

И. В. Виноградову

Когда уже не вспомню слов,
какими – тосковала,
услышу город – тихий Псков
и лодку у причала.

Увижу звонницу – она,
как птица, белой грудью
на ветер ляжет – не нужна
окрестному безлюдью.

И, словно цокающий звук
былой скобарской речи,
пойму уключин перестук
и всхлип воды далече.

Кто там вдоль берега плывет,
один в ночной стороже?
Гусей тревожный перелет
от Зáпсковья к Мирóже.

Как будто вскрикнула вода:
ядро на дно упало?..
Не лях ли движется сюда?
Не степь ли запылала?

Не швед ли лязгает мечом?
Не немец – бьет в ворота?..
Осенним сыплется листом
с иконы позолота.

Доска-заступница пуста:
ни Девы, ни младенца, –

полощет ветер два жгута,
два белых полотенца.

Хотя бы кочет закричал,
хотя бы пес дворовый
завыл... Звонарь в бурьян упал
и видит сон суровый.

Он видит: выжжена земля,
а сам летает в небе,
а сам плывет через поля,
забывшие о хлебе.

Такая горькая земля,
что вот и мне не спится.
Вот тень вечерняя моя
на площади Детинца[9].

Она б упала среди льнов
в синеющем июне,
когда б смогла избыть любовь,
затепленную втуне.

Когда б смогла ее облечь
бессмертными словами...
Так отчего ж, псковскàя речь,
летишь за мной, как пламя?

И, разрывая темноту
и мерзлое безлюдье,
морошкой катишься во рту
и клюковкой на блюде

томишь, – и злая тишина
над мертвой Кутекрóмой[10]
былого щебета полна,
расколотого грома...

1981

* * *

Что делать с сердцем, – бедное, в груди
опять поет и просится на волю,
туда, где дремлет клеверное поле,
которое вовек не перейти!..

Туда, где ты... Где улица одна
собою праздный город заменила,
взлетела ввысь и на лету застыла,
луной каленой вся озарена.

Где снег по грудь, но храбрые ручьи
скороговоркой, коркой ледяною,
стеклом скрипучим, утлою щепою
хрустят всю ночь, и не видать покою,
а клен такой, что лишь взмахну рукою –
с кривых ветвей посыплются грачи.

Туда, где ты... А мой веселый дом
продут прохладой влажного рассвета.
И март гремит. Земля полураздета
и, как живая, дышит за окном.

Туда, где ты, и ты любим, а я
еще жива, еще не понимаю,
еще молчу, ещё не призываю:
любовь моя и молодость моя!

1969

* * *

Ты придумал такую разлуку,
что я вовсе без слез обошлась.
Я-то думала – смертная мука.
Я-то думала – вечная власть...
Я-то думала... Лучше – ни звука:
я уж этим огнем обожглась.

1970

* * *

Ах, разлука! Сухая наука!
Твой язык недалек, неречист.
Тишина остается от звука
да вот эта улыбка испуга:
щучий выплеск иль ивовый свист? –
черных вод круговая порука,
птичий морок, мушиная скука,
лес таков – не шелохнется лист,
и коль чем-то богата округа,
так всего-то: поджар и костист,
виснет дятел, оглохший от стука,
весь в поту, деревянный артист!

1974

Путь в Михайловское

А сорокóв-то сорок
мне видеть довелось,
пока блеснула Сороть
средь опушенных лоз.

И сорок лютых звонниц
звонило надо мной,
когда шажком паломниц
брела я в край льняной.

И крепостей-то триста
дымилось на пути.
У танка без танкиста
мне выпало пройти.

И берегом Великой,
и кромкою траншей,
поросших земляникой,
взлелеявших репей.

Под башнею Гремячей,
над гусельной Псковой
осеннею, незрячей
погодой дождевой.

Глубокими снегами,
сквозь ельник ледяной.
С застывшими руками,
с горячей головой.

И вновь на зорьке синей
гонима за порог –
путем всея России,
хлыстом ее дорог.

1983

Три стихотворения

1

Изноют плечи... Разве ж не люблю
вот тех дорог, веревок и котомок?..
А вот не сплю, а вот же слезы лью,
как будто я живу в чужом краю,
как будто я о родине пою
из самой тьмы моих глухих потемок!

2

Не за то я тобою любима,
что не можешь прожить не любя.
Не за то, что из смертного дыма
прадед мой – домосед нелюдимый, –
может, он-то и вынес тебя.

Не за то, что долбила я камень,
так что стоном гудела земля,
что сложила своими руками
эту красную нежность Кремля.

Не за то, что крещенской метели
ничего не знавала светлей,
не за то, что российские ели
мне казались всего зеленей.

Не за то, что хулила чужбину,
над ее злополучьем скорбя, –
но затем, что в лихую годину
это я – воспевала тебя.

Что, подъемля свой голос глубокий
и не зная печали больней,
это я обивала пороги
за безвинных твоих сыновей.

Что, покуда ты, щедрая, стлала
путь бессрочный на мерзлый Восток,
я на насыпи с хлебом стояла
и глотала твой черный песок.

Что мертвела губами сухими
и клялась немотою своей,
но поэзии страшное имя
хоронила от ласки твоей...

3

Ах, отчизна!.. Ненастные очи!
Оглянись! – чернолесье горит!
То ли кашлем задушен платочек,
то ли сыч, то ли выпь прокричит,
то ли в звездно-червонные ночи
вьется бабушкин серый клубочек,
то ли зычная ведьма хлопочет,
то ли гроб за оградой зарыт.

Ах соловушка, совушка, соня,
мягко стелешь, да жестко уснуть,
этих елочек колких погоня,
да подставы, да павшие кони –
костяками усеянный путь.

Этот запах махры да укропа!
кот несет голодраную мышь...
Жарко дышит в загривок Европа –
финским снегом виски холодишь...

День пощады – а смуглые вербы
красноватой вязанкой горят,
клич победы – а вести о смерти,
обгоняя друг дружку, летят.

Тут и мне предназначено слово.
Тут и мне – золотое житье.
Я не зря со времен Годунова
к отступленью за Волгу готова
и зимы предвоенно-багровой
смутноврéменье помню твое...

* * *

— Любимая! – так пишется в письме. –
Любимая, мне чудится ночами,
что молод я, что волен я, что с Вами –
беда, и Вы приходите ко мне...

Я прихожу. На тридцать лет назад.
На триста лет. На вечность. Надеваю
пальто. По гулкой лестнице сбегаю.
И гаснет свет в покинутом окне.

1962

* * *

...И будет так: уже без слов,
себя собой не называя,
меня ни в чем не упрекая,
войдет последняя любовь,
терновым венчиком кивая.

1979

Балкон над пропастью висит

I. УТРО

...Теперь турист

по крашеной брусчатке

спешит,

и слива тучная цветет,

и на пороге – баснословный год,

которого не чаял мастер Вóланд –

он был, как мы:

еще гневлив и молод,

и с добрым людом не играл он в прятки,

а мир лежал в дремотном беспорядке...

Вон там окно

закрыть забыло створку,

вон там щенок

от блюдца с молоком

прогнал комочек,

прозванный котом,

и тот улегся в зыбку – треуголку;

вот чей-то пальчик

клавишу нажал,

а в горенке – батистовой невесты

альбом амурный:

сердце и кинжал\..

Но зори – так еще розовоперсты,

Мельмот-скиталец так еще томит,

так тешится душой провинциальной,

что тополь под луной,

пирамидальный,

как саваном серебряным облит!

Но утро прогоняет этот мрак,

и вот он, цокот: смолк у коновязи!..

И щеки распылались, точно мак,
а ласточки

щепоть дорожной грязи
несут в голубизну...

Сырой овраг
дымится;

белым пламенем черемух
окутан узкий
навесной балкон...
Укор – иль страх
в ее глазах огромных:
зачем так рано
появился он?..

Но, что ни слово, – право, не всерьез:
поскольку говорится по-французски.
Но если б это вымолвить по-русски,
какое сердце б не разорвалось:

«Я буду ждать вас

до седых волос!»

Возок летит
на дальнюю войну,
в турецкие, оливковые страны.

От круч Днепра всего видней –
Балканы...

А он?

Он жив... Он, видимо, в плену!

И воздух ломок,
словно бы стрекоз
над заводью
стекольчатые крылья.

Чумацкой солью по траве – мороз.

С Подола веет
привозною пылью...

II. СТАРОСТЬ

А годы – пепел, вовсе не вода.
Весь в паутине
круглый зал для танцев.
И в ветхом кресле горбится беда.
Истлело знамя греческих повстанцев.
В окно стучится сербская страда.

III. В ИСХОДЕ ДНЯ, В НАЧАЛЕ ВЕКА

Уже на гóру взгромоздился банк –
готический, полуволшебный замок.
Об этом скучно говорить при дамах...
И в моде – Север:
Стриндберг, Герман Банг...

Еще шумит зеленый датский лес,
и капли датских королей – анисом
благоухают... Кругл и независим,
малыш в матроске на стремянку влез.

Там над плечистым шкафом – антресоль,
где славный

белый китель среди хлама,
пустые ножны, треснувшая рама
и лоция времен Васко да Гама,
тряпье, где дремлет шелковая моль;
диванные пружины и экран
каминный, что свое предназначенье

забыл... Резная форма для печенья...
Какое же лелеет умышленье
малыш, сбежавший от гостей в чулан?

Здесь тó пылится, право, из чего
соорудит он катер или крейсер...
Поскольку, как, веревочка, ни вейся,
а к Моонзунду[11] выведешь его!

Морозной елкой тянет из сеней,
и дворник с бляхой «Царь-Освободитель»
с огромной хвоей входит: поглядите!..

До новогодья – семь метельных дней.

IV. НА ПЕЧЕРСКЕ

Крещатик ошалел от синема.
Но в Лаврской келье трудится изограф,
и столько ласки в греческих узорах
его орнаментального письма.

Рожок автомобиля. Перезвон
нагруженной, жестоковыйной конки.
А он присядет под каштан в сторонке
и будет видеть море и Афон...

И, бодрствуя в незыблемой тени
могучего Успенского собора,
прогонит призрак голода и мора:
Господь, не дай увидеть эти дни!

«Заблудших чад Твоих благослови!..»

То голос Фрола вторит на Подоле.

И тянутся еще на богомолье
те, кто во имя ненасытной воли
утонет в братской, аспидной крови.

1987

* * *

Пришла и села. Счастлив и тревожен...

А. Фет. «Музе»

Вошла – сама не рада –
негаданно, не в счет.
Рассеянного взгляда –
косит – не отведет.

Как будто что читает
на городской стене,
как будто что-то знает
худое обо мне.

Как будто я неправо
весь этот год жила,
как будто злая слава
ее ко мне вела.

Как будто я хвораю,
не ведая о том,
и друга убегаю,
и слезы лью с врагом.

И сохнет мой шиповник
на дальнем берегу,
но губ моих бескровных
разжать я не могу.

И рук моих усталых
не в силах приподнять –
чернильные кристаллы
устала растворять,

кичиться темной долей –
чужою стороной,

острожною неволей,
любовью ножевой.

И будто за оградой
мне место отвели:
остуженной, крылатой –
в седых грачах – земли...

И поздняя дорога,
и жесткая кровать
проспорили у Бога,
кому запеленать

мои скороговорки,
прощальную тоску...
А может, это волки
завыли на снегу.

1979

* * *

Промотав столько лет, столько зим,
столько дымных, подтаявших весен,
я увидела взором сухим:
наступает зеленая осень.

И опять вислоухая тень,
изломавшись, легла на пороге:
это пылью кипела сирень
у остывшей шоссейной дороги.

То ли – облако, то ли снега
понависли над садом и лесом?
Плещет море иль сохнет река
за резною овсяной завесой?

То ли хрип, то ли рык, то ли трель –
все шумней меховое дыханье:
в черном бархате горбится шмель
над цветком, потерявшим сознанье.

И тогда средь потухших ветвей
мне послышались робкие звуки:
это пепельный пел соловей
солнценосную песню разлуки.

Это поздний шиповник зацвел,
столь малинов – душа на излете! –
чтоб последнее золото пчел
отзвенело в янтарной заботе.

Это я погружалась во тьму
леса, праха, крапивного сада.

Там, в древесном моем терему,
все, что только угодно уму,
навевает ночная прохлада...

1974

* * *

Н.Н.

Как будто первого мороза
рожок пронесся и затих...
Но все роскошней ваша проза
и прозаичнее мой стих.

И все таинственней дорога,
откуда натекает мгла...
Смотрю: в кустах чертополоха
сухая роза расцвела.

Ее залетным ароматом
душа, как в юности, пьяна,
сама объятая закатом,
сама – беспечно зелена!..

1976

* * *

Всяким словом твоим дорожу:
приложу ли к заплаканной ранке,
схороню ли в закопанной ямке, –
после с перышком жадным сложу.

После – правым тряхну рукавом:
вспыхнут реки, и медные сосны
грянут в небо, и шалые весны
потекут черноземным ручьем.

После выйду, смеясь, на крыльцо,
помашу: ах, далёко-далече
промелькнет дорогое лицо
да согбенные, темные плечи!

Каждым словом твоим дорожу:
так дышу – не могу надышаться.
На пустую дорогу гляжу:
сколько влаги в полях – и межу
залило... Как же тут разрыдаться?

Кто же высушит? Кто же сошьет
той вороне сверкающий траур,
кто же блин, хоть бы ком, испечет,
кто же высечет доблестный мрамор?

Каждым словом твоим дорожу:
то светлею, то разом смуглею,
выходя в снеговую аллею, –
то ли замертво в поле лежу...

1975

* * *

Не трону – ни веткой, ни вечным,
ни птичьим летучим пером,
ни темной, прерывистой речью –
моим серебром, серебром,
ни смехом, ни духом, ни взором,
живым сновиденьем в ночи,
и менее прочего – вздором –
укором у края свечи.

Увижу: стекло запотело,
и волосы так причешу,
как будто по зряшному делу,
с пустою заботой спешу.

Смешаюсь с толпою. С собою –
и хоть бы с тобой! – разминусь, –
я даже не двину рукою,
я в этом потом разберусь.

И если по талой, заклятой,
по черной, по звездному льду,
по улице с ивой горбатой,
где каждый скворец – на счету,
в лиловом и тяжком закате
не чудом, так бредом пройду,
не шагом, так лётом крылатым, –
не бойся! У всех на виду
виновнее всех виноватых
я первой глаза отведу.

В марте

По мнению специалистов, нынешний Андреевский спуск в Киеве есть
не что иное, как упоминаемый еще Нестором-летописцем Боричев взвоз –
первая из дошедших к нам по названию улица Руси.

Из газет

1

Газетная безоблачная проза
здесь протрубила праздничный маршрут.
Живой тропою Боричева взвоза
здесь крашеный булыжник назовут.
Здесь выращена будет тубероза,
газон – добротной Англии лоскут...

Весенней лужи синюю помарку –
и ту, пожалуй, вытрут из-под ног.
И заведут вертлявую корчмарку,
«У старой липы» – нарекут шинок.

Доходный дом кичливого модерна

объявят замком. Скажут: Робин Гуд

шалил в округе... Короля, наверно,

в густой черте оседлости найдут.

Легенду о скупом домовладельце

шепнет не Диккенс – щедрый Вальтер Скотт:

мол, замок Ричарда,

«що мав Левѝне Серце»[12]...
как львиный зев малиново цветет!
Как из цирюльни – кудри винограда,
а вот разлапый украинский хмель
плющом назвался. Музыка из сада –

и та из экзотических земель.
С чего б?.. Всего-то врач незнаменитый
тут жил, и белой гвардии росла
сухая ветвь; акация на плиты
роняла цвет –

да вьюга замела...

2

Мне больше нравилось былое запустенье
и в марте грязный, помраченный снег,
и ветхих галерей перильца, и ступени
прогнившие, и мхов зеленый мех
по крышам, и глухой мышиный запах
смиренной бедности, пугливой нищеты,
и тощий голубь на кленовых лапах,
и что ни двор, то пышные коты.
И фуксии, взлелеянные нежно
в окошках пыльных, стародавний хлам
на свалках, и взывающий мятежно
петух, и дребезжанье по утрам
от Фрола неутешного, где паперть
кишела погорельцами, а люд
был полон веры: самобранку-скатерть
тут ангелы, зардевшись, развернут...
Полоски огородов на высоких
рогах – и не вскарабкаться! – горы;
дозоры тополей, а в синеоких
ручьях – горбушки вспученной коры,
и лаковые прутья краснотала,
колтунных верб страстные жемчуга,
булыжники, которыми ступала
еще Грицка Сковороды нога,
облупленное, дряхлое барокко –
оливковый, полузащитный цвет,
люкарна звонко выбитое око:

нет мочи видеть этот белый свет!..
И слякоть, и гремящие трамваи
на площади Контрактов, шелуха
подсолнухов, и огненные стаи
цыган, и гнезд вороньих вороха
над улицей, где пришлого народа
текла косноязычная река,
где по ночам от взрывов ледохода,
что твой орех, трещали берега...

