Монах.
«Я уже не в мире, но они в мире, а Я к Тебе иду. Отче Святый! Соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы»
Иоанн, XVII, 11.
На дворе уже стояла глубокая ночь. В келии монаха было почти темно, лишь лёгкий свет от зажжённой лампадки обличал незатейливую красоту комнаты.
В глубокой холодной тишине раздавалась горячая, дерзновенная молитва: «Господи Всемогущий, обрати Свой светлый взор на Русь многострадальную! Помилуй всех людей, в мире живущих. Вразуми, помоги, проведи, освяти души людские милосердием Своим. Прости, Отче, что обращаюсь к Тебе с недостойной своей молитвой. Услыши, Господи, и помилуй весь мир, и меня грешного». Монах размашисто перекрестился и, встав с колен, низко поклонился иконостасу. Лицо его было крайне измождено: под огромными голубыми глазами синели большие круги, тень от длинных ресниц падала на них, отчего те становились ещё темнее. На высоком лбу пролегла глубокая морщина. Лицо монаха казалось очень худым от расположившихся на щеках впадин. Но всё же оно, такое исхудалое и измученное, было прекрасно. Его освещала еле заметная, неземная улыбка. Глаза сияли и были чуть влажными.
Монах устало опустился на твёрдую, убогую лежанку. Улыбка Великого счастья всё ещё не сходила с его уст.
По лицу скользнул нежный луч солнца. Он бесшумно прополз вниз, лаская человека, и рассердившись на невнимание, сделался ещё ярче. Человек, наконец, очнулся, удивившись, что три дня и три ночи, в течение которых длилась его молитва, пролетели так быстро. Монах резко встал, пошатнулся, но удержался на ослабевших ногах. Вновь перекрестившись, он взял плетёную корзину и пошёл в чащу леса собирать грибы и ягоды…
А началась эта история одинокой жизни подвижника в глубоком лесу с того, как у бояр Кирилла и Марии родился сын, и нарекли его Варфоломеем.
Когда ребёнок был ещё во чреве матери, Господь уже ознаменовал жизнь будущего игумена Свято-Троицкой обители чудом.
В те времена, тяжкие для земли Русской, народ всё же был верующим. И каждый человек, будь то холоп али князь великий, считал своим долгом ходить в церковь, соблюдать посты и усердно молиться. Кто знает, быть может, именно вера спасала дух русский от уныния и давала силы для борьбы с врагом.
И вот однажды Мария, будучи на сносях, в один из православных праздников вместе с остальным ростовским людом пошла в храм.
Боярыня скромно стояла у стены, предавшись глубокой молитве. После того, как пропели «Трисвятое», хотели начать читать Евангелие. И в это время ребёнок внезапно закричал в утробе матери. Мария, до смерти испугавшись, охватила живот руками, не веря происходящему. Постепенно она пришла в себя и успокоилась. Но покою не суждено было длиться долго…
Когда начали Херувимскую песнь: «Иже херувимы…» - младенец вторично завопил во чреве. И в третий раз, когда иерей возгласил: «Вомнём святая святым». По последнему крику заволновалась толпа. Бабы начали бесцеремонно ощупывать живот перепуганной Марии, спрашивая: «Ну, где ребёночек-то? Крик-то детский был! А?» Бедная женщина, вся в слезах, опрометью выскочила из церкви…
Это происшествие поселило большую тревогу в семье Кирилла и Марии. Да, знали они, конечно, что ребёнка даёт им Господь, и надо его, как стрелу из лука выпустить в жизнь… Но каким будет их второй сын? (Мария чувствовала, что Небеса им вновь посылают сына.) Старший – Степан уж и грамоте учиться начал, а этот, второй, каким станет? Тревога всё сильнее охватывала сердца родителей…
Но думать было поздно. Волнение понемногу отступало, подходило время родов…
Так уж случилось, что Мария рожала в хлеву, на мягкой соломе, среди любопытных глаз недоумевающих коров. Возле барыни бегала повитуха и ещё четыре сенные девки.
Мария лежала вся покрывшаяся испариной, еле сдерживая крик.
- Ну, тужься, тужься, родимая, - приговаривала повитуха.
- Ой, ой, - чуть слышно стонала роженица.
- Ну, ещё, ещё, милая, пошёл уж, пошёл!
- Ай! Ай!!! – вконец не выдержав, заголосила Мария.
Ребёночек родился здоровенький, крепенький, красивенький, но какой-то странный. Он никогда не кричал, как это делал Степан в его возрасте, а только смотрел на окружающий мир широко раскрытыми ясными глазками. По постным дням не брал груди. Поначалу Мария пыталась кормить его силком, но малыш лишь спокойно лежал с зажатым в дёснах соском. Младенец даже когда сосал молоко, не пытался укусить, потянуть грудь матери, как, бывало, делал Степан. Всё это и пугало и радовало родителей, пока даже не догадывавшихся ЧТО за чадо суждено им было выходить.
Тем временем ребёнок подрос. Он был живым, весёлым мальчиком. Но, когда Мария усаживала сына перед собой и начинала читать ему Святое Писание, Варфоломей становился серьёзным и внимательным. Его большие голубые глаза неотрывно глядели на мать. И, казалось, весь он становился сосредоточенным и взрослым.
Однажды Варфоломей услыхал от матери слова Христа, поразившие его ещё маленький детский ум, что тому, кто попросит у тебя рубаху, следует отдать и кафтан. После этого он начал раздавать нищим свои рубахи. Всегда. Но мать не могла, не смела ругать сына за это, ибо сама посеяла в его сердце зерно, которое теперь начало прорастать, пуская корни. Она лишь всё время повторяла: «Уж больно простодушен, несмышлён, не загубили бы». Отец же делился мыслями с боярами: «За Олфоромея боюсь. И разумен, и лошадей любит, но больно уж странен. Начал нищим порты раздавать. Да всё приговаривает: «По Христу, по Христу». Кабы юродом не стал. Ох, одна у меня надежда – Степан».
