Помню, как в советское время, когда я был ещё совсем маленьким, в моей семье справляли Пасху. Бабушка покупала много сырых яиц, варила их вкрутую и ставила на стол миску, полную ярких белых яиц. Мама, она была художницей, приносила свои акварельные краски, кисточки и начинала раскрашивать эти белые яйца, покрывая их волшебными цветами: васильками, ромашками, хризантемами, одуванчиками.
Я с обожанием смотрел за этой работой: белое яйцо вдруг превращалось в маленький кусочек восхитительного цветущего луга. Выкрашенное яйцо пополняло большую тарелку, куда складывались расписанные яйца. В конце концов, я не выдерживал, брал у мамы кисть, макал в акварель и наносил на белое яйцо нелепые расплывчатые пятна краски.
Когда процедура крашения яиц завершалась, на столе стояла ваза с грудой удивительно красивых яиц, расписанных мамой, и венчала эту груду моя нелепица, которой любовались мама и бабушка. Я брал свою нелепо раскрашенную писанку, и мы с бабушкой бились на спор, а я её всегда обманывал, норовя ударить в мягкую, округлую сторону её расписного яйца острой макушкой.
Помню Пасху 1973 года. Это была первая Пасха после моего крещения. Тогда я гостил у моего друга, отца Льва Лебедева, который меня и крестил в церкви в Тёсово, в селе, что под Вязьмой. Отец Лев в знак особого расположения ставил меня в алтарь и просил помочь во время богослужения. В алтаре на столе лежали парчовые мантии: алые, голубые, золотые, белые, расписанные золотом, серебром. Среди них была одна ветхая мантия малахитового цвета, с облетевшими серебряными узорами. Отец Лев говорил, что когда-то эту мантию носил Иоанн Кронштадтский. Когда шла пасхальная служба, отец Лев, накинув на себя алую мантию, сквозь Царские врата вылетал в храм, восторженным, упоительным голосом восклицал: "Христос воскресе!" И все прихожане вторили ему такими же ликующими голосами: "Воистину воскресе!" Он возвращался в алтарь, сбрасывал с себя мантию, словно бабочка сбрасывала алые крылья, и я торопился набросить на него изумрудную, а потом лазоревую, а потом белую, как снег, серебряную мантию. И эти его полёты из алтаря в храм, и ощущение благодатного огня, который слетал на нас всех, порождали в нас чувство такой красоты, такой воли, такой любви друг к другу, а также к Тому, кого мы славили в своих восклицаниях!
И ещё одна Пасха, более поздняя, в селе Жестылёво. Тогда меня уже поразил недуг, я почти потерял зрение. В сельском храме готовились к Крестному ходу, и батюшка кому-то давал фонарь, кому-то вручал евангелие, кому-то хоругвь, а мне он вручил тяжёлый крест.
Я сказал: "Отче, я боюсь, что не донесу, споткнусь, упаду". Он ответил: "Это твой крест, неси!" Помню, как я, волнуясь, шёл, окружённый торжественными людьми, среди песнопений, и мне казалось, что во главе нашего Крестного хода, где-то под разноцветным фонарём, идёт сам Спаситель.
Всё это и многое другое чудесное, связанное с Пасхой, и те шестнадцать войн, на которых мне пришлось побывать, и все кошмары и ужасы, что пережила моя страна, и я вместе с ней, и та восхитительная любовь, что я испытывал к моей Родине, и стихи моих обожаемых поэтов, трактаты философов, — всё это позднее открыло мне тайный смысл русской истории.
Этот смысл заключается в том, что русская история носит пасхальный характер. Россия во время своего движения по исторической дороге то превращается в горстку пепла и исчезает совсем, то вновь воскресает в своём величии, в своей непобедимой красоте и мощи. И всё это повторяет счастливый и праздничный въезд Иисуса на осляти в Иерусалим, что потом сменяется страстными молитвами в Гефсиманском саду, крестной мукой, смертью на кресте и Успением, а потом, каждый раз, неизбежным Воскресением во славе и величии.
Так я чувствую нашу русскую Пасху, нашу русскую историю и своё место в ней.
Рис. Геннадий Животов