1987

* * *

Не измены – но серые стены
привокзальных моих городов,
запах угля, и дикой сирени
отцветанье, и голос гудков.

Не измены – но хриплые звуки
немотой искаженного рта,
и теперь уже полной разлуки
через степь золотая верста.

1968

* * *

Нелюбимая – телом страшна,
нелюбимая – слишком зазорна.
Нелюбимая – слишком вольна!
Нелюбимая – слишком покорна!

Нелюбимая так говорит,
как скрипят навесные ворота.
Нелюбимая в душу глядит
так, что смертная клонит дремота...

Нелюбимую ты не жалей:
эка невидаль – муки-разлуки!
Что ни кочет – по ней – соловей:
всюду слышит любимые звуки!

Нелюбимую ты не люби, –
эка, жадные руки простерла! –
а сведи к той кринице в степи,
что похожа на черное горло!

Поясочек удавкой завей,
добрый камень – да к жилистой вые...
Усмехнется работе твоей:
во степи все колодцы – сухие!

Нелюбимая – слез не прольет,
нелюбимая – песни не сложит.
Только ветер в трубе запоет,
да ручей – точно косточку гложет.

Только пряди взметнула ветла,
да под небом – воронья икота...
Нелюбимые наши дела!
Нелюбимая – наша работа!

1976

* * *

...И так покажется пуста
земля – ни брата, ни опоры, –
как на Воздвиженье Креста,
когда зверье уходит в норы.

Как в том продутом октябре,
когда над пепельной рекою –
дом пустоглазый на горе,
в котором я глаза закрою.

1974

* * *

А в проломе каменного лаза
соловей застенчиво запел, –
прилетел, наверно, из Шираза,
из ржаной Рязани прилетел.

Как при этих сумерках лучистых
страшно петь – и можно ли не петь!
Из глубин оврага серебристых
знойная черемуха взлететь

собралась – и сладостен и светел
вдоль тропинки глинистой, сырой
жаркий луч и белопенный пепел,
голос изумленно-молодой...

1977

К портрету Ксении Некрасовой

Поэтессы – с руками крестьянок застенчивых,
с озаренными давней кручиной глазами,
с полевыми в студеном кувшине цветами, –
поэтессы, не выученные наизусть!

Одиноко умершие,

ничего не умевшие, –

только слово, как птица, послушно руке...

Как устало глядит эта русая женщина

в этом клетчатом, синем, тревожном платке!

1963

* * *

А я тебя любить заране
не обещаюсь: я – прошла.
В заречном утреннем тумане
уже моя белеет мгла.

И мне тебя лелеять легче
не здесь, где плач, не здесь, где дом,
а там, где клен расправил плечи
и машет солнечным листом.

И в зной раскладывает тени,
возводит путнику шатер
и где – на выселках – сирени
заголубел уже костер...

Где бездомовье, где безлюдье
и где не знают о любви
ни пыль, ложась на перепутье,
ни мак, возросший на крови.

Где нет разлук, где нет отзыва,
где нет соблазнов и утех,
а всё без умысла счастлѝво,
и всё – ничье, и всё – для всех...

1983

Вечер в деревне

Дух антоновки – хладный и крепкий,
чернозема сухие комки,
и последней осенней сурепки
на меже молодые цветки.

Берега у реки поредели,
вдовий вид у крапивы; осот
рассылает по свету кудели –
то ли баба перину трясет...

Но под вечер за этой рекою
задрожит, зарябит полотно,
и взойдет над землей молодое,
деревенское чудо – кино.

И, грызя твердокаменный бублик,
мальчуган, заглядясь на экран,
из горячих арабских республик
пьет шипучий любовный дурман.

О, я тоже пригубить согласна!
Еду-еду – отнюдь не свищу,
вот пролью-ка репейного масла –
может, розу на камне взращу!

О, я тоже могла б про такое
рассказать! Только душу смирю...
Я ведь тоже была молодою,
загорелою да завитою, –
разве я не про то говорю?..

Разве я позабыла, что этим,
громовым, золотым, черновым,

промелькну календарным столетьем,
где чтó – слава, чтó – пепел, чтó – дым,

не понять... И какою тоскою
за осеннюю эту тоску
расплачýсь? И какою строкою
достучусь – и к какому виску, –

мой читатель, дарованный Богом,
мой судья – сердобольней меня, –
что стоишь, не дыша, за порогом:
то ль пугаешь, то ль ищешь огня?

И пока за соломенным стогом
красноватая всходит луна,
над каким бескорыстным итогом
наклонилась твоя седина?

И какая бессмертная сила,
вперекор земляному уму,
мой бессмысленный взор пригвоздила
к этой яблоне в черном дыму?

К ясным звездам, что в улицу нашу
так глядят: мол, вставай, выходи!
Собирай эту пыльную пряжу,
бабий скарб да ручную поклажу,
эти угли, и щепки, и сажу,
в мирозданье искринкой лети!..

1977

* * *

Ах, много ль зла в моем укоре?
И в старом смехе – много ль зла?
Останусь тенью на заборе –
как будто черная смола

ее приклеила, схватила –
сама из лесу натекла...
Я, видно, что-то позабыла
в избе, где новая метла

метет по-новому, а прежней
лозы веселой не слыхать...
Останусь на ветру скворешней
осенним вечером стучать!

Воспряну при озимом Поле
худым заборчиком, щитом:
лежу в ограде, да – на воле,
и снег не тает надо льдом

моим, а корни зерновые
ветвятся в глинистую глубь –
в мои глухие, вековые
пласты, где из шмелиных шуб,

и струн, и пепла голубого,
из твердокостных хрусталей
такая выстлана основа,
такой гуляет суховей –

непроницаема для слова,
невыносимый для людей!..

1976

* * *

И сказать ничего не умела,
и подавно уже не спою,
как веселое белое тело
простирала на радость твою.

Как широкую печку топила,
как, босая, ступала жнивьем.
Никого-то я так не любила,
как вот эту ветлу над ручьем.

И когда ты ударишь по струнам,
бог Ярило, и скажешь: пора! –
я все той же походкою юной,
озираясь, пойду со двора.

Облекусь этой черною пашней,
теплой хвоей паду на порог,
чтобы ты, мой бессмертный, всегдашний,
об меня и споткнуться не мог.

Чтобы ты оглянулся: высоко
серый тополь листвой шелестит.
То ли к небу взмывает дорога,
то ли ласточка жгуче летит.

То ли дождь собирается: тучи
заклубились над старым дуплом.
А гармошковый голос скрипучий –
по лугам, по жнивью, напролом –

все поет про мои урожаи
да про яблони-груши поет,
обмираю, цвету, улетаю, –
отчего же рыдает народ?

Отчего ж в этой сладостной жизни
не проходит, дурманит и льнет
эта память о светлой отчизне,
по которой мой милый идет?

1980

* * *

Когда предстану (решето
платка – и дует в спину!), –
я вовсе не спрошу, за что
меня мой друг покинул.

Я вовсе не спрошу, к чему,
наперекор погоде,
чернела взору моему
ботва на огороде.

И отчего не сумрак роз,
не виноград по стенам –
по всей земле картофель рос,
как бы во сне военном.

И ладно ль старому веслу
лежать на мокрой крыше;
и долго ль царствовать числу,
и кто слова напишет.

И почему, родная дочь
земли, грибов и листьев,
уйду в сырую эту ночь
с душою, полной мыслей.

С душою, полной тишины,
предутреннего света,
чтоб возмущать чужие сны,
не ведая про это.

Чтобы сказаться не собой –
и не к тебе любовью, –
а чьей-то гордою судьбой
и чьей-то пылкой кровью.

И чьим-то словом: не его ль
я на сердце носила, –
но как томила эта боль,
как эта боль томила!

Как отнимала у меня
мои моря и сушу,
чтоб стала я сильней огня,
сжигающего душу.

Огня, сжигающего плоть
полувоздушной речи...
Пора мой огород полоть,
накинув плат на плечи.

1980

Новогоднее

I

Так обошлась: без яств и без стола,
без добрых вин и без воскресной скуки,
что красит праздник. Просто свет зажгла
и комнату так чисто подмела,
что даже застудила руки.
И вот тогда я песню завела –
почти без слов, без музыки, без муки.

II

...А снег прилип к зажженному окну,
и в доме пахнет гарью стеаринной,
широкой елкой, коркой мандаринной,
и тлеет праздник, сумрачный и длинный,
но я еще в разгар его усну.
И буду видеть то, что наяву
не виделось и даже не бывало.
Вот масками, мазками карнавала
лоскутное пестреет одеяло –
его я темным детством назову.
Откуда звук, откуда мир возник,
чтоб рассыхаться музыкой старинной,
мерцать в свече, томиться скарлатиной? –
как хорошо, что мой живой язык
еще не мучим тайной соловьиной,
я так нема, когда кричат: внемлите! –
и бесконечен быстротечный миг,
и я опять последний ученик, –
вот отчего так бережен учитель!

1971

* * *

Творит добро не знавший зла,
и зло творит добра не знавший,
и в этом – тайна ремесла
и темный свет звезды упавшей..

Все не готово; все спешит
себя разъять, раздать до срока.
Поэту сущая морока
твердить: еще и кочет спит!

Еще и милый твой – в пути,
еще и почта не ходила,
а ты уж слезы иссушила
и запекла в своей груди.

А ты уж вышла на крыльцо,
в разливный луг, в пустые сени..
Какие солнечные тени –
сверкает – шлет твое кольцо!

Какая сильная рука
у горла сжала полушалок,
во льдах хрустящих, широка,
река за рощу пробежала.

За этот впалый огород,
за спины сломанных черемух, –
а он, видать, совсем не промах:
все это знает наперед!

Еще не тщится зеленеть,
чадить роскошной лебедою,
тебя таить, и быть тобою,
и прах твой корнем одолеть –

лиловым корнем лопуха,
победным пламенем сурепки...
И только сор, труху и щепки
вода несет издалека.

И только милое лицо –
там, где гуляет бездорожье, –
тебя свело тугою дрожью,
кричит – и манит на крыльцо...

1978

Песня

Ты-то думал: меня – одолеть
этой жаждой, и сушью, и зноем?..
Ну, не я, так ракита звенеть
понаймется – над вечным покоем!

Ну, не я, так сивушный мужик,
в реве трактора, в полюшке голом,
обретет на похмельи язык,
чтобы сивку кормить разговором,

чтобы горсть голубого овса
рассыпать в борозду до восхода...
Не моя, так чужая коса,
слипшись с дегтем, украсит ворота.

Не моею рукой обовьет
чья-то нежность да чьи-то там плечи
и вино молодое прольет –
то, что я запасала для встречи,

для прощанья, для братства с тобой,
да от стужи, недужного зноя...
Мне-то что! Я всегда над судьбой
для победы – сдавалась без боя!

Погляди: горизонта черта,
как уста, стала узкой и красной.
Промолчу – но моя немота
никогда не бывала напрасной!

Прохожу между ржавых оград,
как слепая, – но вижу и внемлю...
Листопадные листья летят,
чтоб удобрить остывшую землю!

Погляди: луговой зверобой
не жалеет целебных соцветий.
И бегут золотою гурьбой
с золотыми лукошками дети...

1975

* * *

И будет – розов и коричнев –
кружиться лес над головой.
А я войду, как в дождь, в черничник,
зеленый, мокрый, голубой.

И вдруг пойму, что эти травы
и вздохи влажные земли
вольней, чем песнь, пышнее славы,
светлей мне на плечи легли.

В старой подмосковной

Чьих стихов неразрезанный томик?..
И уже под обрывом возник
этот красный охотничий домик,
черной девки задушенный крик.

Смугловатый блондин, сладкоежка,
как чадишь – хоть припрятан хитро!
Самохвал, богоравная пешка,
в переплавку – твое серебро!

Ты сгодишься мне в полночь слепую,
где, как зло, легкодумно добро, –
чтобы я в эту кровь голубую,
снег падучий да тьму земляную,
торопясь, обмакнула перо!..

1974

* * *

Лазурью райской светится цикорий,
озябший жерех мается в реке,
ворона на поломанном заборе,
в зубчатом – на плечах – воротнике,

сидит недвижно, – оставляя взгляду,
взамен всего, что прежде различал,
хоть малую, а все-таки – отраду,
хоть светлую, а все-таки – печаль.

Все так пугливо в зыбком и прозрачном
октябрьском свете; скрипнуло стекло...
Но это я – в окне своем чердачном –
слежу, как осень ломится в село,

и как раздельно смотрятся предметы,
как беззащитна и проста их суть –
как будто бы разуты и раздеты
и позабыты в спешке кем-нибудь,

кто брал с собою соловья да сойку,
попутный ветер – отсылал дрозду,
а вот пустую лейку-неумойку,
заржавленную, выбросил в саду...

А вот крапиве – предоставил сохнуть
и чернобылку – стлаться над быльем,
а вот рябине – ни вздохнуть, ни охнуть:
вся съедена проворным воробьем!

Но как зато блестит иссиня-карий
прекрасной птицы золотой глазок!
И как бренчит – как будто на гитаре –
котенок, что музыку превозмог

мурлыканья, вечернего разбоя,
шуршанья пыльной, мусорной листвы;
полевки меховою головою
уткнулись в землю: ай-да, головы

им не сносить – спесивым одиночкам, –
так чуток воздух этих стылых мест!..
А еж прибил подковки к лапоточкам –
стучит, не озирается окрест!

А все ж и ты – храни отъединенность,
покой – в душе, а в беглых пальцах – дрожь,

холодным светом на ветру наполнясь,
какой-то мыслью, может, прорастешь,

холодным взором озирая дали,
тревожным слухом проницая тишь,
авось и утолишь свои печали,
авось и живу душу подглядишь

земли, что, разоренная, из лета
в такую стынь осмелившись шагнуть,
дарит тебе сухую суть предмета,
запальчивую, огненную суть.

1976

* * *

Чужую беду
руками разведу:
заколдую,
заморочу,
прочь прогоню,
дверь затворю.
А идет моя,
вся пьяным-пьяна,
как мороз, крепка,
как полынь, горька
отворяю воротà...

Как рука моя тиха!

1962

* * *

Это – там, в никогда, вдалеке...
Ты умрешь, я, наверно, воскресну
в той же комнате, узкой и тесной,
с той же пыльною книжкой в руке.

Исстрадавшись недугом своим,
бродит мать – будто мачеха, злая.
Сохнет кошка от песьего лая
и сверкает зрачком золотым.

Я-то знаю, что мне – пережить
ваши тени, и стоны, и слезы.
Но кому-то придется – сложить
на груди моей мерзлые розы.

И волочь в эту ѝзбу с трубой,
где на славу натоплены печи...
Чью-то душу накинув на плечи,
налегке пролечу над Москвой –

серой птахой, седою золой;
стану ветошкой, пылью воскресной
в этой комнате, узкой и тесной,
где тоскует ребенок больной.

1974

* * *

Все снится: дочь есть у меня...

И. Бунин

Помилуй: это ли – обида,
проклятье дней, трезвон ночей,
что я избавлена от вида
смятенной дочери моей?

Что я избавлена от права
примером мудрым поучать,
не зная, где – дурная слава,
а где – бессмертия печать...

Что я избавлена от взора
ее неотвратимых глаз,
от сердобольного укора,
от лживой правды без прикрас,

от воспеванья юной доли
и – с замиранием в груди –
от присказки про это поле,
которое – не перейти...

Которое полынным прахом
засыплет сброшенную плоть,
когда – одна, с невнятным взмахом,
как будто огород полоть,

как будто обнимая землю,
в провал надела своего
сойду, чтоб прошептать: «Приемлю...»,
взгляну – ан нету ничего!

Взгляну – лишь окна дождевые
да ветлы серые косят,

взгляну – лишь кольца годовые
крылатой стайкою опят

увенчаны... И ты, природа,
всей гарью влажного огня,
всей пустотою небосвода,
чужая, дышишь на меня...

1977

* * *

Ах, здравствуй, пышное зверье!
Как ты обуто и одето –
и лап бесшумных коготьё,
и шубы яростного цвета;

и густошерстная трава,
и взмах небес – на месте крова...
А я пришла – не как молва,
а как единственное слово.

А я пришла – не как сестра,

не к братьям, вспугнутым и меньшим,

а так: дождинкой из ведра,

сухой пылинкой от костра,

лучом, случайно пламеневшим

на ваших шубах молодых,
в зрачках – игольчатых и темных, –
как на страницах черновых
моих деяний суесловных!