Много ли, мало ли прошло времени, о том не ведаю, ибо до сих пор историки спорят, сколько лет было Варфоломею, когда он, на старом своём коне, в сопровождении старшего брата, поехал в училище постигать науки.
Сложен оказался путь его ученический. Старателен был Варфоломей, да и не глуп, но не давалась ему грамота. Бедный мальчик, желая хоть как-то исправить своё бедственное положение, начал усердно молиться, поститься, по ночам вызубривать непонятные, вредные буквы, но всё без толку. Вконец он отчаялся. В семье его начали считать глупым, да и соседи стали поговаривать, что Кириллов сын – дурачок. Но даже не это вводило будущего старца в тоску, а то, что его брат Стёпа, самый умный и самый добрый на свете, начал с некоторым презрением глядеть на Варфоломея. Тяжко было бедному мальчику всё это время. Но, кто знает, может, и не было бы на Руси Великого светоча Сергия, или не так быстро пришёл бы он к духовному подвижничеству своему, и не исцелилось бы огромное количество душ под крестным знамением старца, ежели б не выпало столько испытаний на его чистую, светлую душу… Не будем гадать, а скажем лишь, что затравленный Варфоломей был уж готов допустить и ропот, если бы не чудо…
В тот день отец послал его разыскать в поле коней. Варфоломей был этому рад, так как, оставаясь в одиночестве, он хоть на некоторое время забывал свою печаль.
Прибежав во чисто поле, мальчик не обнаружил там табуна. Немного поголосив, но не найдя пропажи, отрок пошёл дальше.
Долго он брёл, но все усилия были напрасны. Малец уже начал было приунывать, ибо знал, что дома его вновь станут называть неумёхой, не способным даже простой работы сделать, как вдруг увидел под большим вековым дубом старца, предавшегося горячей молитве. Отрок был очарован этим зрелищем, а, главное, лицом странника: худое, морщинистое, оно было прекрасно и величественно. И даже подумалось Варфоломею, что не старец вовсе перед ним, а Ангел небесный. Мальчик тихо опустился на колени и, сложив перед собой ручки, начал молиться…
Долго продолжалось их моление. Но вдруг пресвитер перекрестился и раскрыл полные слёз глаза. О, как чудесен был его взгляд! Он, наполненный любовью и какой-то неземной добротой, смотрел прямо в душу отроку. И только теперь Варфоломей заметил как бы лёгкое свечение, исходившее от человека… Малец не имел сил даже пошевелиться, не то что слово молвить…
Старец нежно улыбнулся, погладив мальчика по русой головке, и спросил:
- Как зовут тебя, сыне мой?
- Олфоромеем, - несмело ответил отрок.
Незнакомец протянул Варфоломею руку, поднял его с колен и, заглянув глубоко в ясные голубые глаза, спросил:
- Чего просишь у Господа?
Варфоломей встрепенулся, и хотел было ответить, что ничего ему не нужно, но, чуток осмелев, сказал:
- Грамоты не знаю, отче. Помолись за меня грешного.
Старец внимательно посмотрел на мальчика и, ничего не сказав, опустился на колени, предавшись искренней молитве.
Варфоломей сразу понял, что молитва эта о нём, и потому вытянулся словно струна, боясь шелохнуться.
Наконец пресвитер произнёс «аминь». После чего встал, достав из-за пазухи крохотный ларец. Открыв его, он бережно взял оттуда небольшой кусочек просфоры и аккуратно положил его в рот оробевшему Варфоломею. Тот покорно принял дар, почувствовав при этом во рту невероятную сладость, которой никогда прежде не испытывал.
Старец перекрестил отрока, сказав:
- Отныне будешь грамоту знати паче сверстников своих. И помни - невыразимая благодать Господня посетила тебя, чадо. Молись, и по вере дастся тебе.
Он вновь перекрестил мальчика, и хотел было уходить, но Варфоломей, упав на землю, лихорадочно вцепился в руку пресвитера и, задыхаясь, начал умолять его побывать у них в доме, уверяя, что родители очень гостеприимны и будут несказанно рады страннику.
Старец поднял перепуганного малыша и успокоил его, приласкав. Взял за руку, после чего они пошли по пути, который указывал Варфоломей. Всю дорогу бедный мальчик крепко держал старческую руку, боясь потерять, упустить это прекрасное «видение».
Кирилл и Мария действительно обрадовались появлению в доме нового гостя. Накрыли на стол, заставив его всевозможными яствами. Но пресвитер сразу же отвёл Варфоломея в молельную комнату. Открыв Священное Писание, он сказал:
- Чти, отрок!
- Не сумею, - покраснев, ответил Варфоломей.
- Чти, реку тебе! – настойчиво повторил старец.
Мальчик неуверенно посмотрел в книгу и, испугался: буквы сами начали складываться в слова! Он недоуменно взглянул на странника, но, встретив на его лице лёгкую улыбку и выражение абсолютной уверенности, вновь опустил глаза в Писание. Собравшись с духом, отрок прочёл: «ИИСУС ХРИСТОС – СЫН ДАВИДОВ». Дивясь своему умению, Варфоломей продолжил, иногда сбиваясь, краснея, но довольно бойко. Он читал час, потом два, три. И, наконец, старец промолвил:
- Ну, будет.
