Изобрести свой язык, изъять его из себя, из собственных бездн и провалов, фантазий и онтологии опыта, огней и ощущения гнилости жизни; контрастов и полюсов, равномерного раннего барства и последующего изгойства; столь разные языки, такие не схожие…
Или – есть некоторая зыбкая схожесть, на манер облачного мерцания?
Язык Набокова – изощрённый, как ни странно, это относится только к прозаическим его построениям, усложнённому узорочью, но совершенно европейского отлива, ничего общего с Лесковым, или Ремизовым, русская провинциальная гущь не влекла; язык Бродского – столь же витой, поэтический язык, многоэтажный, с бесконечными лестницами переносов, с игрою смыслами, с придаточными, уточняющими основной мотив, с колоссальным нагромождением деталей.
С бухгалтерией перечислений.
Язык Набокова-поэта – ясен, тяготеет к кларизму, но особенно поэтом он и не был, хотя делал стихи мастерски; и в том, и в другом случае – колоссальный аппетит к деталям, к подробностям, реестры их, постоянно уточняемые, расцветающие новыми радугами, сложные реестры, шибко красочные.
Набоков любил словечко «шибко», предательски рифмующееся с ошибкой – которых и тот, и другой совершали мало.
…паровоз у Набокова, ШИБКО работая локтями, увозит, увозит…к воплощению мечты, которое ввергнет в такую бездну отчаяния, какую только и могут подарить «Облако. Озеро. Башня»…
Бабочки равны ли сражению, в котором участвуют войска Митридата и Суллы?
Пильграм никогда никуда не уедет, однако распустится веером бесподобный мир бабочек:
«В итальянских садах летним вечером гравий таинственно скрипел под ногой, и Пильграм долго смотрел сквозь смутную темноту на цветущий куст, и вот появлялся, невесть откуда, с жужжанием на низкой ноте, олеандровый бражник, переходил от цветка к цветку, останавливаясь в воздухе перед венчиком и так быстро трепеща на месте, что виден был только призрачный ореол вокруг торпедообразного тела. Он знал белые вересковые холмы под Мадридом, долины Андалузии, скалы и солнце, большие горы, плодородный и лесистый Альбарацин, куда довозил его по витой дороге маленький автобус. Забирался он и на восток, в волшебный Уссурийский край, и далеко на юг, в Алжир, в кедровые леса, и через пески в оазис, орошенный горячим источником, где пустыня кругом тверда, плотна, в мелких левкоях и в лиловых ирисах.».
Неважно, кто победит, но громоздится пейзажем истории:
Шарканье многих ног,
ругань, звяканье сбруи, поножей о клинок,
гомон, заросли копий. Внезапно дозорный всадник
замирает как вкопанный: действительность или блажь?
Вдали, поперек плато, заменив пейзаж,
стоят легионы Суллы. Сулла, забыв про Мария,
привел сюда легионы, чтоб объяснить, кому
принадлежит — вопреки клейму
зимней луны — Каппадокия.
…любой солдат из армии Суллы, равно Митридата, был бы, вероятно, поражён описанию сражения, в котором участвовал…
Словно своеобразие мира – именно через деталь и выражается: ею живо, и, умножаемые друг на друга, размножаемые зеркалами, детали сии, уходя к горизонту, делаются воздушными, переходят в потустороннее…
Набоков, очевидно, боялся смерти: хорошо это показано в рассказе «Ультима Тхуле»…
Бродский в интервью свидетельствовал о своём страхе, в стихе опровергая его:
«Ты боишься смерти?» — «Нет, это та же тьма;
но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула».
Посмертья не ожидая, боясь чего-то, а может и – многого не успеть, собирал…италийские виды, пейзажи США, бесконечную предметность, впавшую в сон вместе с Джоном Донном, обстановку «Резиденции» тирана, питерско-ленинградские подробности.
Фейерверк деталей!
…некто в дальней ложе театра направляет в перламутр оправленный бинокль, чтобы тщательней рассмотреть представление ястреба, догадывающегося, что не спастись, однако продолжающего подниматься выше и выше, предчувствуя последний акт пьесы.
Последние реплики.
Обволакивающие потоки и периоды прозы Набокова, делающиеся так, будто смерть никогда не наступит, не грянут её барабаны, трубы не зазвучат.
…господа, а ведь рассказывается, что Якоб Бёме, к которому вы оба относились пренебрежительно, умирал под пение ангелов, и окружавшие его…чуть ли не слышали отголоски оного…
Витьё поэзии причудливо, как орнамент, зашифровавший жизнь: и таково же – прозаическое витьё Набокова: с изощрёнными хоботками, тонкими улыбочками, тающими, как в Алисиной сказке, мелкими пупырышками: нажми на любой – новый вылезет, сейчас все листья распустятся, и будет весеннее счастье.
У Набокова много взмывов скрипичного счастья в прозе.
У него проступает веленевыми разводами потустороннее: как в «Сказке», где дьявол предстаёт в столь неожиданном женском обличье, а всё завершается крахом – на улице Гофмана, конечно.
У Бродского дьявол, кажется, появляется только раз – арабский представитель Меф-ибн-Стофель: в длинной панораме, сработанной под впечатлением от Томаса Манна, которого вообще-то не любил.
«Два часа в резервуаре» совершенно бродская вещь, исполненная по-набоковски, если иметь в виду его прозу – только без бабочек.
У Бродского есть своя «Бабочка» - лёгкая, с краткой строкой, сейчас взлетит.
Крылья, впрочем, так отягощены, что и полёт под вопросом:
На крылышках твоих
зрачки, ресницы —
красавицы ли, птицы —
обрывки чьих,
скажи мне, это лиц,
портрет летучий?
Каких, скажи, твой случай
частиц, крупиц
являет натюрморт:
вещей, плодов ли?
и даже рыбной ловли
трофей простерт.
И у того, и у другого – много игры, слова перемигиваются, иногда и чехарда смыслов намечается; но и тот, и другой – совершенно всерьёз, никогда не забывая о смерти, отделывая вещи и торопясь приняться за новые – вдруг не успеешь.
…эссеистика Бродского переполнена мыслями, часто представляемыми через образы – двоящиеся и троящиеся образы Венеции, например; и здесь многообразие мыслей дано – как разнообразие предметного мира в стихах, и в прозе Набокова.
И Набоков, и Бродский изобрели свои языки, будто свершили открытия, один в прозе, другой в поэзии, и горизонты схожести прослеживаются, мерцают, манят…бабочкиными крыльями.