И я пришла не как раба,
не как жилец или хозяин:
пустынна мерзлая изба,
и даже жители окраин

ее обходят стороной,
особенно осенней ночью...
А я качаю меховой
разумной светлой головой,
поскольку вижу их воочью!

Поскольку вовсе нетрудна
лесная, травяная служба,
поскольку ведаю одна,
сколь непрочна такая дружба:

еще живого – с неживым,
еще не битого – с убитым, –
когда стою над бельевым,
ах, белопенным, кучевым,
лазурно-облачным корытом!

1975

Вьюга

Так дышать серебристым простором,
воробьиным зимовьем дышать,
будто кàтаньем, страхом, измором
брали нас – а не сдюжили взять!

Будто снежный, завьюженный город,
разметав крутогривье ракит,
на салазках с Владимирских горок
прямо к дымному морю летит.

К лысым скалам, где я вспоминаю –
ах, к добру ль? Ну конечно, к добру! –
как цветы по горам собираю
и смуглею на остром ветру.

Как в сухой, обожженной Алупке,
виноградною шерстью увит,
дом в бараньем стоит полушубке,
прямо в нищую душу глядит.

Разжигает не окна, а розы,
проливает не кровь, а вино,
и зеленые свищут стрекозы,
размозжив слуховое окно.

Растревожив такие заклятья,
столько слез на глухом берегу...
Это серое юное платье
я на черный твой день берегу.

Расстелю для последней забавы,
перечту черновые грехи...
В эти алые перышки славы
положите мне ветку ольхи.

Я любила ее при дороге,

где грачами взлетают кресты.

Что ты – бледный – торчишь на пороге:

это – я, это я, а не ты!..

Я одна к черноротому югу
пролечу, распушив полотно,
и, впрядясь в эту душную вьюгу,
постучу в слуховое окно...

1975

* * *

Выпь кричит – иль ворота скрипят
тем сухим, раздирающим криком –
будто кости на дыбе хрустят,
будто стаи голодных мышат
раздираемы филином диким...

Это я замечала сама:

так кричат на исходе сознанья –

и не столь от потери ума,

как затем, что не ждут состраданья.

1974

Снежная гроза

И ты живишь без перемен,
и я живу без перемены:
все тот же восхваляешь плен,
все те же проклинаю стены.

Все тот же радостный глоток
моей божественной свободы
мне снова легкие прожег,
а впереди – какие годы!..

Раздолье пухлой нищеты,
в ослепшей богадельне старость.
Цветут чернильные цветы:
еще на донышке – осталось!

Какая щедрая земля!
Какая дивная погода!
Под высотою небосвода
звенят, как в детстве, тополя!

Как будто в лужице – ледок,
как будто в доме – плещут внуки,
и в камень бабкиной науки
лихой вгрызается зубок!

А в нити бабкина тканья
опять вплетаются стрекозы.
А на окне – цветут морозы,
а в речке – пышет полынья.

А в печке – маковка огня,
а в поле – блещет огневица,
и чья-то круглая зеница
в испуге смотрит на меня.

Но эта снежная гроза
под Рождество глухого года
моя последняя работа,
твоя последняя слеза!

1975

* * *

Завидую своей девичьей грусти,
какою больше мне не загрустить.
Туман клубком катится по капусте,
белеет мелких звезд льняная нить
на отпылавшем, дымном небосклоне;
расстриги-церкви острогранный шпиль
как штык взлетает без креста; ладони,
и не коснувшись, понимают: пыль
так холодна, так зябко вдоль обочин
просыпана, что вовсе не грязнит –
ржаной мукою кажется, а впрочем,
в ней зернышко янтарное лежит,
мысль унося к лихому зерновозу,
промчавшемуся к дальнему селу...
А я смотрю на черную березу,
на круглую, кудлатую ветлу,
и мнится мне, что грусть и одинокость
зерна, дороги, позднего листа,
слетевшего на провод, эта строгость
безлюдья и затишья – неспроста:
они меня готовят к вящей доле,
в которой грудь мертва иль стеснена
не болью – жадной памятью о боли,
невозвратимой, горькой, как весна!

1986

Неблагодарность

Мне приносили лучшую еду
и на больничных маялись ступенях.
А я качала старую беду
на смугловатых сомкнутых коленях,

чтоб ты остался в памяти моей
в той превосходной степени сравненья,
перед которой разве сожаленья
достойны те, кто был ко мне добрей.

1973

* * *

Еще случится!.. Хвойного огня
я припасу. С полуночной дороги
войдут ко мне любившие меня,
как встарь, смеясь, окликнут на пороге.

Внесу вина: испить его дотла!
Его сама ступнями я давила.
Вот тяжкий хлеб – его сама пекла,
до желтых зорь растила, молотила.

Здоровье ваше, храбрые друзья!
Как хорошо, что брат похож на брата.
Как снег, белы. Седы... И только я –
черна: и сном и духом – виновата.

Один напомнит: – Время хоронить.
Другой: – Так что ж она всю ночь просила?..
А третий будет маяться и пить,
но я его случайно пригласила.

И где-то молча грянут соловьи.
Цыганка взвоет голосом гортанным
воронью песню... Нежные мои,
как сладок вкус последнего стакана!

Как больно расставаться!.. Как тогда –
в больничной тьме, в огне, в чаду вокзала:
взлетало солнце; падала вода, –
а я весь мир от сердца отрывала...

Но, оглянувшись в сторону весны,
где были прежде города и страны,
всего-то я увижу: как красны
и взмылены гривастые каштаны.

И, не коснувшись старого Днепра,
вдруг обожгусь о выжженные плиты:
ведь я не смыла конского тавра
незамиренной, вздыбленной Тавриды.

Метелица! Красавица! Смелей!
Пока цыганка надо мною машет
лохмотьями, пока сухой ручей
звенит на дне моей пустынной чаши, –

не надо помнить мартовской Москвы;
лечу туда, где ржавая ограда,
где досыта железа и травы,
где больше мне ни зернышка не надо!

Где нет уже ни ночи и ни дня,
а небосвод к земле копьем притянут
и вся отрада: больше на меня
они, мои бессмертные, не глянут.

1972

* * *

А он был весь – из бархата, из пуха
кроваволапых черных лебедей,
когда в нагретой белизне Гурзуфа
поил своих задымленных коней.

Когда в лазури ливадийских линий –
в прощальной, звонкой нежности моей –
узлы лиловых, вспененных глициний
казались продолженьем кораблей.

А я, уже обуглясь от свеченья
гудящего в тумане маяка,
пригубила густого молока
на набережной, белой от волненья.

Наш курс – на север! Это – недалеко...
Взметнется пыль укрáинских степей.
Новомосковск. Приблудное барокко
дощатых, продырявленных церквей.

Мешки с овсом. Кривое Запорожье.
На юго-запад свищут поезда!..
Но кнут в руке уже пронизан дрожью:
гусиный пруд – пернатая вода.

Покуда там грохочут океаны,
тут разлилась такая тишина...
Орла и Тулы медленные страны:
еще черно-зеленые поляны –
лесостепная, скрытная весна.

1973

* * *

Это ты – в каторжанской работе.
Это я – улыбаясь, иду.
Это клочья бессмысленной плоти,
а не темные листья – в саду.

Это ты – будешь помнить и верить,
что – воскресла, что стану свистать...
Как заслышишь, что кружится нежить,
выйди в чистое поле гулять.

Как завидишь, что носятся розы
над сухою твоей головой, –
ты у первой у встречной березы,
скинув шапку, недвижно постой.

...Это я – с каторжанской работы,
возвращая бумажную пядь,
скинув плащ, допотопные боты,
пораздвинув и хляби и воды,
десть землицы пришла занимать!

1975

* * *

Этот русский анапест, что плачет во имя любви,

в темной шали крест-накрест, живет не в эпохе – в крови.

А эпоха ему не соперница и не жена:
ничего-то не ведает в лунах и струнах она!

Это я – заплуталась в разлатых совиных лесах,

в тех трехрядных, трехструнных заречных ночных голосах.
Все-то кличет меня за ворота сырая гармонь,
все горит на болоте приветный осенний огонь.

Все-то бабка колдует и дымные травы варѝт,
«И тебя не минует!..» – мне гиблую долю сулит.

И меня не минует последняя эта весна,

что в кибитке кочует, – а щеки белей полотна.

И меня не минуют железной дороги огни.
Кто мне руки целует, не видя, как пусты они?

Я стою на порубке, а слышу и шелест, и свист:
кто погиб не на шутку, особенно нынче речист.

Эта мощь, эта слабость – ужели для жизни дана?

Наливай же, анапест, щербатую чашу вина!

1982

* * *

Когда лежала не дыша,
убитая тобою,
слыхала крики дележа
и музыку разбоя...

Но был безлюден светлый дол,
когда над головою
шиповник медленно зацвел,
стократ воспетый мною.

И так разумны в этот миг
в своей предстали неге –
безмолвно мыслящий тростник
и темных ив побеги.

И – так свежа и глубока –
под глинистой горою
текла бесшумная река,
неся мой плот с собою...

1976

* * *

Не говорю тебе прощай.
Не говорю тебе помилуй.
Еще и чайкой сизокрылой
сверкну над морем невзначай.

И, провожая теплоход
на светлом северном закате, –
и то припомню я некстати
ту землю, что набилась в рот.

А если выпадет – кружить
в январский день метельным снегом,
над этим старым человеком
начну – вдоль улицы – тужить.

А если будет мне вольно
одеться лиственным нарядом,
я встану так – я встану рядом, –
чтоб видеть узкое окно.

Рябины черное вино
прольешь, как будто я – в застолье,
но не собой, а только болью
твоей – и страхом заодно.

Но не печалуйся: легка
река притворного забвенья,
а голос траурного пенья
так свеж, как возглас петуха:

как встарь, опять кричит зарю,
весь полон хриплого восторга...

А я опять темно и долго
(хотя б теперь она умолкла!)
всю ночь с тобою говорю...

1979

* * *

В отчизне я...

Е. Баратынский

В отчизне я... А это значит – снова
полет листа березы золотого,
и темный омут – лучезарный пруд,
в котором струи древние текут.

И тина – бородой лесного деда,
и двух лягушек горькая беседа:
такая осень, что они молчат,
а в хвойном небе – топоры стучат.

Там бродят дятлы – точно лесорубы.
Зачехлены громов литые трубы.
И мертвым сном уснул Илья-пророк,
как был: в груди – огонь, в руке – серпок...

Но лета бабьего еще летают сети,
и так прохладно и тепло на свете,
что я, пожалуй, босиком пойду
к тебе, мой луг... Еще репей – в цвету.

И я, как песню, вспомню эти строки:
«В отчизне я...» Соседские сороки
за мною вслед, держась земли, летят.
За мною вслед – старинным мыслям в лад.

И что-то есть заветное такое
в косноязычном, ласковом покое
полей, что даже брошенный комбайн
исполнен грез и юношеских тайн.

И ржавчина так сыплется с железа,
как пыль листвы – в сухих глубинах леса,

где катится стальной клубок ежа
в овраг, тихонько фыркая, шурша...

В отчизне я. И потому, как прежде,
живу во тьме, в разлуке и в надежде
и вовсе ничего еще не знаю
о том, что – плачу, мыслю, умираю...

О том, что жребий мне начертан в небе:
мечтать о славе и тужить о хлебе
и хоть бы чайкой – в тучу колотя –
просить для поля – сытного дождя.

Просить для моря – корабля и ветра,
для воинства – победы и бессмертья...
И засыпать в траве у кузовка
горячей земляники – на века.

И, слыша боя ближнего раскаты,
бежать туда, где – сгорбленные хаты...

И вечно – меж листвою и травой –
мелькать льняною, русой головой.

1981

* * *

...Но такого, как нынче, бессилья
мне еще не случалось знавать.
Вот наклею пчелиные крылья –
стану низко и сладко летать.

Стану думать: гречишного меда
в пенном поле легко ль наберу?
Стану знать: луговая природа
так влажна и тяжка поутру!

Успокоюсь недальним зимовьем,
роздых дам трудовому уму,
чтоб жужжать над твоим изголовьем,
чтоб в дощатом дремать терему.

А что сроден он будке собачьей
и что в мерзлую землю зарыт, –
ничегошеньки ровно не значит,
ни о чем еще не говорит!

1976

* * *

Не Божий дар, а сердца простота...
И вот пыльцою веет золотою
от утреннего танца мотылька
над лопухом и мутной лебедою.

И вот уже крестьянская весна
тревожится, что дремлют яровые...
А в этом доме я живу одна.
Но так светло здесь, кажется, впервые.

Вот стол и шкаф и с вышивкой комод,
а в полотно воткалось столько мыслей:
что, мол, уже лоснится огород,
что выгнал клен пучок измятых листьев.

Они пока что сжаты, как гармонь,
и лес в опушке вешнего тумана.
Но долго ли – и розовый огонь
займется и рассыплется багряно.

А в той низине, что бежит в луга,
в листе капустном – раковине моря –
ах, долго ли! – круглятся жемчуга,
окатистые, годные для горя.

И долго ли – в умолкшее окно
вдруг постучатся, что пришли за мною –
кроить мое льняное полотно,
украшенное строчкой голубою,

и ладить парус...

1980

* * *

Во льду змеится полотно...
Железной пасмурной дорогой
куда мы едем?.. Все равно.
Но ты любви моей не трогай.

Чтоб эти руки целовать
с такою болью святотатца,
ты должен с родиной расстаться
и сердцу темному солгать.

И ты страны моей беги,
где ни избы и ни колодца, –
земли сухой, где дымно вьется
костер пылающей пурги.

И ни привета, ни письма,
ни малых чад, ни злой подруги,
где я одна во всей округе:
я – да обильная зима.

Я – да лихие голоса
ветрами вздыбленного снега.
Страшна мне поступь человека.
Милы мне милые глаза.

Поет рожок, манит свисток –
там, где грохочет полустанок,
где смуглая толпа цыганок
цветет и едет на восток;

где, может быть, стою и я,
где, может быть, и ты со мною, –
и веет гарью и тоскою
заснеженная колея...

И мнится мне: встает заря,
играет луч, плывут деревья –
коралловые ожерелья
рябин – иль грозди янтаря...

И видишь ты: совсем темно –
от запада и до востока.
И поздней жалости морока.
И горькой старости вино...

1979

Засуха

Ни буковки о том – в горячем небе;
ни зернышка – по мартовской весне...
Но что ни поле – это весть о хлебе,
а что ни хлеб, то память о войне.

1983

Сумерки

1

И выпадет – калиткой отсыревшей
неслышно щелкнуть – спрятаться во тьму,
и выпадет – щекою заалевшей
прижаться к полю, к лугу моему...

2

Темный шорох травы неказистой...
Сена клок – на скрипучих возах.
Да неяркие звезды – на мглистой
синеве: как снежок в небесах...

1979

* * *

Тихо светит по всему миру...
Гоголь. «Страшная месть»

А то, что было снежною грозой,
теперь скатилось черною слезой.
И все-то мысли – там, на Украине,
и даже вид серебряной полыни
невыносим, и стебелек седой
и горький дух аптечный – не забвеньем
грозятся всё как дымом затянуть,
а сердце жгут... Догадкой иль сомненьем
измаяна надорванная грудь...

И ты, народ, безмолвствуешь. Язык
в корнях тысячелетних ищет слова.
Но даже Вечность – сжавшись – не готова
в себя вместить тот погребальный миг.

И ты, неотомщенная земля,
когда вскипишь могильной земляникой,
какая красит минные поля, –
увидишь старца за кровавой книгой,
услышишь крик:

— Но он такой великий,

сей грех,

что не могу молиться я!..

И снова тихо светит
по всему

безлюдному, покинутому миру.
Не спит колдун в высоком терему.
Проносит Днепр рокочущую лиру.

1987

Сказки

* * *

Я пишу тебе письма мои
с той окраины нежной земли,
где нам встретиться не предстояло.
Где волнение черных дубрав,
опоздавших к цветению трав,
целый мир предо мной оправдало.

На медлительность ржавых часов
ты не сетуй. Я в несколько слов
умещу все, что будет, – взгляни-ка:
чернозем, чернозев, чернозов, –
чтоб взошел этот влажный покров
кучерскими усами овсов,
белолицым цветком земляники!..

1971

* * *

Такая ночь, такая благодать...
Родись счастливой – не родись красивой! –
чадолюбивой, сытой, молчаливой,
а запах клена, сладостный и горький,
мне вовсе не пристало вспоминать...
Но так люблю!.. О, как тебе сказать?!
Язык мой горд, а разум – нищ и слаб.
О господи, сожги мою тетрадь,
мои помарки, те ржаные корки,
а мне оставишь только поговорки
всех деревенских, голосистых баб!