Ожидавшие у дверей Кирилл и Мария начали было уже волноваться. Но внезапно дверь комнаты распахнулась и из неё вышли сияющий от счастья Варфоломей и мудрый, спокойный странник.
Мальчика отправили в верхние покои, а гостя повели в трапезную.
Ел он медленно, немного даже нехотя и самую простую пищу.
Закончив, старец поднялся из-за стола и сказал:
- Отрок сей велик будет. Господь Сам его крестом осенил. С сего дня станет он читать лучше братиев своих.
Родители не поверили этим словам.
А он, тем временем, взяв посох, направился к выходу.
Кирилл и Мария пошли за ним.
Поблагодарив хозяев за гостеприимство, странник добавил:
- И помните: сын ваш станет основателем Святыя Троицкой обители. И многих приведёт через молитву к Богу.
Родители Варфоломея не поняли смысла слов сиих до конца, и некоторое время стояли в недоумении, но, опомнившись, побежали проводить чудесного гостя. Выйдя со двора, они увидели лишь как старец мгновенно на их глазах растаял… Будто и не было его никогда… Но ведь был! Ну не Ангел же Божий посетил их! Кто знает… Только вечером Варфоломей, изредка сбиваясь, читал всем на удивление Евангелие.
После этого случая мальчик стал усердно до изнеможения поститься, по ночам, стоя босиком на холодном полу, горячо, слёзно молился. А на просьбы матери не изнурять себя так, отвечал:
- Не сумуй, матушка, я Господу обещался не грешить.
- Да о каких же тебе грехах говорити, Олфёрушка, ведь мал ещё! – изумлённо восклицала Мария.
- Не надо, мамушка! Сказано же: «Никто же чист перед Богом, аще и един день живота его будет, никто же есть без греха, токмо один Господь», - тихо вымолвил отрок, и прибавил: «Прости, родная».
Мария опустила голову, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать. А Варфоломей, видя отчаяние матери, молча уткнулся ей в грудь, и, обняв, промолвил:
- И у царя Давида сказано: «Се бо в беззаконии зачат есмь, и во гресах роди мя мати моя». Это не только про тебя… это про всех… нас.
Мать крепко, почти лихорадочно, обняла сына, прижалась к его лбу губами, и горячо поцеловав, проговорила:
- Родненький ты мой, кровиночка моя милая, видать правду сказал старец, будешь ты чист пред Богом!
А между тем над Русью по-прежнему тяготело иго татарское. Бесконечные набеги, разорения… В каждый русский дом беда заглянула, никого не обошла. В том числе и семью боярина Кирилла…
В те годы князем московским был Иван Калита. Москвичи его любили, потому как он всегда носил с собой мешок с деньгами – калиту – и одарял ими всех нуждающихся. Отсюда и пошло прозвище.
В княжение его на Руси стало относительно спокойно.
Вскоре Калита прислал в Ростов верного своего воеводу Василия Кочеву и его помощника – Мину. Вот тогда-то и потерял Кирилл покой и сон, ибо стал Кочева разорять люд ростовский. А когда народ возмутился, воевода велел бить бояр кнутами, а градоначальника – старца Аверкия повесил вниз головой.
Тяжко пришлось ростовчанам. Многие начали уезжать в другие княжества…
И однажды Кирилл не выдержал унижения. В один из ростовских вечеров он изрёк:
- Едем в Радонеж.
И только сейчас, после этих отчаянно сказанных слов, заметил Варфоломей, как сильно постарел отец за последнее время, как осунулось его когда-то красивое молодецкое лицо, поседели волосы, и весь он всё больше становился похожим на старика, не будучи пока в преклонных летах…
…Мария испуганно поглядела на мужа, но в этом взгляде, наряду с испугом отражалось некое облегчение и надежда.
- В Радонеж? - переспросила она.
- Туда, - ответил Кирилл.
…В эту ночь Варфоломею приснился сон. Он видел старца – монаха, стоящим высоко на холме, от которого к небесам столбом лился свет. Монах с прекрасной улыбкой на устах, осенял крестным знамением всё вокруг, а за ним высился огромный, невиданной красоты, монастырь.
От такого чудесного сна Варфоломей пробудился обновлённым и бесконечно счастливым…
Настало время переезжать.
С утра день выдался хлопотливым. Собирают добро боярское, выносят, увязывают. Варфоломей также не сидит без дела: бегает, помогает.
За суетой не заметили, как сгустились сумерки. Пришло время отправляться в дорогу. Все вещи собраны, осталось лишь снять иконы и уложить в боярский возок. Мария крестит углы, креститься сама и садится на телегу. Кирилл немного растерян и печален. Он бережно зажимает в руке горстку земли - родной земли.
В Радонеж приехали ночью. Избитые дорожной тряской и промёрзшие, зашли в заранее приготовленные, ещё не достроенные, хоромы. И сразу, кто как, повалились спать. Варфоломей только и успел сотворить вечернюю молитву, как тут же провалился в глубокий сон…
Несмотря на вчерашнюю усталость, он проснулся рано. Выбежал на улицу и окунулся в холодный утренний туман. Поёжившись, малец вдохнул полной грудью и ступил босиком по покрытой инеем, пока не пробудившейся траве.
Он шёл счастливый, радостный, лёгкий. Туман начал рассеиваться, и мальчик увидел перед собой реку, подошёл ближе.
По телу пробежала какая-то непонятная, благостная дрожь. Отражение прекрасного утреннего неба на речной глади окрылило отрока. Из глаз Варфоломея полились необыкновенные, очищающие слёзы. Он поднял лицо к небесам и, задыхаясь от счастья, промолвил:
- Благодарю тя, Господи, за то, что родил мя на этой чудесной Земле!
Лицо его сияло благословенной, неземной улыбкой…
…Весь день был проведён в суете и хлопотах. Сколачивали оконные рамы, мыли, убирали, рубили… Варфоломей также помогал, следил за работой Степана, стараясь не пропустить ни единого движения. Степан же наставлял младшего брата:
- Всё надо уметь делать. И лес рубить, и землю пахать, и лапти плести. Господь наш тоже к работе был приучен, не гнушался её. И нам заповедовал в трудах добывать хлеб насущный.
Варфоломей жадно слушал братины речи, не переставая помогать ему. Скоро они смастерили ещё одну раму для окна и принялись за другую.
Всему научились боярчата в Радонеже: «и лес рубить, и землю пахать, и лапти плести». Работали не покладая рук с утра до самого вечера. И не был труд им в тягость, в наказание, а в радость, в счастье великое.
Варфоломею всё давалось легко. В некоторых умениях обошёл он даже брата. Ежели что не получалось, отрок не огорчался, а начинал дело сызнова. Степан же, наоборот, при сложности какой, раздражался и ворчал.
Но всё же жили бояре мирно. Трудились, да Бога не забывали.
Время пролетело как-то быстро. За постоянными заботами никто и не заметил, как возмужал Варфоломей, как налились молодецким румянцем его щёки, огрубели и обрели недюжинную силу руки, несмотря на изнурение постами и тяжёлой, бесконечной работой.
Неожиданно для всех женился Степан. Свадьба была весёлая, раздольная.
Жена его – Анна, оказалась девушкой доброй, работящей. Они очень сдружились с Варфоломеем.
К зиме молодым отстроили дом. Степан и Анна переехали.
Работы не убавлялось, Варфоломею стало тяжелее. У Степана своя семья, свои заботы. Вся надежда была на Петра – младшего брата.
Пётр труда не боялся, но делал всё без особой охоты. Вскоре и он нашёл себе невесту и вслед за Степаном женился.
Катерина хорошая была, быстрая. Всё делала с умом и ловчее Анны. Работа у неё всегда спорилась. Пётр налюбоваться не мог на молодую жену.
Варфоломею же становилось труднее управляться с делами, так как почти весь дом держался на нём. Кирилл дряхлел, и уже делал всё не так споро, как раньше. Мария тоже начала стареть, несмотря на то, что оставалась высокой и статной. Прислуга почти вся разбежалась, ибо дела Кирилловы, невзирая на переезд, продолжали ухудшаться. Братья заходили редко, но Варфоломей не отчаивался, потому что помнил Степановы слова о том, что каждый человек должен добывать хлеб насущный в поте лица.
Обе невестки понесли почти сразу. Катерина округлилась, налилась румянцем, Анна же похудела, осунулась, на щеках появились глубокие впадины (хотя это был для неё уже второй ребёнок, первенцу – Клименту – исполнился год). Но её небольшие чёрные глаза всё так же весело и озорно глядели на мир. Она по-прежнему подшучивала над Варфоломеем, если он делал что-нибудь неуклюже. Но…всё же болезнь Нюши, как ласково называли её дома, была налицо. С каждым днём она чувствовала себя всё хуже.
Пришло время родов. Катерина забеременела раньше, потому и рожала в мае. Малыш родился крепким, здоровым и очень похожим на мать: такой же бодрый и быстрый.
Нюшин срок истекал в июне.
Однажды, прекрасным летним вечером, когда Варфоломей возвращался из лесу, его пронзило непреодолимое желание зайти к брату, - узнать о самочувствии Анны…
Встретила Варфоломея Катерина, объявив, что Нюша родила, но находится без сознания. Он немедленно помчался в комнату, где находилась роженица, и встретил там Степана, растерянного. На его лице было заметно недоумение: радоваться ли появлению сына или огорчаться болезни жены. Таким Варфоломей ещё никогда не видел брата.
Он подошёл к постели Нюши. Она лежала румяная, красивая. Варфоломей взял её руку и сел рядом с кроватью, читая про себя молитву. Но Анна всё ещё была в забытьи. Так прошёл час.
Внезапно она очнулась. Глаза широко распахнулись, смотрели добродушно, на её измученном лице появилась улыбка.
Варфоломея она узнала не сразу. Но, узнав, улыбнулась ещё шире и добрее. Выражение её глаз сияло нежностью и счастьем. Она чуть слышно прошептала:
- Пусть будет Иваном… Жалко понянчить не успела… Но ничего…Бог простит…
Варфоломей слушал эти речи, еле удерживая слёзы.
- Прости и ты меня, Олфёрушко, - это были последние её слова.
Нюша вновь потеряла сознание. На этот раз навсегда…
Обоих сыновей Анны и Степана Пётр и Катерина забрали к себе.
Однажды Мария сказала Варфоломею, что и ему пора бы подыскать невесту. Он же промолвил: «Я в монахи пойду, мамушко». Такой ответ не слишком поразил Марию. Она догадывалась о намерении сына, но не говорила о своих догадках. Теперь же с души матери спал камень, мучивший её долгое время, и, несмотря на такое решение Варфоломея, она была бесконечно рада за него.
Вскоре Степан ушёл в Хотьковский монастырь. Приняв постриг, он стал отныне Стефаном. Варфоломей был несказанно счастлив за брата, всё так же не напоминая родителям о своём непреодолимом, давнем желании пойти по пути служения Господу. Но однажды он не выдержал и почти слёзно попросил у Кирилла и Марии благословения на то, чтобы стать монахом. Мать была готова отпустить сына, но отец не разрешил, сказав:
- Погоди немного, сынок. Нам с матерью недолго по земле ходить-то осталось. Вот нас доглядишь, и с Богом. А пока потерпи.