1968

Свирель

Ну, подумай: простая свирель,

перелет пустотелого звука...

Это юбками машет метель,

это бродит под окнами ель –
кличет голосом милого друга:

— Выходи!.. – Выхожу на заре.
Как огромно сухое объятье! –
Погляди: вся земля в серебре,
ты б накинула темное платье!

Ты б простилась... Из этих-то мест
нелегко воротиться обратно.
Все ль забыла?.. Березовый крест, –
поцелуй-ка его троекратно.

Дашь мне молодость: эти возьмешь

ледяные вороньи седины.

Там, куда ты, слепая, идешь,

все – к лицу, все – краснó, все – едино!

Скажешь – дом, скажешь – рай,

скажешь – скит?

Крот да червь – полон рот домочадцев!
Месяц соком вишневым залит,
дудка спит, песья косточка спит,
чернозубые лошади мчатся!

1974

Далекий день

Быть может, это голод озарял

сухую предвечернюю истому...

И тень от дома открывает дому,

как все-таки он дряхл и даже мал...

И я едва одолеваю дрему.

Когда бы так – чтоб глаз один дремал,

зато посильно было бы другому

следить, как прыгнет кот на сеновал,

чтоб там убить – конечно, наповал

худую мышь, и шевельнет солому...

Вот клевер головою покачал;

вот пес процокал по крыльцу гнилому...

И царство – спит!

Но подлежит не слому –

захороненью в глубине зеркал...

1977

Грустная буколика

Забуду: на дудке играя,
что пел мне мой славный дружок?
Увижу: пастушка чужая
и вовсе чужой пастушок.

Что делают дети природы
у старых небес на виду!
Как будто с болотной охоты,
устало и мокро пройду.

Что делают древние дети!
Что вспомнил молочный зверек?
Развитые кудри, как плети,
висят вдоль березовых щек.

И пчелку на ниточке водит
какой-то безбожник хмельной,
шиповника сердце находит
ее хоботок ножевой.

Видала! Всю вечность – видала
такую вот гладь-благодать.
Сама потихоньку свивала
гнездо и веревку – и кладь

сама по-хозяйски сложила,
в окрестность реки увезла.
Луна терпеливо светила
в подгнившую щепку весла.

И, выдюжив эту лихую
работу – под крик петушка,
ликую, ликую, ликую,
завидев в окне пастушка,

завидев его собачонку,
его луговую красу
девчонку, девчонку, девчонку,
что пляшет в декабрьском лесу!

Ложится под старой сосною,
смывает румяна со щек...
Что знаешь? Что скачешь за мною
болотною, гиблой тропою?
Что плачешь, молочный зверек?

1976

* * *

Я-то знаю: по границе ада
возрастает певчий райский сад.
Он совсем не там цветет, где надо.
Нет, не там, где люди говорят.

10 сентября 1997

Мифы Эллады. Марсий

Он был сатир, пастух, коровий бог.
Почти как Велес иль крестьянский Власий.
Ты скажешь: нет его в иконостасе?...
— Но как свирелит между наших строк!

Он был смешон. Позорно проиграл
своей свистулькой – лире Аполлона.
Своей жалейкой... Но листок зеленый
навеки к полой дудочке пристал.

Она растет из луговой земли
где – тростником, где – камышом, где – ивой...
Он подобрал тот перелив счастливый
в эгейской, златосолнечной пыли.

Он поплатился: заживо содрал
с соперника поверженного кожу
Феб-Аполлон, что слова возалкал,
чтоб встало звуку в страх и в огорожу.

И, смуглую, ее повесил в грот
уроком неразумному дерзанью.
Но, точно б не поверив состязанью,
живой тростник за Марсия поет.

Живая ива узкие листы
простерла к зачарованному гроту,
и наш камыш ведет все ту же ноту,
что Марсий – пленник страстной немоты.

Он не поэт, он – то, что было д о :
он вроде бедной жертвы иль предтечи
размеренной и гармоничной речи,
пред коей флейта – то же решето!..

Но только на рассвете зазвучит –
в Карпатах, Альпах, где-нибудь под Истрой –
печальный голос флейты серебристой, –
там, далеко, во Фригии гористой
отзывно кожа Марсия дрожит...

Петровское (у Ганнибалов)

Ах, головушка, вольная воля!
А всего-то и ведаешь ты:
на подоле июньского поля –
с золотою головкой цветы.

Да трескучее пенье лягушек,
да зеленые гривы в пруду.
Наварѝнец иссохший из пушек
ввысь палит, если в гости иду.

Если, выкрав храпящую тройку,
гикну, свистну, хлестну лошадей:
ну-ка, милые, трогай – в сторонку
беспечальной любови моей!

Где хранили меня от заботы,
от речей, что лишь тень-на плетень,
этих окон пустых переплеты
да юнца белозубая тень.

1976

Два стихотворения

I. Осень 1830

Красавица! Благодарю
за взмах ресниц, за знак согласья,
за переменчивость твою,
за осень, за сентябрь, за счастье.

Приволье утренних картин.
Коня упругое движенье.
Деревня. Солнце. Карантин.
Старинных мыслей возвращенье.

А по ночам горит свеча,
как желтый лист, как лист багряный,
и выступают из луча
виденья, будто из тумана.

Служитель дерзостный любви, –
он завтра мертв, а нынче весел, –
проносит плащ, как черный ветер,
и шпагу в голубой крови.

К британским мглистым берегам
крадется смерть, но кубок пенный
роняет звон, рождает пенье;
печально имя: Вальсингам.

А рыцарь беден. Скуп барон.

Поэт сокровищ и подвалов

лукавым отблеском металла

уже по горло обагрен;

седой и крохотный, как гном,
в огне ночном играет драму...

Но погляди: уж за окном
мороз окутывает травы.

И колокольчик на ветру
звенит. И сани у порога.
Пора! На север, к январю
легла пустынная дорога.

II

И поделом! И поделом!
Он это знал, когда смеялся,
когда за праздничным столом
с хрустальной чашей подымался.

Он знал свой час, он знал в тот миг
(зачем влекла его опасность?),
когда он к женщине приник,
что всех враждебней и прекрасней.

Она была – как облака,
глядела длинными глазами,
его тоска – ее рука
его словами и слезами

еще влажна, еще жива,
еще отыщет постоянство,
и пощадит ее молва
и лебединость, и лукавство.

Он знал: ему не получить
охранных грамот и прощенья,
когда слагал в своей ночи
жестокосердцу восхваленье.

Он видел: взмоет воронье,
когда, взволнованно-спокойный,

так высоко и так достойно
ронял достоинство свое.

И пробил час, и засверкал
прощальный луч, и свет, и иней.
Он мстил, и гибнул, и страдал,
и был сражен. Он сам повинен.

А ты все ищешь на снегу

проталину его дыханья...

А ты все ищешь на снегу

причину странного незнанья...

Зачем поэты так добры?
Зачем вверяются неверным?
Зачем смешны? Зачем щедры?
Зачем заклеймены доверьем?

И каждому – короткий век,
и тот как будто в долг отпущен,
и бесконечный человек:
«Дай слово. Ты мне веришь, Пушкин!»

Но, слыша шорохи беды,
мы глухи, слабы, своенравны,
и, кожей белою бледны,
мы все доверчивы, как мавры.

* * *

Михайловское!.. Плакать, плакать

под соснами, под звездами, в тиши,

и в Сóроти вечерней долго плавать,

и темные тревожить камыши.

И на исходе северного лета
с самой судьбой смешать черновики.
Здесь немотой измаялись поэты.
Здесь дети декламируют стихи.

1966

Река Великая

Здесь люди так добры, и так просты
их строгие, замедленные речи.
Большое солнце смотрит с высоты.
Простор январский бел и бесконечен.

А там течет Великая река, –
напрасное, старинное прозванье:
она неширока, неглубока, –
но это не прозванье, а призванье.

Здесь кровь текла великая. Беда
великая по городу шагала.
Здесь рать текла великая. Вода
рвалась и алым цветом закипала.

Пойдешь по льду, по голубому льду –
услышишь сквозь морозные кристаллы
столетнюю, стожерлую пальбу
и черный звон сторукой синей стали.

И льду – красно. И горлу – горячо.
А пядь земли – невидимая малость.
Но за холмом, за лесом, за плечом
великая Россия начиналась...

* * *

Земля лежала под корявым льдом,
а небосвод был дик – лилов и светел.
Черно и одиноко за холмом
шло дерево, ссутуленное ветром.

А я входила в незнакомый дом,
бревенчатый, дремучий, допотопный,
дышала на узорчатые стекла
и чай пила с морковным пирогом.

Была там печь-ворчунья, но тепла
для рук моих усталых не жалела.
И песенка по горнице текла
и к горлу подымалась неумело.

И речь текла: – В былые времена
был край наш горд, был страх ему неведом... –
Я вспомнила: война, война, война –
с ливонцами, с поляками, со шведом.

И я глядела в дедовы глаза,
псковскѝе, одинокие, льняные,
сквозных и пенных прядей белизна
так утренне окрашивалась ими.

А я пирог оранжевый брала
с улыбкою, с охотою, с печалью
и память одичалую гнала,
а память вырастала за плечами:

деревня, и покинутый окоп,
заросшие, пустынные траншеи,
и алая, кровавая морковь –
как сладко дети лакомились ею!

А в поле мутно зрела лебеда,
лебедушкой ее мы называли,
и женщины дремотно бормотали,
что лебеда с водою – не беда...

Пскова

А ты что скажешь, тихая Псковá,

вся в камушках, вся в утках краснолапых,

в косынках белых... В беленьких церквушках,

построенных не Богу – просто так.

Так вырезает добрая рука

из дерева

лошадок деревянных:
Все на потеху людям!
Этот труд – не труд,
улыбка...
Летним днем
иду по берегу.

Щебенка. Камень. Песок, покрытый тощей

муравой.

Заборы. Гроздья кисловатых яблок.
И пес бредет неведомо куда,
на солнце дальнее по-стариковски щуря
глаза...

А на Пскове – все женщины стирают.

В косынках белых женщины стирают

мужчинам всей земли.

Плывут рубахи,

усталые холщевые рубахи,

и дышат полной грудью.

Облака

над головами медленно проходят.
Скажи мне, сколько лет тебе, вода?
И сколько лет здесь женщины стирают
и тяжкими руками напрягают
любви и верности крутые паруса?
Скажи мне, сколько слез в тебе, Пскова?..

1965

* * *

И будут снова – сосны до небес,
простор безлюдной, вспаханной равнины,
небес смоленских желтоватый блеск
и ржавый куст растрепанной рябины.

И будет путь. Его давным-давно

мы одолеть пытаемся с начала.

И нам сегодня родина в окно,

как в первый раз, неслышно постучала...

* * *

Хорошо мне лежать под кустом,
обрывая пылающих ягод
то ли гроздь, то ли глиняный ком,
чтоб рябину от праздничных тягот

поизбавить!.. Ее маета
в предосенних лесов оголенье
поутру утоляла дрозда, –
я сама ведь летала туда,
где притворное пестуют пенье,

обучают рыдать соловья;
научают косому полету:
вижу – цапля стучит по болоту,
где гортанных лягушек семья,

рокоча, разгрызает орех
и кладет кастаньеты за щеку...
Сколько хлеба, а сколько – припёку,
мне слыхать, да подсчитывать – грех!

Хорошо мне лежать под зонтом
медных трав и соцветий медовых.
На горе загорается дом,
чьи-то тени на скамьях дубовых

поминальный иль брачный обряд
затевают – и дымные чаши
задевают за головы наши
и, как жадное пенье, бренчат!

1975

Интермедия

Памяти М. Т. Г.

Опять летят, танцуют голоса...
Не ровен час: придет – а нету мочи –
тот, от кого мне дивные глаза –
светлее дня, темней цыганской ночи.

Тот, от кого – беда или вина? –
die alte Liebe, erste, letzte, grose...[13]
Я рассмеюсь: – Забыла!.. Я больна...
Я б для тебя купила папиросы.

А он: – Постой, метелица моя,
дай наглядеться!.. Лучше и не знать бы:
там, в глубине дворянского гнезда,
в нагретой тьме крыжовенной усадьбы,
так неподвижно движется вода,
что слышно: бродит мачеха твоя...
а впрочем, бабка... Эх, перечитать бы!

— Но эта чаша выпита до дна!

Ты б поспешил. Не видишь: дело к ночи...

Какой же там козлиный сатана

так пошутил, что музыка пьяна,

что льются эти солнечные очи?..

А он: – Налей... Налейте мне вина!
Там, подо мной, такая глубина,
что нету мочи,
помнить нету мочи!..

1973

После дождя

Мне ль по разуму правый твой гнев,
темный окрик и злая досада?
Я, цветочное платье надев,
оглянулась – и вышла из сада.

Там вокруг простирались поля,
и уже у колючей ограды
я услышала голос шмеля –
просто струнку, без всякой надсады.

Было видно, что хроменький дождь
пробегал, потому что лощина
уронила мне мокрую гроздь –
то цвести порывалась калина.

Я и прежде-то – пролитых слез,

на беспомощных елочных лапах,

не стыдилась... Дневной сенокос

источал удивительный запах.

Так ли ныне беда велика?
Вдруг и впрямь у ветлы придорожной:
«Перемелется – будет мука!» –
молвит голос, ржаной, осторожный?..

1973

* * *

Закрыть глаза, катиться вспять,
в траву сухого лета,
но отраженье оторвать
от бедного предмета!

Не тронуть милое лицо
ни розгою, ни кистью,
зарыть приморское крыльцо
в песок, в сухие листья.

Пускай идешь себе живой,
не замедляя шага.
Пускай расстрелянный конвой
зашьют в обноски флага.

Но эти желтые цветы
и рыжие обои

твердят, что льется с высоты
пространство голубое.

И что не ветер шелестит
на нашей кровле жестью,
но ангел крыльями шуршит,
давясь благою вестью.

И что в обглоданном саду
не мышь кричит совою,
а лебедь плещется в пруду,
да ты, да я с тобою!

1975

* * *

Что мне делать с бессмертьем твоим:
ведь и там-то – тебя не увижу...
Этим старческим слухом слепым
ведь и там ничего не расслышу!

Будешь ты в самом пышном углу
зачаженного смолами рая;
я – нырну в эту снежную мглу,
смугловатая и молодая.

А предстану – скажу: это он
был виновен в кощунственном даре,
это он мне раскачивал звон:
сколько мужества в каждом ударе!

В гордом плаче, в пернатых словах,
в той трубе, что летит над судьбою...
Это он мой спеленатый прах
положил, Судия, пред тобою.

Мне ль жалеть быстротечной любви
да костей, что – подавно! – истлели,
если в горло мое соловьи
от его доброты залетели?

От его хриповатых речей,
от кнута и всклокоченной пены...
Дай воды мне, иссохший ручей!
Красной розой обрызганы стены.

1975

Розы

Вечерний сумрак мартовской весны
они мрачат иль тайно озаряют.
Мне розы темно-красные страшны:
как угль, как бархат, траурно сияют.

Загадочен их пурпур и глубок –
под колдовскою дымкой седоватой,
и каждый их крылатый лепесток
вещует славу и грозит расплатой.

И мнится: казнь, секира, эшафот,
густые капли королевской крови,
и в ужасе отпрянувший народ,
и Господа содвинутые брови...

12 апреля 1998

Старая икона

Шафранного, оранжевого Спаса
задумчиво художник рисовал.
Две щели глаз – раскосых, хитроватых.
В немых устах, подобно черной змейке,
скользит улыбка. Краснота щеки,
степями, ветром, зноем опаленной, –
набегом и пожаром. Синь и смоль
скупого волокна бородки острой...
Не Спас – монгол.
Не Спас – татарский хан,
властитель многоумный и опасный,
что требует не августовских яблок –
голов,

седых и русых...
Ой, художник!

Как гибельно бывает вдохновенье,
как, подымая человека к Богу,
от Бога прочь уводит –
вниз,
к земле,

к ее неправоте, беде, пожарам,
оранжевым и черным – будто Спас.
Вот этот. Узкоглазый. Медноскулый.

И ты идешь бестрепетно,

скорбя,

по угольям...

1964

Глиняная птица

Я гнала молодую козу
на луга, что всех дальше и глуше,
где границей меж влагой и сушей
бог плакучую выбрал лозу:

бог, развесивший нам бирюзу,
бог бездомный, крапивный, лопуший,
что скрипачит нам в самые уши;
поясок затянувши потуже,
свищет рыбку из высохшей лужи
да сверкает пылинкой в глазу...