Варфоломей не стал настаивать, уговаривать, потому как понимал отца. Кирилл был уже совсем стар и немощен. А хозяйство большое. У Петра свои заботы, своя семья. А Стефан же теперь – монах. Всё это Варфоломей понимал, но невыносимая тоска продолжала раздирать его душу. И с каждым днём она усиливалась.
Вскоре Кирилл совсем слёг: уже практически не вставал с постели. И тогда только решился вместе с женой уйти всё в тот же Хотьковский монастырь: он – старцем, а она - старицей. Мария сразу же согласилась, ибо сама подумывала об этом, но не решалась сказать…
И вот Варфоломей остался один в большом барском доме, когда-то процветавшем, а теперь таком пустом и безжизненном. Он должен досмотреть этот дом и по смерти родителей передать его Петру. Но если бы кто-то знал, как немила была Варфоломею эта ноша, и не из-за работы, навалившейся на сильные, молодецкие плечи, а потому как душа просила иного, прекрасного, вечного…
Варфоломей сидел рядом с постелью отца и крепко держал его руку. Кирилл был без сознания. Он то вздрагивал, то опять впадал в забытье. Варфоломею было тяжко смотреть на муки родного, дорогого человека. Он еле удерживал поток горьких слёз. Но ещё раз взглянув на такое красивое когда-то, а теперь уже чужое, измученное лицо, он разрыдался так, как мог рыдать только в раннем детстве. Крупные слёзы – слёзы горя, упали на закрытые глаза, нос, губы Кирилла. Но даже это не смогло спасти бывшего великого боярина ростовского. Он умер. Тихо, молча, так и не очнувшись. Лишь ответная слеза пробежала маленьким, прозрачным ручейком по бледной щеке. Последняя в его жизни…
После смерти мужа сразу же слегла и Мария. Умирала она легко, без мучений и в полном сознании. Только тяжёлое дыхание выдавало её близкую кончину. А на последней минуте своей долгой, красивой, исполненной страданием и счастьем жизни, она крепко сжала руку Варфоломея в своей и тихо сказала:
- Прости, сыне… за то, что… мы с твоим… покойным отцом… не дали тебе воли… сразу… Но… теперь… ты свободен, родненький,…иди с Богом… Благословляю…
Она ещё раз глотнула воздуха, перекрестила сына и улыбающаяся закрыла глаза…
Похоронили Марию на монастырском кладбище, рядом с Кириллом…
До сорокового дня Варфоломей жил в монастыре. Теперь перед ним был открыт главный путь его жизни – монашество. От этой мысли на душе появлялась лёгкая, светлая радость.
Но, присмотревшись к быту монахов, Варфоломей понял, что ему тяжело жить в монастыре. Слишком суетно было в Хотькове. И со временем он начал осознавать, что его дорога другая, - бесконечно трудная, но также бесконечно чистая, ведущая через страдания и одиночество к Престолу Господню. «Пустынножительство» - отныне эта мысль всегда была рядом с юношей.
И вот в один из последних февральских дней, когда серебристая зима постепенно отдаёт полномочия хозяйки природы цветущей весне, Варфоломей ворвался в келью брата и начал настойчиво звать его с собой, в лес, - искать место для будущего монастыря.
Для Стефана не был неожиданностью приход Варфоломея. Он давно приметил, что брат стал более задумчив и серьёзен. Но всё же…
- Ну, представь ты себе, Олфёра, это же лес, волки, другое зверьё! А мы с тобой одни! Не боишься?! – неотрывно и испытующе глядя в глаза брата, спрашивает Стефан.
- Нет, Стефанушко, не боюсь я, да и ты не боишься, я вижу, - глухо отзывается Варфоломей.
- Верно,…не боюсь…
И обретя надежду, Варфоломей вновь начинает, волнуясь, уговаривать брата.
- Пойдём к игумену, - резко и решительно отвечает, наконец, Стефан.
Со слезами счастья на глазах, Варфоломей встаёт и покорно идёт вслед за братом…
Игумен сразу же понял для чего к нему пришли Кирилловичи. Он спокойно, не перебивая, выслушал их рассказ, и, погладив в задумчивости свою седую бороду, сказал:
- Ежели понадобится служить литургию, пришлю священника. А теперь идите с миром, и Господом в сердце.
Он молча перекрестил братьев.
На следующий день Стефан и Варфоломей, со скудным запасом еды, отправились искать место для будущей обители.
Шли они долго, спали накрывшись еловыми ветвями, пища, и без того небогатая, постепенно начала заканчиваться.
К исходу восьмого дня терпение Стефана лопнуло:
- Всё тебе не то, всё тебе не так. Ты толком скажи, чего тебе надобно, что мы ищем?!! А то так проходим всю весну и не солоно хлебавши в Хотьково вернёмся!!!
- Да пойми ты, нужно, чтобы высота была. Ежели б холм какой найти, - пытаясь успокоить брата, говорил Варфоломей.
И внезапно Стефан вспомнил о горе Маковец, находившейся недалеко отсюда. Только вот недоброе о ней люд здешний сказывает, будто бы свет оттуда по ночам исходит, голоса какие-то слышаться. И не поймёт никто святая там сила али бесовская.
Ночью Стефан рассказал об этом Варфоломею. Тот внимательно выслушал и с непоколебимой твёрдостью в голосе сказал:
- Завтра пойдём туда!
Утром Кирилловичи сразу же двинулись к заветному месту. Шли немало, утопая в скользкой весенней грязи и, пробираясь сквозь широкие кусты, хлеставшие их по глазам, не пуская. Казалось, лес шепчет им: «Назад!»
Братья долго плутали, пока один дед не вывел их прямо к Маковцу.