Я гнала сладкоежку-козу
в те луга, где – ни влаги, ни суши,
но глядят земляничные души
на английских кровей стрекозу.

На изящную, тонкую стать,

сухопарость и негу полета...

У меня ведь простая работа:

то, что с возу упало, – поднять.

Крупноспелые ягоды спят,
древоносные травы восходят,
словно душные косы до пят,
отягчают, дурманят, томят,
на запретные мысли наводят:
то, что с возу упало, – сберечь,
то, что в доме негоже, – припрятать,
завести, ну, не то чтобы – речь,
но молчание к слову присватать.
Вырыть яму, присыпать золой...
Кто хозяин – во чьем огороде?

Видно, что-то такое в природе,
что пошлют не за кем-то – за мной!

За моею дырявой сумой,
за козою и глиняной птицей, –
чтобы я возвратила с лихвой.
Я всегда возвращала сторицей!

Я всегда ведь не даром брала:
не громила сады-огороды,
лоскуток домотканой свободы
ни с чьего не срезала крыла, –
а, осилив и долы и воды,
этот старый, ушедший из моды,
у прабабкиной прялки нашла.

1975

Триптих

1

И тесно стало мне
в твоих широких мыслях,
как в теремном окне,
как в снегопадных высях.

И скучно стало мне
в твоем крутом объятье.
Ступаю по стерне
в медовом легком платье.

Бегу, куда глядят

глаза мои большие.

И вороны кричат,

как лебеди ручные.

2

Вот и стала хозяйкой лихою
с древней складкой глубокого рта.
Возрастила полынь с лебедою,
а твержу, что пьяна и сыта.

Замесила дорожную глину,
а твержу, что – крупитчатый хлеб.
Разогнула высокую спину –
вижу, месяц идет на ущерб.

Отпылали весенние годы,
налетают глухие года.
А веселое дело работы
не покинет уже никогда.

3

На скатерти беленой
круглится каравай.

По травушке зеленой
спешит в сапожках Май.

Невестины сережки
навесила ольха.
Горбатятся в окошке
мурлыкины меха.

И с песнею ревнивой

влетает лютый шмель.

Под яблоней и сливой

запенилась метель.

И козлик в огороде
бородкою трясет.
Веселое в природе!
Богатый будет год!

Расплаканная ива
полощется в реке.
А я-то – говорлива!
А снег уж на виске.

А я-то работяща.
Не помню ничего.
Кую подковку счастья
для дома твоего!

1982

Ель

Что за ночь! что за пыл! что за праздник!
хриплый звяк бубенца у ворот, –
только ель надевает подрясник,
словно ждет ее нищий приход.

Словно я довезу ее к месту,
где огни зажелтеют, как мед,
где жених поджидает невесту
да в сусальный глядит небосвод.

Зарумянятся ангелы наши
и, с мороза в наш теплый закут
залетев, виноградные чаши –
то ли жаркие слезы прольют.

Словно нету для вас расстоянья,
словно, глянув из хвойных ветвей,
голенастый вещун расставанья,
тощий вран, землемер, богатей –
чернокудрый творец мирозданья
нежно крикнул над крышей моей...

1976

* * *

Памяти матери

Опять без сна мне маяться во сне:

ищу огня – и не нашарю спичек,

и кто-то входит в комнату ко мне,

молчит, а будто кличет – не докличет.

А после гладит голову мою,
и я дремлю, и не промолвить даже:
— Утешься: я по-прежнему люблю,
я та же, я жива, я только краше!..

Как скоро я ее переживу!
Не оглянусь – и голова седая.
Она придет, как встарь, как наяву, –
застенчивая, нежно-молодая,

отвергнет хлеб, и соль, и то вино,
что берегут для праздничной беседы,
и вдруг шепнет: «Ну до чего ж темно!»
И – мне: «Уже недолго до победы...»

1972

* * *

Не закатишь к осеннему небу
этих черных, бессмертных очей...
Так и жизнь пролетит – на потребу
этой дудке трухлявой моей!

Так и слезы прольются – всухую.
Так и кровь утечет – как вода.
Хоть врага бы – в уста поцелую:
это мне не составит труда!

Это мне нипочем – расставаться
каждой жилкой и каждой строкой...
Это мне лишь забава – стучаться
в рай, обшитый корявой доской!

1974

Братьям меньшим

Памяти Р.

Где твоя меховая душа?
Изумрудные, темные очи?
Где ступаешь теперь не дыша,
по какой аравийской полночи?

И какие же домры бренчат
в тех песках, недоступных навеки,
где уже пред тобой не грешат,
не морочат тебя человеки?

Твой гитарный, твой гусельный звук -
бессловесная музыка сердца
все искала податливых рук
господина себе, совладельца.

Что ты знал о январской Москве,
о моей неприветной столице?
Хоть бы мышь прошуршала в траве,
коль тебе, как совенку, не спится...

Я могла бы тебя возвести
к мозаичным дворцам фараона,
где тоскующий лев из горсти
сыплет золото Тутанхамона.

Так роскошен, безмолвен и мал –
рода царского мягкая рухлядь,
есть поверье: ты видел астрал,
ведал: с голоду людям опухнуть...

И поспешно унес мою хворь,
заметая хвостом своим лисьим

дымный след полыхающих зорь,
горький чад угасающих мыслей.

Неприлично тебя поминать
желтой свечкой пред русской иконой.
Я робела о младшем рыдать
перед ласковым Пантелеймоном.

Отчего же, прощаясь с тобой,
оставляя открытыми двери,
уповаю: неслышной гурьбой
в час последний грядут мои звери?

Взмоет голубь, скользнет моя рысь
по стволу голубеющей ели...
Благодарные звери стеклись
к домовине – худой колыбели,

чтоб вести в крутобокий ковчег,
оглядев: всех ли братцев – по паре...
Нет, не выплыл бы ты, человек,
без такой вот теснящейся твари.

Мне напомнят: то – Ветхий Завет,
одиссея брадатого Ноя.
А мне чудится: солнечный свет,
влажных струн рокотанье родное.

Ведь в глухой одиночества час,
в час разлуки, тоски дерзновенной,
о, как пусто, как страшно без вас
в этой Богом палимой Вселенной!

8 февраля 1994

Последний путь

Даже слезы – и те не нужны:
все здесь впору – не сухо, не знойно.
Как уста глубоки и важны,
как легли мои руки спокойно.

Отплываю к истоку пути.
Еле вижу, не помню, не внемлю.
Зверь подземный в подземной горсти
принесет первородную землю.

Принесет запасную траву,
поведет в молодые дубравы, –
словно где-то за Тулой живу,
где дубы лысовато-кудрявы:

потому что апрель слабоват,
начинает совсем неумело...
Только черный висит виноград
с терпким духом, и звать – «изабелла».

Только сладкие комья земли, –
а земля, словно небо, с овчинку, –
позасыпали очи мои,
закружили корявую льдинку,

закружили пустую ладью –
эти стружки и шляпки металла, –
потому что ведь душу мою
хоронить никому не давала!

Потому что еще погляжу,
чем закончится эта кончина.

Потому что, хоть смирно лежу,
а не лемеху и не ножу
покорюсь, земляной кулачина,

богохульный копальщик-мужик,
овцерунный небесный владыка!..
А камыш – это тоже тростник,
моего ожидающий крика;

восходящий над ликом земли,
затаивший волнистые звуки...
Оттого так спокойно легли
эти легкие умные руки.

Оттого-то совсем не страшусь
к этой влажной траве наклониться.
Оттого-то ни с кем не прощусь,
коль придете со мною проститься!

1978

* * *

М. и А. Василевским

Я никуда не уезжаю,
ничуть не уезжаю я.
И он вполне подобен раю,
вокзал, где плач и толчея.

И вот уж тянется предместье
за пыльным солнечным окном;
худой подсолнух на разъезде;
барак, назначенный на слом.

Утиный пруд; муравный дворик;
на клумбе жгучие цветы;
и дым – он сладок или горек,
опять не понимаешь ты...

И женщина в обвислом платье
проходит с тяпкой в огород.
Гармошка вспыхнула некстати
у вечереющих ворот.

И голубеет рубашонка,
и, озираясь по пути,
фигурка малая ребенка
бредет – с котенком позади.

И отрывается от нивы
и резво движется к селу
комбайн, а сумрачные ивы
плывут в тумане, как в мелу...

И никуда ты не уедешь
от этих трав, от этих шпал.

В разлуку яростную метишь –
в любовь бескрайнюю попал.

И научил себя забвенью,
и не глядишь уже окрест,
а все ж, по щучьему веленью,
ты сам – пылинка этих мест.

Ты сам – та сизая поляна,
та голубая колея,
и в волнах дымного бурьяна
кружит крапивница – твоя.

В безлюдье, думаешь, безвестье
да в нети вольные уйти...
А все ж на солнечном разъезде
очнешься – мысли посреди.

И о тебе взметнется щебет,
и о тебе рокочет лес:
— Гляди, и впрямь куда-то едет.
Сюда! И только что в объезд...

1983

* * *

Эта глушь... Сухомятные строки, –
не польстится церковная мышь! –
разнесут сребролюбки-сороки.
Скрип пера, пустозвонная тишь...
Дивный скарб у ноябрьской дороги
я взяла, – разве тут различишь,
чтó черней в этой певчей мороке:
лыко, дранка, прогнивший камыш,
хлебный мякиш, ледок на пороге
иль сусальное золото крыш?..

1974

* * *

Что толку с гордой головой

идти вдоль улицы чужой,

по мостовой, по черновой,

безлистной –

даже воробья

не различишь над головой!

Но так живу,
но так смотрю,
но так смеюсь,
но так люблю,
как будто я любима им.
А я ведь издавна – бедна,
а я ведь исстари – одна.
Дойти б до дна,
глухого дна,

такого слова, как – одна...

1962

* * *

Разлука! Что ж она со мной
творит – безумствует, курочит;
как в горле высохшем клокочет,
слова нежнейшие бормочет, –
какой еще расплаты хочет,
какой расправы надо мной?
Как сквозь январские метели
грозится смертною судьбой, –
пока не станет в самом деле
зияньем в мыслях, болью в теле
и головой седой.

1970

* * *

Так себя горделиво жалеть,
так себя отпевать безутешно,
черным углем на донышке тлеть,
малой птицей посвистывать нежно,

чтоб затем, взяв последнюю гроздь
золотого, в крови винограда,
вдруг понять, как легко мне жилось,
как привольное сердце рвалось,
как уже невозможна пощада!

1972

Вечер

Последний луч погас – и бузина стемнела,

а миг назад – какой густел рубин!..

И золото пшениц отяжелело,

как под дождем намокло – потускнело,

и лес сомкнулся, пиками вершин

пугая небо...

Но озерным оком

еще синеет ясный василек –
средь колеи, на выселке далеком,
за нивою, без братьев одинок,
и седоватым кустиком широким
кружит на стыке глинистых дорог...
А хмель, как бы щербатую колонну,
обвил черемухи засохший ствол.
Ему б лепиться к знойному балкону,
плющом бы слыть и мандолины звону
внимать, и меховеть, и благосклонну
к влюбленным быть... А он в лесу расцвел.
Но вот уж ввысь и вдаль по небосклону
подпасок-месяц, как серпок, пошел.
Еще снежком присыпанный, прозрачный...
В малиннике зеленом – кутерьма
последних бабочек в наряде брачном.
Все глубже небо. Но еще не тьма,
а полусвет, а полусонный лепет
гераней влажных – осыпают цвет,
и дымный пруд, и неурочный щебет,
с закатом перепутавший рассвет...
И царь-репей с серебряным подбоем
свекольного бутона – средь крапив –
уходит в ночь – как будто перед боем,
закован в сталь, суров и молчалив.
Пора и нам...

1980

* * *

Сергею Козлову

А по осени вышли грибы.
На пеньках – молодые опята.
И у крайней, замшелой избы
в огороде – лиловая мята.

Я, наверное, тут поселюсь.
Чистой тряпкой протру половицы.
Буду слушать осеннюю грусть.
Припасу себе пряжу и спицы.

Припасу себе в ѝзбу кота,
припасу себе в подпол мышонка,
И – прощай ты, моя маета
да разлука, чужая сторонка!

Потекут молчаливые дни,
в лес клубочком покатится пряжа.
Вот носки – для внучонка они,
вот башлык – для праправнука даже...

Вот и вам, дорогие мои,
то ли присказка, то ли побаска.
Вот зимы голубые огни,
вот и старости хмурая ласка.

Вот и несколько строчек моих
по складам кто-то тихо читает.
Сколько в поле чужих и родных,
никогда он из них не узнает!

Сколько в поле упало цветков,
сколько кос у российского лета...

Мой косарь и подавно готов,
разнаряжен, да что уж про это!

Я о том, что оставлю тебе
золотую и синюю краску,
дармового мурлыку в избе,
желудей колокольную связку

на дубу... Им бы в пахоту лечь –
и пробьется зеленая поросль!
Но гляди: уплывает за печь,
и седеет, и молкнет мой голос.

Он дымком домовитым плывет,
пахнет жаркою корочкой хлеба,
залетает листом в огород,
достигает далекого неба.

Опускается медленно вниз,
жадным хмелем шуршит у окошка.
И глядит: грибники подались
в лес, а сами-то меньше лукошка.

И глядит, что картошку копать
понукают сентябрьские зори...
Никуда не хочу улетать –
ни в приветное небо, ни в море!

1981

В мае

Козленка вздыбленная тень:
рогатый нимб над головою...
Разлуки ветхая ступень,
как половица под ногою,
скрипит, а слышится – струною...
Вот так – когда померкнет день,
вот так – когда глаза закрою –
увижу: снова над землею
пылит шмелиная сирень!

1975

* * *

Неурочно гремят соловьи:
как и быть с этой песнью постылой?..
На околице родины милой
встречу темные очи твои.

Встречу слово, которого нет.
Лисохвост в головах колосится,
и звенит яровая пшеница,
золотая, как солнечный свет.

И лежат голубые шелка
синих рек или южного моря.
Погляди: все, что надо для горя, –
предо мной, потому и легка

мне дорога... И белый вьюнок
вслед за мною опять увязался.
Ничего, что мой голос прервался
на мгновенье: как в норку залег.

Вот он талой клокочет водой,
наливаясь весеннею силой,
чтоб лететь над твоей головой,
над околицей родины милой.

1980

Сказки

1

Там, в Шварцвальде, – холода.
Бродит темная вода.
Чернолесье да туман.
Это – Гауфа обман,
это длится детский сон:
мчится Михель-плотогон,
мастер каменных сердец:
keine Liebe, kaltes Herz![14]

Вот бы Михеля найти:
боль скукожится в груди!

2

Сошью себе обновку
на свадьбу на твою.
Счастливую подковку
в ладони затаю.

Счастливая подковка,
как денежка, звенит.

А с гвоздиком – веревка
ночами говорит.

Утешны эти речи...
Да времечко – плясать!
Любила эти плечи
ночами целовать.

3

Но промерзлые уста
зеркальце туманят.

Знать, последняя верста
скажет – не обманет:

кто был волен,
кто был смел –
молодые оба! –
кто в разлуку улетел,
кто в любовь до гроба!

1975

В апреле, над Днепром

А Выдубецкий белый монастырь –
что мазанка... Селянское барокко
вздымает главы тесные высоко –
туда, где ангел, темную псалтырь
перебелив кириллицей заветной,
как пух, парит...

А кто бы думать мог? –

ходил в лаптях, в какой-то свитке бедной,
с улыбкою младенчески-приветной
он вдруг постиг, что Слово – это Бог...

Как лес, шумит сухой чертополох,
и в нем плитой означен неприметной
Ушинский – старый русский педагог.

Кресты разбиты, выщерблены «яти»,
скрипит песок у литер в желобках.
В граните каменеет настоятель,
под скифским камнем мается монах –
Яновский-Гоголь был ему приятель,
который на Московии зачах...

По водостоку ржавому в овраг
спешит ручей, кружа сырые щепки,
зато у брандмайора в головах –
античный шлем малороссийской лепки
да вороха промасленных бумаг
и хрусткие обугленные ветки,
понеже все, что не огонь, то – прах.

Но вот над чьей-то юною судьбой
склонилась неутешная вдовица
иль Глория – как встрепанная птица
с ногой бурсацкой, пыльной и босой.

Что гирькой, сдобрен бронзовой слезой

амурчик над купцом первогильдейским,

зарезанным не умыслом злодейским –

цыганкиной беспутною красой...

Над морем взбаламученно-житейским

висит предвечный, сладостный покой.

Но занимается весенний зной.
Дубовых листьев прошлогодний шелест:
шафраном пахнет вспученная прель.
Профундо-басом запевает шмель.
И рыба в старице идет на нерест.
Волну стегает вербами апрель.

1987

В долготе дней

Памяти Д. Н.

1

Уже из головы твоей
пророс седой лопух.
И все прозрачней и светлей,
прохладнее твой дух.

И все спокойнее глядишь
на прежнюю меня.
В такую даль, в такую тишь
не донесу огня.

В такую вешнюю страну –
все вишенье в цвету, –
хотя б и голову пригну,
не пустят на версту!

Хотя б надела расписной
любимый твой наряд.
Хотя прикинусь молодой, –
«Нет входа», – говорят!

Хотя в лукошко положу
барвинка синеву.
Хотя и лягу на межу
да в градинах траву.

А видно, что еще жива
и замыслов полна
и что хвораю-то едва
и даром что одна.

И так усмешливо мой дуб
кудрями шелестит,

корой порушенною груб,
а желудем блестит!

И так пылает на плече
мой золотой загар,
что льются клятвы при свече
и рвутся семь гитар.

И только в памяти твоей
я, может, умерла...
Они насущней и верней,
посмертные дела!

2

...Но вот из школы потекла
тропинкой детвора –
и я безмолвна и мала,
как завтра, как вчера.

И я сжимаю твой букварь,
отеческая речь.
В такую сушь, в такую гарь
легко ль его сберечь?

В такую долгую страду,
в такой далекий путь
иду, иду себе, иду –
и некуда свернуть!

Ни даже на горячий холм,
под дремлющий лопух.
Ни в этот рай, ни в этот челн,
ни чтоб земля – как пух.

Ни чтоб вконец уже устать,
ни чтоб передохнуть.

И шлет сырая эта падь
простудный ветер в грудь.

То бродит новая весна
у горького двора...
Бывало, – слишком уж юна,
а глядь, – уже стара!

Бывало, только и пою,
как щелкнет из ветвей
по душу робкую мою
слетевший соловей.

Бывало, только и живу –
до встречи, до зари...
А вот копнят уже траву
в тумане косари.

А вот уже перемогла
осенний перевоз.
Дождит. Полуночная мгла
полна, как вечность, слез.

И я не думаю уже,
он внемлет или нет,
кто был мне братом по душе
или бобыль-сосед.

А что и есть в моей груди,
так эта долгота
неугасимого пути,
разутая верста!..

1981

* * *

Соловей, соловей, соловей
вновь рифмуется с блеском ветвей.
Юной ночи босая прохлада
холодит, молодит, как вино,
и едва распахну я окно –
белокурая ветка из сада!

И покуда из дальней избы
с аистиным жильем у трубы
запоздалый дымок разовьется,
все, что хочешь, проси у судьбы –
в час, когда зацветают дубы,
в час, когда соловей задохнется!

1971

Возвращение на север

Забуду веселое чудо
и маков седых огоньки.
Покажешь на горло: простуда, –
но эти припомнишь стихи.

Там серые стены увиты
кровавым цветком молодым,
и, Богом давно позабыты,
мы словно навеки зарыты
под камнем по имени: Крым.

Наверно, кувшины разбиты
с водой и вином золотым,
но розы, как души, раскрыты,
разлуки, раздоры, обиды –
как мы одиноко летим!

Но те киммерийские плиты,
оливы, и лавры, и мирты,
и древнее море Тавриды
ужели признаешь своим?

Давно ли, давно ли, давно ли
пылали, к чертям, корабли
и в душной пучине тонули,
чужой не пригубив земли;
камзолы да икры на вате:
орлы – только кур насмешить! –
гадали не надвое – на три,
а впрочем, любить – так служить! –
и самый счастливый из братьев,
как римлянин, плыл – Клеопатре[15]
пространство к ногам положить...

Татары, татары, татары...
Как эти мониста бренчат!
Кизиловых склонов пожары,
в подпорках – кривой виноград.
А впрочем, недаром, недаром
звончее и жарче стократ
российско-азийские чары
гремят:

водомёт, водопад!

И это извечное право,
как камень, ношу я в крови:
в моем самовластье – держава,
твоей неподсудна любви!

И, плача иль тайно ликуя,
вольна я тот рай уступить
навечно – шутя иль тоскуя,
и хоть бы не в силах забыть
и скалы с лиловым изломом,
и сад, где кишат соловьи, –
седым, молодым, незнакомым,
корыстью иль гневом влекомым,
не знающим лучшей любви.

1973

Присказка

Не пей – души не загуби! –
чертополошью славу.
Владей, но только не люби
ни жемчуг, ни оправу.

Склонись над бабкиным шитьем
волосяной сорочки,
но только сердца колотьем
прошей двойные строчки.

Стежок, стежок, опять стежок
да тусклый взгляд в оконце, –
снежком присыпанный стожок,
калиновое солнце

спали в остынувшей печи,
швырни кота на печку,
отдай коня, но умолчи
про упряжь и уздечку.

А отчей речи пирожок
румянится на донце,
его ни плеть, ни батожок,
ни алые червонцы

не сломят в лавке золотой,
не припасут к обеду...
А с тем, кто на ухо тугой,
не заводи беседу!

1975

Ответ критику

У поэта нет «своих» – ничей он.
Вышнему послушен он суду.
Вымершее племя книгочеев –
он и то обходит за версту.

Он бежит в языческие рощи.
Как зерно, воспитывает стих.
Он добрей, таинственней и проще
всех родных, суровей – всех чужих.

27 сентября 1997

* * *

Но ты, кого я вовсе без любви
в свой дом заклятый к ночи заманила, –
я там лила не слезы, но чернила, –
и леденели рученьки твои,
когда морская накипала пена,
и сад белел, и горестно, до пенья,
постанывали глухо соловьи...

Простил ли? Чернобыльная земля...
Черемуха... Сирень... Летучим пухом
опутан лягушонок. Тополя
гремят навзрыд. Но несказанным слухом

я слышу: мне – дорога далека,
кукушечья, певичья, – это вдовье
сухое счастье ведаю пока,
а коль заплачу: лыко – да строка!..
Простил ли тяжесть моего цветка
в твоем, уже кровавом, изголовье?

1972

* * *

Ветер в дикие степи уносит
наших песен сухое руно, –
там никто не припомнит, не спросит,
что в седины его вплетено:

я ль была до последнего часа
неотвязной разлукой твоей,
ты ль за мной, волоокою, мчался,
загоняя чужих лошадей?

Я ль роняла жемчужное слово,

в пропыленные трубы трубя, –

тянет гарью, вскипает полова,

как забуду – как вспомню тебя...

1975

Лесной пожар

I. В ЧАЙНОЙ (МАЙ, 1972)

Еще круглы у Тулы самовары.
Испарина. Недужная роса.
И от укропа ломятся базары.
В коня ли корм?.. Запавшие глаза.
И хруст, и рокот... Это – не гитары.
Я чутко различаю голоса:
уже гудят подспудные пожары
торфов...

Огня и дыма полоса.

II. ДРЕВЛЯНСКИЙ ЛЕС

Язык деревьев – музыка.
Недаром

они годны для ветра
и для скрипки.

И вы мне подарили по ошибке

дубовый стол с разводами чернил.

Сажусь к нему,

а мысли чудны, зыбки:

то леший стонет,

то совиных крыл

пуховый взмах,

а то сырой, осенний

листок залетный чиркнул по виску,

а то волна светающих сиреней

смывает прочь

щербатую доску...

То желудь прокатился,

то воронье

перо кольнуло, с матицы упав,
но все-то ропот,
шорох посторонний,

то скрип, то хруст,

то вздох сушеных трав...

Вот в дымоходе

веточкой скребется

кот-трубочист,

вот храбрым коготком –

проныра-мышь:

над львиной ножкой бьется,

разит ее иголкою-зубком, –

но не сидится, право же, неймется

за вспученным, бушующим стволом...

И тянет вспять,

в дубравы Приднепровья,

где и поныне властвует Перун.

Чуть поведет

своей крутою бровью –

и грянут гусли

в сорок тысяч струн.

Чуть шелохнет

своей могучей дланью –

и всплачут кобзы;

пой иль голоси,

но, видно, так уж выпало заране:

бог музыки

есть Бог всея Руси!

Бог лиственный,
бог травный,
бог дубравный,
ракитовый и хвойный –
бог древес...
И человек ли –
слепок богоравный,
иль этот,

что горит сегодня,
лес?..

III ГАРЬ

Ушли колдуньи из полесских гнезд.
Зеленовласый выводок русалок
сгорел в костре, и где-то между звезд
плывет дымок – белесый полушалок...

Над этой гарью некому взлетать,
следок печатать на тропинке мглистой,
и не о чем до света напевать
над колыбелью... Розово-душистый

взметнется после, может быть, кипрей
в два человечьих непомерных роста...
И всадник прочь торопится скорей,
как будто ночью едет вдоль погоста.

1972, 1987

* * *

Июньский день в глуши тенист и звонок,
не спят ни днем, ни ночью соловьи.
А на тропе топорщится совенок,
вздымает крылья знойные свои.

Он мал, он слеп, из вешней колыбели
упал, мотает круглой головой.
Две бабочки цветные пролетели
над горемычной птицей меховой.

Три муравья прошли своей дорожкой,
высокий стриж на небе прозвенел.
Змеится цвет мышиного горошка;
как птичник, желт разлатый чистотел.

Взлети, трава, взлетай, ночная птица!
Горячий день растает в синеве.
И мне пора на время прилепиться
к бесшумным крыльям – к медленной сове.

И вместе с нею покружить над лесом,
держась поближе к дому и реке.
Вот домовой – чуть громыхнул железом
и прикорнул в пыли на чердаке.

Вот слышу я: черемуховый ветер,
кренясь на север, валится в овраг.
Вот месяц в небесах раскинул сети:
свети над миром, золотой рыбак!

Дрожите, души бархатных полевок!
Крепчайте, крылья хищного птенца!
В луче луны дымится подмалевок
совиной ночи, лип Яропольца,

могучих крон, клубящихся во мраке,
светающей росистой тишины...
Да только можно ль передать бумаге,
как эти ночи музыкой полны,

и все затишье – только смена звука,
а тьма – лишь веер трепетных теней,
когда на небе два лучистых круга,
забывчивые, бродят средь ветвей...

1981

* * *

Томлюсь ли в зимней пустоте,
брожу ль по клеверному раю,
сужу-ряжу о правоте –
и ничего не понимаю!

Всего-то бы сказать: гляди,
как счастлива!.. Прикосновенье
пера к руке... А из груди –
что стон, то снова восхваленье:

овальной, лапчатой травы,
тебя, приморского простора
и даже сумрачной молвы,
не различающей любви,
забвенья, славы и позора...

1977

Штрихи

1. ЗАБЫТЬЕ

Тяжка последняя кровать!

Где я? В силках? в капкане? в клетке?
И нету голоса – кричать,
и страшно мне тебя узнать
в том вороне на ветке...

2. РАССВЕТ

Очнусь. Опомнюсь. Было. Миновало...
Лежит себе, сметенное, во рву.
И – коль всерьез, на совесть, наяву –
меня еще на свете не бывало:
еще столетье, может, проживу!

3. В ГОРАХ

И снова – ярко-траурные маки
на той, уже бесплодной, высоте...
А мне казалось: это только знаки,
что вырожденье – вровень красоте.

4. ЕДИНСТВО

Я никогда не различала,
где – звон цепей, где – стук сердец,
где – стон любви, где – вопль металла,
где начинается начало
и где кончается конец.

5. РАБОТА

Я – в пехоте, в пехоте, в пехоте:
не в грязи – так в несмытой крови,
в новгородском промозглом болоте,
в той штрафной да бесчувственной роте,
что у смерти – на черной работе,
что для смерти – на черные дни!

6. МОРЕ

И вот уже ни друга, ни врага...
И вот венец моей седой науки:
что моря нет, а есть лишь берега –
два равноправных берега разлуки.

7. ВЕЧЕР

В теплых травах, в глубокой долине
светляки зажигают огни.
Не скажи, что легка на помине;
не скажу: напоследок взгляни...
Не тебе завещаются ныне
светлой памяти черные дни.

8. БОЛЕЗНЬ

Царапинка, песчинка, чепуха!

И я жива, и музыка разлита...

А все мне снится: пенье петуха,

да тьма, да звон козлиного копыта.

9. СЛОВО

Не тревожься... Тебя ли винить?

Тут не кровь, не беда, не обида.

Только словом посмею убить,

только словом могу быть убита.

10. ПРОЩАНЬЕ

А там – морская, пенистая даль
и осыпи совсем не нужных сосен.
Стучит песчаный, пористый миндаль.
Я не услышу. Это позже: осень.

11. ПЕЙЗАЖ

Брожу средь нищенских ракит.
А – то ли было, то ли снится –

лимонногрудая синица
сквозь виноградники летит...

12. МЕТАФОРА

Все зеркала... Забавы!.. Темный стих...
Брусничный лист. Молочные чернила.
Я б из могилы подняла живых!
Я б мертвых за оградой схоронила!

1973, 1975

* * *

Сергею Козлову

Иван-царевич так живет:
лозу плетет, конюшни чистит,
лучину жжет, поклоны бьет,
ни букв не ведает, ни чисел.

Иван-царевич, беден ты,
да говорят, что ум короток.
Морозной, колкой чистоты
Не кована тебе корона.

Ты из ивашек, из емель,
такое даже не приснится –
сказать за тысячу земель,
домой с Жар-птицей воротиться.

А птица – с ветви на сучок,
рукой подать – такая малость...
Иван-царевич, дурачок,
всё дурачками начиналось.

1962

ВЫХОД К МОРЮ

* * *

Начинается эта страница
оттого, что вовек не со мной
крымских роз по стене вереница,
сине море под крымской горой,
что белеет в подлеске кислица
бело-ландышевой головой;

и певец желторотой раките

что-то звонкое в душу кричит:

что, мол, вешнее солнце – в зените,

что лужок так медово горчит,

что протянуты струнные нити,

по которым пчела прожужжит.

По которым и я наудачу
прокрадусь белокурой весной,
воспаленную голову спрячу
в огороде за ближней горой,

в молодом синеватом укропе,
в мотыльково-капустной пурге –
в сердце родины, в светлой Европе,
в золотой от купальниц реке!

И за мной припускаются маки
с козьих склонов, с кизиловых троп.
По дороге из греков в варяги
обнимает их майский озноб.

По дороге, где волок на Ламе,
где тверские богатые льны
переливными дрогнут шелками –
зелены, точно очи весны...

И колышется тайное пенье,
мерной речи задушенный строй.
Это там – где лопух и сирени,
это здесь – под еловой трухой...

И вплетаются темные розы
и шиповники в тонкий платок...
Ничего-то не вижу сквозь слезы:
как отселе мой путь одинок.

Как отселе распахнуты дали
ненаглядной моей стороны,
про которую деды певали,
бабки видели вещие сны,

будто нету просторней и краше,
чем на Север, под парусом, путь,
подымаются волны, как чаши,
бьются чайки в балтийскую грудь;

и когда от московских окраин
электричка бежит по лесам,
ладим лодку за старым сараем,
чтобы плыть по курчавым овсам,

чтоб, развесив веселые флаги,
через волок да волжский ручей
плыть из ласковых греков – в варяги
всею кровью и памятью всей!

1980

Выход к морю

1

Так вот куда стремились мы от века,
так вот о чем – Ливонская война...
Не возвышает душу человека,
а разве что гнетет ее волна.

А разве возвращает восвояси –
к отчизне без окон и без дорог,
где дождь исходит в неутешном плясе,
и вот поплыл уже и сена стог.

И вот плывет по морю драный лапоть,
и вот летят грудастые суда
до устья Эльбы, до низовьев Лабы,
и пеною вскипает борозда.

И вот встает лихой ганзейский город –
прижимистый, под кирхой, городок...
А вкус воды все так же солон, горек,
а дух земли по-прежнему глубок.

Гостиный двор. В заулке – синагога.
Меняльной лавки сводчатый портал...
А бог все так же не похож на бога,
как в час, когда Творцом себя назвал.

И так блестит на солнце черепица
и благочинен уличный покой,
как будто бы младенца из корытца
здесь выплеснули с мыльною водой.

И женщин осторожная осанка,
и копьями – раскрылия чепцов...

(Ну разве так ступает россиянка,
когда заморских потчует купцов!)

И замирает будничное море
и в гавани недужное лежит,
коль трубчатая музыка в соборе,
как ветр в овраге, буйно загудит.

И во главе семейного отряда
шагает пекарь, шорник, водовоз...
Так что же сердце лапотное радо,
когда рыдает птица альбатрос?

Когда летишь – и паруса в заплатах! –
туда, где скачет душная вода,
до устья Эльбы, до низовьев Лабы
и далее – неведомо куда!..