- Дальше не пойду, бесы тамо, - решительно произнёс он.
Человек объяснил дальнейшую дорогу и быстро удалился.
На гору братья поднялись в полном молчании…
… Варфоломей стоял неподвижно, озирая прекрасную русскую природу: зелёные, ещё не распустившиеся деревья, прозрачные озёра, одинокие кусты. Ему была сладка мысль, что всё это - его родина, его жизнь.
Наконец он твёрдо сказал:
- Здесь!
Стефан с надеждой, недоверием и тревогой поглядел на брата, но, прочитав в его взгляде полную уверенность, промолвил:
- Ну, тогда с Богом!
И вот лесную вековую тишину нарушают стук топоров, треск падающих деревьев и усталое, тяжёлое дыхание братьев.
Трудились они целыми днями, переводя дух лишь изредка – во время еды. А трапеза у них была более чем скудная, да и та, при всей экономии Кирилловичей, кончалась.
Братья работали молча, понимая друг друга без слов. Спали в набыстро сооружённом, ветхом шалаше, через крышу которого в сырую погоду пробивались капли дождя…
…Уже два дня они питаются сухой клюквой и чёрствым, подцветшим хлебом. Но работать в поте лица не прекращают. И, наконец, решаются идти к Петру, - просить снедного.
Катерина, увидев грязных, оборванных и крайне измождённых деверьев, лишь в ужасе всплескивает руками. И тут же начинает хлопотать об ужине и бане.
Пётр, пришедший чуть позже, кидается помогать жене, меж этим что-то растерянно рассказывая.
Вскоре была готова баня. Братья парились долго, грязь отстала не сразу.
Чистые, в одежде, заботливо приготовленной Катериной, они садятся за стол. Едят молча, медленно, восполняя столь истощённые за последнее время силы.
Пётр, видя, что Стефан и Варфоломей утолили голод, начинает засыпать их вопросами. И не дослушав ответа, задаёт другой, третий, четвёртый… Катерина одёргивает мужа: что ты, мол, сыплешь-то, дай хоть слово сказать, - но увлечённый Пётр лишь отмахивается от жены.
Варфоломей нечаянно зевает, и младший брат осознаёт, что утомил и без того уставших гостей.
Пётр ведёт их, чуть живых, к заранее приготовленным постелям. Стефан и Варфоломей моментально проваливаются в глубокий, укрепляющий сон…
Наутро, набрав вдоволь снеди, все трое (Пётр взялся провожать) отправились в дорогу.
Путь был неблизкий, и Пётр, не привыкший к столь дальним переходам, быстро выбился из сил. Стефан и Варфоломей, заметив это, решили слегка передохнуть. Потрапезничали хлебом с водой из близлежащего ручья. Набравшись сил, братья вновь двинулись в путь, к ещё неизведанному Маковцу.
Добрались они туда лишь к вечеру, ибо Пётр не мог вынести без перерывов такую дальнюю дорогу.
Увидев хижину, келию и недостроенную церковь, младший брат был крайне удивлён, даже ошарашен: как за такое короткое время два человека, в тяжёлых условиях, без достаточного количества еды (если не сказать большего), сумели отстроить так много, да ещё украсив весь свой труд резными узорами! Он долго не мог прийти в себя. Но, наконец, все трое братьев, помолившись, сели за стол. (После цвелого хлеба, ужин показался Варфоломею царским. Он никогда ещё на Маковце не питался так вкусно.)
Поев и сотворив на ночь молитву, братья, после тяжёлого «кочевнического» дня устало улеглись спать.
Наутро проснувшийся Пётр обнаружил, что Стефана и Варфоломея в хижине нет. Он неторопливо вышел на улицу и застал их полностью погружёнными в работу. Братья, как всегда молча, мастерили оконные рамы для будущей церкви. Пока Пётр умывался холодной родниковой водой, Стефан уже заготавливал бычий пузырь, чтобы затянуть окна.
Только к середине дня Пётр включился в работу, но сегодня у него всё валилось из рук, и что бы он ни делал, выходило неприглядным, лишённым души, поэтому всё приходилось начинать заново. Будто хотел Господь, чтобы Варфоломей и Стефан сами, отдав все свои силы, здоровье, терпение, путём страшнейших лишений, без чьей-либо помощи построили эту церковь, которая скоро, очень скоро станет символом Руси, её могущественной защитой.
На следующий день Пётр собрался в обратный путь, он обещал приехать до зимы, и привезти с собой снеди. Братья молча поблагодарили его, кивнув, и отпустили с миром…
…Наконец церковь была отстроена. Низкая, маленькая, с резным деревянным крестом на небольшом куполе, она величественно возвышалась над дремучим Радонежским лесом.
Теперь, когда вся работа завершена, осталось лишь освятить церковь, как было завещано таинственным старцем, - во имя Святой Троицы.
Через два дня Стефан отправился в Москву за антиминсом, к митрополиту Феогносту. Ибо игумен не мог освятить новую церковь. Это смел сделать только высокопреосвященный.
Путь от Радонежа до Москвы неблизкий. Даже для аскетического Стефана, привыкшего к тяжёлой работе и изнуряющим постам, он оказался нелёгким. Но измождённый монах всё же добрался до заветного града, хотя был крайне уставшим…
Стефан одиноко стоял во дворе Богоявленского монастыря, ожидая прибытия Алексия – наместника Феогноста.
Алексий въехал на своём возке, погружённый в ведомые лишь одному ему думы. Он поднял свои отстранённые глаза и заметил одиноко стоящего высокого монаха. Наместник кивком головы велел ему подойти. Разгадав немую просьбу, монах смиренно приблизился. Оглядев гостя, Алексий тихо произнёс иноку длинную речь на греческом, не чаяв услышать ответа. Но к великому его удивлению, монах отмолвил такою же долгой фразой. Наместника заинтересовал этот молодой человек, и он распорядился накормить и устроить его, да ещё где, в келии самого Алексия!
- Как зовут тебя, сыне мой? – спросил оживлённый наместник.
- Стефаном.
- Кто ты и откуда?
И Стефан начал неторопливо пересказывать всю свою жизнь. Про брата, про Маковец, и о Варфоломеевой мечте не забыл упомянуть…
Вскоре подали ужин. И вновь поразился Алексий. Стефан ел медленно и мало (хотя был очень голоден), тщательно пережёвывая пищу.
После трапезы они продолжили беседу, во время которой Алексий объявил гостю, что Феогноста сейчас в Москве нет. И будет он нескоро. Но это не беда, и если Стефану будет угодно, то Алексий приглашает его вместе с братом погостить.
Монах, немного подумав, согласился. После этого беседа продолжилась. Алексий задавал многочисленные вопросы, желая узнать о госте как можно больше, проникая тем самым в глубину его души. Он пристально вглядывался в лицо гостя. Но Стефан не боялся такого испытания, и покорно отвечал. Очень скоро Алексий уразумел, что инок не прост, и именно в таком человеке нуждается сейчас церковь. Ибо находится она в упадническом состоянии. (Монахи в то время жили отдельно друг от друга, кто пышно, а кто нет: в зависимости от вклада в монастырь.) Алексий вновь уставил свой неморгающий взгляд на Стефана и твёрдо сказал:
- Оставайся у Богоявления. Нынче великому князю Симеону духовник надобен. Среди братии не найти. А ты, я вижу, к Богу дерзновенен и весьма неглуп.
От неожиданности у Стефана покрылся испариной лоб. В голове стремительно проносились мысли: «В Москву, к самому Симеону в духовники?!!» Стефан прикусил себе язык, чтобы убедиться не сон ли это! Но ощутив боль, опомнился: а как же Варфоломей?! В том, что брат не пойдёт вместе с ним, у Стефана не было ни малейших сомнений. Не в меру упрям! Да и как ему уйти, ведь в лесу он оставил частицу души, труда, себя, в конце концов! Стефан понуро, даже как-то виновато опустил голову и чуть слышно вымолвил:
- Дай время, отче.
Такой ответ монаха вовсе не обидел Алексия, ибо он уже знал о клятве братьев всю жизнь провести в лесу вместе. Он молча перекрестил Стефана, что явилось немым указанием на согласие. После чего распорядился о постелях.
Стефан долго не мог заснуть. Его обуревали тяжёлые мысли. Он чувствовал, что его место здесь – в Москве, но как сказать об этом брату? В то же время, сколько интересного, непознанного ожидало его с принятием предложения наместника. Сколько поучительных бесед, споров! Какая богатая библиотека! И многое, многое другое! Но Варфоломей! Он не сумел стать брату достойным собеседником, лишь учеником. После долгих размышлений Стефан твёрдо решил остаться в Москве, после чего его окутал тёплый, сладкий сон…
Наутро Алексий благословил монаха в обратный путь.
Стоял ясный октябрьский день. На душе Стефана было также ясно, лишь предстоящий разговор с братом, как тёмная грозовая туча, омрачал радостное настроение.
Варфоломей ещё издали заметил высокого монаха в чёрной рясе. Он был несказанно рад его появлению. И поэтому быстро побежал навстречу. Стефан, стараясь не выдавать своё невесёлое теперь настроение, лишь невнятно буркнул: «Ну, зачем ты?» Но счастливый Варфоломей не обратил на эти слова никакого внимания, и, сияя улыбкой, обнял брата.
Перекусив после дороги, Стефан принялся рассказывать увлечённому и радостному Варфоломею о встрече с Алексием, о том, как тот поселил его – простого монаха - в своей келии, о том, что наместник пожелал встретиться с юным подвижником, об отсутствии Феогноста в Москве, и ещё многое другое поведал Стефан брату…лишь о предложении Алексия он умолчал. Варфоломей за всё время разговора не проронил ни слова. Он заметил, как Стефан прячет глаза, и почувствовал, что брат что-то скрывает. И даже догадывался что. Но не смел рассказать о своих догадках, ибо надеялся, что это всего лишь его фантазия…
Через три дня Стефан и Варфоломей отправились в Москву. Почти всю дорогу они провели в молчании. Между братьями повисло тягостное ожидание…
Алексий принял их хорошо, дружески. Он был несколько удивлён внешности Варфоломея. Высокий, он был невероятно широк в плечах и чрезвычайно силён, хотя Стефан уверял, что брат с малых лет постится до изнеможения. Бездонные голубые глаза и неимоверно доброе, даже какое-то неземное, выражение лица. Всё это изумило наместника. Он ждал увидеть крестьянского, не очень умного мужичка, а предстал пред ним сущий ангел…
Варфоломей был немногословен. Но ежели уста его всё же разверзались, то глаголили они истину.
Он, так же, как и брат, даже с ещё большей аскезой, вкушал пищи мало, медленно её пережёвывая.
По ночам усердно молился, совершенно при этом забываясь. И, однажды, показалось Алексию будто бы лёгкое свечение обрамляет русую голову юноши…
Феогност приехал в Москву нескоро. После дорожной тряски тело ныло, и каждое движение вызывало острую боль. Глаза слипались. Но всё же помолившись, он нашёл в себе силы принять Алексия.
Наместник вошёл задумчивый, спокойный. Поприветствовав высокопреосвященного и взяв у него благословение, он принялся пересказывать Феогносту последние новости. Митрополит молча слушал, изредка одобрительно кивая головой. Внезапно Алексий умолк и, подумав, робко сказал:
- Ещё приехали два брата, тебя видеть желают.