2

Варяжское, языческое море!
Какая быль на дне погребена!
Щепоть земли с Софийского подворья,
обломки мачты – иль веретена?

Какой была упрямой эта пряха,
что две зимы сучила да пряла! –
И парусом вздымается рубаха,
июньским льном лагуна зацвела.

И мореход – холоп и смерд вчерашний –
свой путь по звучным звездам начертал.
Он на волне – как будто грач на пашне,
так важен, точно сам ее вспахал!

Так весел, словно это сине море,
а там – недолго! – море-океан –

не тягость, не чужбина и не горе,
а штормовая вотчина славян!

Как будто бы, повит морскою славой,
качаясь в ледовитой глубине,
он родину зовет уже державой –
при парусах, при верфях, при зерне;

при городах и златоверхих храмах,
промоинах озерного челна,
степных криницах, приворотных травах, –
и жаворонком слышится волна...

1980

Холодная весна

Но это море только белизной
меня прельстило... В это время года
бескрайняя пустыня небосвода
не привлечет опасливой души
на нищий берег...

Я нашла здесь волю,

и долгое молчанье, и пучок
лучей, и белоснежный подоконник.
(Но так бывало в ясную погоду.)
И эту кромку... Отверделый снег
сверкал, как в детстве – сахар, и волна
его лизала робко, потихоньку,
отшатываясь, крадучись, хитря.

Я узнавала этот голый берег...
На низких дюнах, меж сухих стволов
летели белки. Желтая синица
присвистывала. Гроздья воробьев
слетались в одичалый палисадник
и на кусте столетнего жасмина,
нахохливаясь, прогибая ветки,
покачивались, будто бы цветы.

Туманные латышские коты
моих речей почти не понимали.
Пушась своими царскими хвостами,
спешили прочь, – но можно ли винить:
у них в глазах всегда стояла греза.
Я привыкала к очертаньям сосен –
корявых, с мелкой хвоей набекрень.
И временами жиденький пейзаж,
с изломанным, томительным пареньем
взметенной кроны – мука простоты!

усилье смертное! божественная скудость! –
горчил японской тушью. В небесах
текли тогда лазурные знамена.

Прозрачный отблеск утреннего моря
был сизо-голубиным... Красных верб
кошачий, заячий, жемчужный мех
уже весну насказывал природе.

Но море, море – в белых хлопьях чаек –
едва звучало... Только по ночам
сквозь темный рокот напряженной хвои
взывал ко мне его огромный голос –
и мне тогда казалось: все железо,
все продырявленные кровли мира,
затерянного в этом влажном мраке,
здесь громыхают – под моим окном.

И я подолгу вглядывалась в море.
И выплывал навстречу Гетеборг,
туманы, скалы, льдистые фиорды,
пожухлый вереск – Северной Европы
рассветное седое молоко...

Туда! Туда... В медлительные страны,
где острым солнцем плещется форель,
где век еще нисколько не в разгаре,
где лейтенант безумный околдован
девчонкой долговязою – Эдвардой,
чье имя, как эпическая песня,
звенит, как дивной страсти тетива.
Но ты, любимый?..

«Светлая земля

твои шаги навеки сохранила...»

Так я во тьме когда-то говорила.
Так повторю. Теперь не плàчу я.

Туда! туда!

Путивльская стена

и так влажна! И разве что добавлю
к ее песку?..

Измученные камни

молчат. А белокурое пространство
бьет в бубны, раздувает паруса...
Туда! туда!.. Но мне опять желанней
остаться здесь – умершей, позабытой,
чем там – беспечной, гордой, молодой.

Моя любовь не стала бы напрасней,
моя печаль не стала б молчаливей,
когда б земля осталась за холмом.

Мне предстоит еще седая старость
и труд веселый, одинокий, страшный, –
я не желала бы от этой чаши
уйти, хотя б ив трещинах она.

И то движенье сумрачное вспять –
за днем грядущим, сном позавчерашним,
и тот вокзал, где мартовская слякоть,
и где цыганка в белых башмаках,
с монистами и опустелой грудью,
где криком воет музыка слепая,
а зеркальце оклеено бумагой, –
мне предстоит...

Но лучше промолчать.

1973

* * *

В этом мире, расчерченном начерно
на разлуку, на смерть, на любовь,
разве я – для тебя предназначена?
разве сам ты – к бессмертью готов?

Разве это зеленое зарево
поседевшей от соли волны –
слаще дымного, раннего, карего
подмосковного чуда весны,

черноземных проталин в орешнике,
лучезарного взмаха ракит
и певца, что, минуя скворешники,
над обугленным лесом летит?..

1975

* * *

...И я не стала ни сестрой,

лицом похожею на брата,

ни той покорною женой,

что перед Богом виновата,

и ни возлюбленной – меня
лишь одиночеством дарили:
бежали, словно от огня,
и, охладев, боготворили.

1978

* * *

Безмерные права
у медленной разлуки.
Зашьешь мои слова
в шелка речной излуки.
Откину волоса
со лба немолодого,
чтоб видели глаза,
когда приснишься снова:

как некогда – живым,
как исстари – беспечным,
под сводом голубым,
в пространстве бесконечном...

1977

Забытый поэт

Я склоняюсь уже не спеша
над твоим молчаливым уроком.
Где паришь, золотая душа?
Что ты делаешь в небе глубоком?

Так ли славно оттуда глядеть,

отыскав уголок поукромней,

как рябины червонная медь

заалела над отчею кровлей?

Так ли горько следить, как иду
по ледку – по расколотым стеклам
к твоему ломотному пруду,
что листом покрывается блеклым?

К той березе – крутые рога
перепутались с лапами ели...
Так ли горько видать, что луга
обезлюдели да пожелтели?

Так ли странно слыхать, как прошла
под гармонь деревенская свадьба?
А когда-то и церковь была,
и на льне богатела усадьба.

Из которой под вздохи старух –
вдовых теток и матери – мчался
в Дерпт, Париж, громовой Петербург...
С сельской музой затем повенчался.

То ли ключница, то ли жена,
говорят, на гроши схоронила.
Недостало ни леса, ни льна
на нещадные эти чернила...

Так ли скучно смотреть, как молчу
над твоей немудреной строкою:
может, просто на память учу,
может, высью дышу голубою.

Может, думаю: зряшнее нет,
чем твердить, что поэт – врачеватель,
а тем паче – что умер поэт,
если жив одиночка-читатель.

1980

* * *

...Но это старость – морщит жаркий лоб,
но это юность – остро плечи горбит.
Иссякнет речь и пробежит озноб,
когда душа бывалое припомнит:

она ль могла так истово рыдать
и так несыто звать к себе в подмогу
российских слов сырую благодать
и на Орел апрельскую дорогу?

Она ль могла так радостно лететь,
на отчий дол в тоске не оглянуться, –
она ль могла в глаза твои глядеть,
твоей руки, постылая, коснуться?..

1976

* * *

Видно, загодя – дело не чисто...
Видно, вправду – раба не чиста...
Разве я не бывала речиста?
Разве я не бывала проста?

Отчего ж ядовитая мята
возле милого дома растет?
Отчего ж на меня, а не брата
этот рекрутский жребий падет?

Отчего ж отлучат от любови,
скажут: порохом пахнет земля...
Кто синицу в бурьяне изловит,
кто засмотрится на журавля...

Ничего не пойму в этом мире,
никого – в этом отчем дому!
Ну, а ты: чтоб на этой вот... лире...
я бренчала!.. Про что? И – кому?..

Что скажу? Без меня – разрыдаться
научились на светлой земле.
Без меня – повели разлучаться
тех двоих, что белеют во мгле.

Без меня пропылили солдаты,
чтобы сгинуть на старой войне.
Без меня – календарные даты
пришивают к лазурной стене.

Без меня – эта синяя вечность,
озаряя ничтожный предмет,
катит в горло такую безбрежность,
что – ни звук, и ни мрак, и ни свет!..

1975

Воспоминание о Яропольце

Памяти кремлевских курсантов 1941 года

Какая даль обнажена!
И голос моря бьет мне в грудь,
и не умела б я вздохнуть,
когда б настала тишина.

И не умела б рассказать,
как сердцу весело летать,
на ледоходной льдинке плыть,
голодной чайкою кружить.

Как странно мне, что далека
страна, где желтые луга
сырой отавой шелестят
и входят козы в голый сад.

А заяц яблоню в саду
да иву – косы-то в пруду –
уже как липку ободрал;
скользнула мышь на сеновал.

А церковь сыплет серый мел.
Устав от битв, уйдя от дел,
седой фельдмаршал Чернышев
здесь погребение нашел.

Он был богатый господин,
при Лисавет он брал Берлин
и разбивал версальский сад
в земле, которой черт не брат.

А внучка – бог ее прости –
телят гонять? гусей пасти?
в Сибирь надумала пойти...

Острог читинский на пути.

Богоотступнику жена,
она белее полотна,
Александрина! – имена
какие плыли по снегам
да по тюремным по замкàм![16]

Она чахоткой сожжена...

А вот и ты, а вот и я –
все та же дружная семья.
Кричали в детстве: «Наш – Берлин!»
И вот дожили до седин.

И всё запомнили как раз:
совиный крик, вороний глаз,
и в этом выжженном саду,
и в этом тинистом пруду

любая капелька – моя,
любая веточка былья,
и этот лес, и этот мост,
и этот брошенный погост,
где прошлогодней бузины
сухие кисточки – красны
и так в земле лежит народ,
что, что ни косточка, – поет!

Ледок туманится. Репей

один в дозоре средь полей.

Из-под стального шишака,

из-под насупленных бровей

он в даль глядит – издалека,

как старший из богатырей.

И так рука его крепка,
как будто латника рука.

А над кусточками жнивья
пылает эхо соловья,
который жил, который пел,
когда и я, уйдя от дел,
легла у старого плетня,
где дремлет сельская родня,

где спит берлинский генерал,
а землю вешнюю вскопал
волоколамский бородач,
неспешный, как при севе грач.

Где спит задумчивый курсант
в аллее, уводящей в сад.

Он защищал старинный дом,
который высился кремлем,
венчая век, венчая пядь,
какую – можно ли отдать?!

И это не был зряшный риск –
торчит из гипса обелиск;
и кто-то молча зарыдал,
как будто сам с ним рядом пал...

Я ничего не говорю,
я только медленно смотрю,

и мне ль заплакать? – я мала
для полноты добра и зла.

Нора барсучья – или чья?
Ступаю руслицем ручья...
Да где же эти волокá?
Гремит прибой, катѝт река,
и входят в Ламу корабли
ганзейской прибыльной земли.
А встречный флот по гребню вод
от Черноморья восстает...

А на шоссейке – зерновоз

пылит – и кашляю до слез,

и, сиволап и низкоросл,

читает пахарь книгу звезд.

Уже невидимый почти,

один – вселенной посреди,

за ним – озимые поля,

за ним – обширная земля,

за ним – Москва, за ним – Берлин,

а он – один, один, один.

И я смотрю ему вослед

из темноты грядущих лет.

И я восстану, может быть,

чтоб дальше цвесть, чтоб дальше плыть,

уже седая, как волна,

глубокой вечностью полна;

какая дружная весна!

и прежний голос бьет мне в грудь, –

ведь не умела б я уснуть,

когда б настала тишина!

1981

* * *

Сколько мглы!.. Хрипота в голосах...
Ни луча в этом небе землистом.
Лишь в низине, в капустных лесах,
одиноко, как во поле чистом,
машет бабочка белым батистом,
через миг истлевая впотьмах...

1974

* * *

М. Ногтевой

Ранние приходы темноты,
в трещинах облезлый подоконник,
а за домом – стылые пруды,
а за ставней – глиняный шиповник.

Так его кувшинчики висят –
влажная глазурь на терракоте, –
словно, изумленные, косят
в душу, наклоненную к работе.

Письма ли скупые напишу,
рифмы ль забренчат – забавы ради,
надо привыкать карандашу
к этой одиночества отраде.

Надо привыкать моим глазам
к узкому полуночному блеску –
луч уже скользит по небесам,
если приподнимешь занавеску.

Всходит быстротечная звезда.
Время плакать сухогорлым совам.
Здравствуй, мимолетного труда
знойная, сухая подоснова!

Здравствуйте, румяные слова,
вестники молчанья наливного!
Так ли я – бестрепетно – мертва?
Так ли к этой гибели готова?

Так ли, примиренная, взойду
зернышком?.. и в крымскую черешню

косточкою белою врасту? –
так ли – в приснопамятном году –
яростная, хищная, воскресну?

Так ли мне стоять перед тобой –
славою, попыткою укора?..
Так ли просверкаю под луной
влажным терракотом у забора?..

1976

* * *

Чужбина. Море. Снеговая воля.
И по ночам потрескивают льды.
А я смотрю: как будто берег поля,
где белые запенились цветы...

И снятся белокрылые ромашки
и диких пчел густой недвижный гуд...
А если звон – скользит ручей в овражке,
и душные бузинники цветут.

И на земле подгнившую корзину
найдешь, уже прошитую травой.
Какая сырость обнимает спину,
над головой – какой горячий зной!

Какое медоносное терпенье
у бурой пчелки: взмоет в синеву,
чтоб, миновав господские сирени,
нырять в сурепку – сорную траву!

Чтоб научить меня – горячим глазом

следить, как вспыхнет золотистый рой

и, легкой тучкой затемнев над вязом,

летит заране за реку домой...

А ласточки над низеньким карнизом
дощатой почты – жалобно свистят,
пока на небе – сомкнутом и сизом –
цепами или ведрами гремят;

пока идут поспешно за водою
по тропке, по муравке меховой –
за ломотной, глубинной, ножевою
колодезною сытною водой;

пока мятежно возглашает стадо,

дневною мглой накрытое в лугу,

и пробегает по листам прохлада,

и машет куст, взлетая на бегу;

пока с веревок впопыхах срывают
свистящее суровое белье,
и кличут в дом, и имя называют,
зарытое в бузиннике – мое...

1981

* * *

Опостылел и город, и дом,

опостылели мысли и слезы,

и совсем не нужны за окном

эти круглые красные розы.

Этой сини морская кайма,

эти камни, облитые солью.

Это я разлучила сама

душу с телом, а сердце – с любовью.

Это я научила глаза
так смотреть, словно вовсе незрячи,
так скользить – по беде, по удаче,
что взлетает в мои небеса;

так, прищурясь, нацелиться в даль,
словно там просверкает во мраке
о тебе – золотая скрижаль,
обо мне – горстка пыльной бумаги...

1976

* * *

Уже следов любовного недуга
ты на моем лице не различишь.
Высоким смехом отвечает вьюга.
Церковкой звякнет городская тишь.

И, пойманная кем-нибудь на слове,
я эту речь в испуге не прерву.
Я проживу в Можайске или Пскове,
я в Новгороде молча проживу.

Я заведу зеленый огородец,
я маков цвет на грядках разведу.
И буду думать: вот скрипит колодец,
вот плещет гусь на солнечном пруду.

Пускай моей подругой будет ива,
пускай дрожит сердечком бересклет.
Я не знавала жизни сиротливой:
таким был людным этот белый свет!

Таким был добрым хоть бы первый встречный,
такой угрюмой я сама была,
что и теперь в лугу моем заречном,
пожалуй, не отмоюсь добела.

Но если скажут: мне всего милее
древесный шелест – не людская молвь,
набухшие от сырости аллеи –
не равенство, не братство, не любовь,

а это золотое дребезжанье –
нестройный плеск, набат, морозный гуд,
когда встают с погоста прихожане,
когда на лед Чудской они идут;

когда такая тишина витает,
такая птица горькая кружит,
как будто дух неслышно воспаряет,
а тело – где-то мертвое лежит, –

я так скажу: для этих расстояний
на сорок бед – единственный ответ:
страданье не зовет себя страданьем,
разлука знает, что разлуки нет.

Девчонка помнит: нарядят вдовою,
мальчонка чует, что – геройски пасть...
Что жизни им отмерено с лихвою
в тот час, когда она оборвалась.

Я так скажу – что этот мир древесный
напрасно ты желаешь разделить
на то, что – песнь, и то, что было песней,
на речь – и то, как надо говорить.

На клейкий лист – и жухлую бумагу,
на смех и плач, на слово и число.
Coтpy со щек непрошеную влагу.
Смотри – ее к оврагу отнесло...

И если на краю воды и суши
стою одна, – то разве знаешь ты:
всю ночь с листвы глядят людские души,
хлебнувшие безлюдной высоты.

Они глядят с волненьем и тоскою,
как зреет мак, как тихий город спит...
И разве что с отшельницей глухою
весь небосвод, засыпанный землею, –
со мною неурочно говорит.

1980

* * *

Сколько лет, сколько зим протекло...
Как тюрьма, укатала свобода!
Молодое воронье крыло
разрослось в ширину небосвода.

Всё мне снится: твоя голова
голубой сединою чернеет...
Я, наверно, подавно мертва –
лишь рубец на щеке розовеет.

Я подслушала: там, впереди,
за горою, – такая разлука,
при которой – ни слова, ни звука,
ни любви, ни проклятья в груди...

1974

Латвийский берег

Сергею Козлову

...Там возводили крепость из песка,
текучего, напитанного влагой.
В нагроможденье островерхих башен
такая вольность и такой полет!
Пронзают шпили огненное небо,
которое пониже опустилось
затем, чтоб город устремился ввысь.
Какой большой, какой богатый город!
Пруды, собор, дозорные площадки...
Но вместо хриплогорлых петухов
иль прапорцов из певчего железа –
мохнатой чайки белое перо...

Вставало солнце. Расстилалось море –

сиреневого, розового цвета,

как будто в нем всю ночь мочили вереск.

И я все это видела во сне

тому назад лет двадцать, но сегодня

вдруг повторился этот дальний сон.

И я опять в стране, залитой солнцем,
и море плещет в каждое окошко,
а на окошках – душные цветы.
И жители знакомы мне: сапожник
сто лет тачает бархатный сапог,
и стражник спит в обнимку с алебардой,
а мельник мелет круглое зерно.
Летает пух петуший, и гуляют
украшенные бантами коты
у ног хозяев, заливаясь песней.
— Бездельники! – кричу я. – Чародеи!..
Но мой приятель, Лýис Стивенсон,

мне машет шляпой, и спешит по трапу,
и ломано по-русски говорит...

Но погоди – ведь тут, пожалуй, праздник:

увиты прясла тоненькой гвоздикой,

всклокоченной козлиной бороденкой, –

ну, и цветок! – белесый, никакой,

неотличим от северного неба,

от ветерка песчаного над дюной –

но пряною негоцией Востока

исподтишка задумчиво пропах...

А у ворот – ползучие гирлянды

морской капусты... Чтó там? Нежность? Свадьба?

Турнир? Победа? Дружество с врагом?

Сейчас ударят в золотые бубны,

польются флейты, засияет скрипка,

и девушки счастливые распустят

русалочьи льняные волоса...

Ах, эта шхуна, – ржавая калоша,
кишащая серебряной салакой,
а к днищу прикипели жемчуга...
Который год, уткнувшись носом в берег,
жует песок скрипучий!.. Нам бы плыть
куда-нибудь подале, наугад,
в скалистый город, в сумрачное детство,
где тянет гарью, где в седой крапиве
рубиновое стеклышко горит,
где стайки молчаливых воробьев
золой взлетают от босого шага...
Там слов совсем не слышно – только запах
имеет детство; только серый камень
на родине покинутой лежит.

И я опять бездумно вспоминаю
невнятную дремоту, берега

чужого моря, путаную сказку...
Еще со мной нисколько не случилось
печали!.. Торжествует на песке
дух готики и детская ладошка.

1972

Песенка

Всё мне чудится: встретимся, вспыхнет
этот город весенним огнем,
то, что болью мы звали, утихнет,
мы иначе ее назовем.

Мы иначе... Я буду богатой:
ну, не чудо ль? – отведаешь ты
этой бархатной, холодноватой
изумрудно-зеленой воды!

Только что ж эта ржавая влага
мне клокочет? Ищи, мол, свищи...
Но и то: у большого оврага
черно-буро седеют хвощи.

Но и то: в осветленном заречьи
так заметен уже листопад.
Как легко! Ты обнял мои плечи, –
оглянулась: то птицы летят.

Как светло! Прохудились заборы –
и вольней: только неба кайма...
И деревьев пугливые взоры.
Да вот эта... С котомкой... Зима!

1972

* * *

Холода!.. На дощатом пороге
намерзает предутренний лед.
Что там брезжит на юго-востоке?
Что там запад косматый несет?

Всё короче, всё редкостней звуки.
Всё молчу – точно горло щадя...
Лишь орлиные очи разлуки
за широкой завесой дождя.

Лишь размокшие перья вороны
на тропинке аллеи глухой...
Но деревьев безмерные кроны,
запрокинувшись над головой,
издают не предсмертные стоны –

ропот жизни, еще не живой...

1974

Единство

Земгалия, ты – божий каравай...
Озера нынче уж летать не могут...

Визма Белшевиц

Да будет кругл земгальский каравай,
белы – под солнцем Вѝдземе[17] – березы!
Мне, россиянке, дорог этот край;
беру себе его сухие слезы.

Беру себе отравленных озер,
летавших в небе, гаснущие взоры;
и хутора безлюдного укор,
и опустелые барсучьи норы.

И траурную, тощую сосну
над беспощадной юрмальской порубкой,
где гиацинт напутствовал весну,
клубясь душистой белорунной шубкой.

И вздох ковровых, облысевших мхов,
и розги, что раскладывает вереск,
и гнев твоих языческих богов,
проклявших этот выскобленный берег.

И обелисков погребальный строй –
твой можжевельник: словно над могилой,
он замер, этот хмурый часовой
в глухом плаще из хвои темнокрылой.

Беру себе истаявший янтарь
от ног моих отпрянувшего моря,
и древних балтов выцветший словарь,

пустую сеть – и ливневую хмарь
от Припяти растекшегося горя...

Беру себе знамен горячий шелк
и алые ручьи в Борисоглебе,
когда прошел, как смерч, латышский полк,
и бабий плач о мире и о хлебе.

Беру все то, что породнило нас,
жгутом скрутило – хочешь иль не хочешь:
донских нагаек Саломеин пляс
и горсть песка, где дремлет Диевкоциньш[18].

Беру себе бездонную Сибирь,
где стынут в вечной мерзлоте латгальцы,
лесоповала вздыбленную ширь,
кровавую Альбѐртову[19] псалтырь,
сметенных гнезд латинскую цифирь –
как топором отрубленные пальцы...

И меченосцев выщербленный меч,
который горько-шепчущие дайны
одни посмели в памяти сберечь,
пустив по ветру Орденские тайны.

Беру твои разутые мечты,
твой сладкий сон, что, может, и приснился
затем, чтоб оборваться у черты
окутанного дымом Саласпилса...

Беру себе обиду и вину,
свободный дар – и семь веков неволи,
сама – в ливонском тягостном плену...
И если бросишь ты меня одну, –
твое ли сердце отдохнет от боли?

1986

* * *

Это ложь, что врачуют стихи!
Я не знала горчее отравы,
чем кипящие, знойные травы,
что чадят из-под смуглой руки.

Я не знала темней забытья,
чем с тверезостью протоколиста
вспоминать, как весенние листья
шелестят на плече у тебя.

Я не знала грознее того,
что по-русски зовется: работа,
где по горло – и крови, и пота,
и хулы, и издевок без счета,
а награды – всего ничего!

* * *

Соловьиный, немыслимый остров
из воды молчаливой возник:
черной липы обглоданный остов,
голь ракиты... Певучий тростник,

мысль затеплив в коленчатом горле,
трель зарыл под убогой ольхой.
Что ж вы руки слепые простерли:
ни реки, ни певца над рекой...

Лишь пастух с черноротою дудкой
прокричит меж прибрежных ветвей,
где подрагивал беличьей грудкой
и швырял жемчуга соловей!

1974

Тростник

Всё то, что прежде вызнано из книг,
стократ могло поверено быть нами:
что человек есть мыслящий тростник,
колеблемый привольными ветрами.

И вот, встречая позднюю зарю
в зеленых, звонких приозерных кущах,
качаю головой и говорю:

да, он – тростник. Но он тростник – поющий!

9 декабря 1993

В шторм

(Воспоминание о послевоенном лете)

Средь пасмурной весны – балтийский шторм,
залив дымится белогневной чашей.
А я смотрю на сизый окоем,
на чресполосицу размытых бурей пляжей.

Казалось, тут бы духом воспарить,
взлетать за этой чайкой белобрысой.
А мне бы – лишь тебя благословить,
молоковоз, грохочущий под Истрой!

А мне бы только берегом ручья,
нагнувшись, под раздетой бузиною
пройти землей, которая – ничья,
как то бывает раннею весною:

не время сеять, огород копать;
и даже грач нисколько не уверен,
что вправе он за сеялкой шагать,
а мы не станем взыскивать потери...

А мне бы посмотреть на этот клин,
что столько весен золотел сурепкой,
где шмель, как бы заморский господин,
пылал собольей, бархатной расцветкой!

А мне бы глянуть, как стоит осот,
отвоевав себе седую пашню;
я говорила: пуховик трясет
засоня-баба, – осенью вчерашней...

А мне бы глянуть на приречный луг,
где лисохвост и жгучая ромашка

впивали пчелки медоносный звук,
как я, как та девчушка-замарашка,

что на вопрос: откуда ты идешь,
как продралась сквозь мачеху-крапиву? –
мне тихо шепелявила: – Не трожь...
Не гомони... – и бережно на иву

кивала – потому что грянул щелк,
и перехлест, и яростной трещотки
крещендо... И не мог зеленый шелк
укрыть того, кто прятался в середке

почти нагих, дымящихся ветвей,
почти безлюдных вспаханных просторов...
Я о тебе, солдатский соловей –
в шинельке серой, в ивняке узорном!

Я о тебе, мой самый старый друг,
наш серокрылый ангел Подмосковья.
Я пыль земли еще не смыла с рук,
ту пыль, что пахнет порохом и кровью.

Я о тебе, весенняя земля;
кормилица с уже иссохшей грудью.
О вас, волоколамские поля,
и о тебе, родимое безлюдье.

Сказать бы это слово: колосись!
Шуми лихой картофельной ботвою!
Отчизне снова выпадает жизнь
и пир с глубокой чашей круговою.

Отчизне снова выпадает смерть:
в бурьяне дремлет пусторотый Голод.

Еще он слаб, еще он милосерд,
еще он мертв, а может, просто молод.

Еще не глянул ямами очей,
еще зарытой зыбки не качает...
Но, словно пена из морских зыбей,
колотится в окно рыданье чаек.

Высоким вдовьим голосом кричат,

надрывным стоном содрогают небо,

и сосны – как железом шелестят, а

волны – полны горестного гнева.

И кажется: черемуховый прах
метет волна иль пепел пепелища.
Все море – в блеске чаячьих рубах,
как будто мина пропорола днище...

Как будто бы плывут они, плывут...
Как будто снова выпадет победа,
сурепкин мед, сухой гусиный пруд
и темный звон удушливого лета...

1982

* * *

Нет, совсем не о гибели речь!
Этот сон – к торжеству, к новоселью
да к тому, чтобы в сердце сберечь
быстротечную милую землю.

Никого не увижу от слез...
В изголовье – тлетворны и пряны –
вянут розы... Не ты ли принес?
Конским потом сверкнули каштаны.

Я люблю этот взмыленный путь
из суглинка – в отцовскую глину.
А всего тяжелее – согнуть
было эту сутулую спину.

А всего тяжелее – дохнуть
смуглой грудью... Но ты ль не утешен? –
эти комья, что бросят на грудь,
я расслышу, как грохот черешен,

как морской, накрененный прибой,
как метель, ударявшую в ставни,
дробь капелей и говор скупой –
твой гортанный, заносчивый, давний...

1975

* * *

А был он хлебом мне насущным.
Как воздух был. И как вода...
Как любовался он тогда
моим лицом великодушным.

Как медленно он разжимал
свои, уже пустые, руки.
Веселым поездом разлуки
уже манил его вокзал.

Высоким голосом тоски

от моря чайки отвечали.

А я всегда была в начале

любви – печалям вопреки.

А я всегда куда-то вспять,
как провожая на перроне,
в закатном солнце, знойном звоне
плыла, чтоб молодость встречать.

Чтоб, глядя в низкое окно
в клубящемся тумане белом,
лететь душой, сжиматься телом:
ведь телу, право, все равно –

болеть ли, стариться, цвести
иль снова обмирать в объятьи.
Всё то ж на нем темнеет платье.
Всё тот же розан на груди.

1984

* * *

Подарю тебе нынче свободу

чьи-то узкие щеки хлестать.

Ворочусь к своему огороду,

стану квасом тоску запивать.

Подарю тебе светлое право
целовать этот синий роток.
Над тобою, как лучшая слава,
проплывет мой посадский платок.

Сколько роз на худом кашемире,
земляник, виноградин, гвоздик!..
Я еще не освоилась в мире,
где язык мой так волен и дик.

И, конечно же, черная ревность
водит белым, лебяжьим пером.
И, конечно же, слез моих древность
так суха – хоть руби топором.

Так легка, точно мы – на свободе,
на каком-нибудь бывшем ветру,
и плывет в золотом небосводе
горстка звезд, что умрет поутру...

1976

На старом погосте

Как хорошо, что некого терять!
Без всадников
промчались кони в мыле.
Поди, уже имен не разобрать...
А мне они – почти родными были.

1987

Весною

...тàк забывший меня человек
мне сказал.

Так я с ним распрощалась –

на двадцатый, на будущий век...
Впрочем, так ли уж много осталось?

Эти юные брови поднять
с удивленьем, вошедшим в привычку.
Я не стала чернила смывать,
чтоб в зеленую сесть электричку.

Чтобы ехать по этой весне,
сколько надо веселой отваги:
вот герань рассмеялась в окне,
вот деревья – спиною ко мне,
так стоят, будто свернуты флаги.

Будто все, что сверкало тогда,
позаржавело в старой укладке...
Вот река. Вот речная вода.
Вот мужчина ладонью из кадки

серебристую гниль зачерпнул.
Воспарили стрижи над погостом.
Я о чем?.. Как ножом полоснул –
этим древним с тобою несходством.

Как целуют, как любят его?!
Как, должно быть, уродливы дети...
Как, пожалуй, и нет никого
у него на целехоньком свете!

Как, быть может, терпел от людей,
как, должно быть, собой понаскучил,

как невнятной печалью своей
ясный разум напрасно измучил!..

Разве я создала этот мир,
эту жадную страсть человека,
этот парк, где эстрада и тир,
этот рай, где фонарь и аптека?!

Разве я ненавижу его?
Разве, глядя на угли заката,
не надеюсь утешить того,
перед кем – навсегда виновата?

Не надеюсь – своими избыть
чьи-то – втрое тяжеле – утраты?
Не пугаюсь – воды попросить,
не услышу из хвои и мяты:

— Будет жалостным голосом выть!
Я и сам не ушел от расплаты.
Вот росы жемчуговая нить,
чем богаты, тем, стало быть, рады!..

1975

* * *

Они даются иногда –
и вдруг, и ни за чем –
пустому сердцу – простота,
а слову – тема тем.

Всё пела мачеху-любовь,
кляла ее красу.
А нынче – медленнее кровь,
а нынче – снег в лесу.

Стонала: лучше уж конец,
чем эдак горевать.
А нынче – свадебных колец
вдове не миновать.

На ней серебряный наряд –
во всю казну твою...
«Какие плечи!» – говорят,
покуда речь таю.

«Какие очи, – говорят, –
у старой молодой!» –
пока киваю невпопад
далекой головой.

И вот на круги на своя
мне воротиться чтоб,
из петли выну соловья,
сложу в тесовый гроб.

Водицей мертвой орошу,
плесну живой водой,
в сырой бузинник приглашу,
промолвлю: «Пташка, пой».

А он мне скажет: «Зачерпни
из серого ручья...»
В овраге – тень, коряги, пни,
и вся земля – ничья.

В овраге – щедрый курослеп,
в овраге – жгучий луч.
Босой следок за мною вслед –
опаслив да бегуч.

В овраге – смуглых черепков
прохладная глазурь.
Под камнем сорок ветерков
припрятано для бурь.

А вот черемухи чумной
задымленный рукав.
Какое небо надо мной
встает из глуби трав!

Здесь, среди битого стекла,
мой начинался путь.
И хоть к тебе – а не смогла
я с той тропы свернуть!

1983

* * *

В четыре стóроны легли дороги:

роится свет или клубится мгла?..

Но вы не так бедны и одиноки,

стихи мои, как с вами я была.

И вам совсем не те пристали крылья,
не та отрада и не та печаль,
с какими я дорогой чернобылья
уйду одна – в забывчивую даль.

1978

Anno Domini

...Но чем мне этот месяц так тяжел?
А может, год назвался: високосный?..
Вот – море, дюны, розовые сосны,
янтарный запах желтоглазых смол,
а впереди – еще такие весны!..
Но тот, на юге, страшный голос волн...
Сухая Ялта. Каменистый мол.
И острый ветер утренних предгорий,
и тонкий смрад самшитовых аллей,
пока военный грузный санаторий
пугал чугунной пышностью своей...