- Что за братья? Откуда? – осведомился Феогност.
- Из Радонежа. Живут в лесу. Тамо церковь построили. Только освятить осталось.
Уставшие веки высокопреосвященного удивлённо поднялись. Алексий заметил это, и чуть повременив, начал рассказывать всё, что узнал за короткое время о Стефане и Варфоломее.
Феогност был очень заинтересован братьями и, дослушав повествование наместника, велел их пригласить.
Стефан и Варфоломей осторожно и несмело вступили в покой. Митрополит пристально глядел в их лица: такие разные и бесконечно схожие… Чем? Быть может твёрдостью в очах? Не важно. Главное то, на что они решились – на подвиг пустынножительства…
Благословив гостей, Феогност движением руки указал им на лавку. Братья покорно сели. Начался долгий, увлекательный разговор. И чем дольше он длился, тем больше удивлялся митрополит дерзновению и крепости духа Варфоломея и Стефана. Высокопреосвященный глянул на старшего брата и, почему-то, сразу понял, что дорога у этого монаха иная – он не останется в лесу. Никогда.
Феогност слушал как всегда молча, пристально глядя на собеседников. Под конец беседы он спросил младшего:
- Хочешь ли ты, сыне, всем сердцем и душой служить Господу? Не отступишься ли, не устрашишься?
- Нет, отче, путь свой сызмальства знаю и не предам, - кротко, но твёрдо вымолвил Варфоломей, так, что Феогност вдруг уразумел: сей отрок говорит правду. И тогда митрополит прибавил:
- Быть по сему! Пошлю к вам иереев, дабы освятили отстроенную церковь! А ты помни, - он обратился к Варфоломею, - новая церковь – это новая надежда человеческая.
Погостив ещё немного, братья отправились в обратный путь.
Они вновь шли молча, и чем ближе подходили к дому, тем невыносимее становилось это безмолвие…
Вскоре прибыли феогностовы посланцы. А провожал их до Маковца Пётр.
Перекусив после дороги, священники начали великое таинство освящения. Они даже не представляли, что очень скоро эта маленькая церквушка, стоящая в самой чаще леса, построенная тяжким, невыносимым трудом, станет спасительной для Руси Троице-Сергиевой лаврой. Не знает Варфоломей, утирающий чистые слёзы радости, что будет у него уже другое имя - Сергий… «Безгрешный старец», «Игумен земли Русской», «Святой молитвенник» - всё это скажут про него – Варфоломея-Сергия. Даже не подозревает он, скольких приведёт к Богу, скольких излечит, исцелит… И какие испытания ещё выпадут на долю Руси, но не убоится уже врага люд, ибо с ним всегда будет незримо Сергий и обитель, оставленная им во спасение. А пока…
Литургия длилась долго, и всё это время Варфоломей пребывал в глубокой молитве, обливаясь искренними слезами, - слезами Божественной Любви…
Теперь, после освящения, церковь стала именоваться «Во имя Святой Троицы».
Варфоломея переполняла радость. Он был безгранично счастлив. Казалось, что всё вокруг ласково улыбается ему: трава, деревья, птицы… И Бог. Варфоломей постоянно чувствовал, что Он тоже улыбается и тихо благословляет юношу на всю его дальнейшую, светлую жизнь…
Через два дня посланцы Феогноста двинулись обратно в Москву. Пётр же уехал много раньше их.
Теперь, когда братья остались вдвоём, и Варфоломей забыл уже все свои тревоги, волнения, думая, что всё обошлось, беда минула, состоялся короткий, но невероятно тяжёлый разговор…
За окном отчаянно выла вьюга. Варфоломей уткнулся в Священное Писание, но в мыслях почему-то постоянно крутилось слово: «Уйдёт!» Стефан сидел, положив голову на ладони. Лицо его было сурово. На лбу меж бровями пролегла глубокая морщина. Наконец он произнёс:
- Меня Алексий в Москву зовёт.
Варфоломей оторвал от книги своё измученное тревогой лицо и, устало поглядев на Стефана, спросил:
- А ты?
Он смотрел на брата в упор, не моргая. В его печальных очах мелькнула искра надежды.
Стефан же подняв глаза, ответил ему твёрдым, уверенным взглядом. И в этот короткий миг понял Варфоломей, что не будет Стефана рядом. Рассыпалась надежда, разлетелся вдребезги хрупкий мир юношеской мечты.
Стефан, всё так же глядя на брата, решительно произнёс:
- А я ухожу, Олфёра, прости…
Варфоломей не стал уговаривать, удерживать Стефана. Он лишь еле слышно вымолвил:
- С Богом, Стефанушко…
- Прости, - на прощанье вновь промолвил брат…
…Теперь Варфоломей один. В страшном, тёмном, дремучем лесу. Вернее, не один, - с Господом. Всегда. И он это знает, чувствует каждой клеткой своего измученного работой тела. Страха нет, боли разлуки тоже. Есть лишь горячая молитва и бесконечный труд…
…Целый день Варфоломей был безгранично счастлив. Сегодня к нему пришёл игумен Хотьковского монастыря – старец Митрофан. Он был мал ростом, с длинной седой бородой и большими, светящимися добротой, глазами.
Вечером Варфоломей кинулся в ноги Митрофану и, умоляюще глядя на него, задыхаясь, попросил:
- Отче, постриги меня в монахи… С самого детства хочу…Господу служить!
- Постригу, постригу, сыне, скоро постригу, - улыбаясь точно ангел, промолвил старец.
К весне Варфоломей был пострижен в монашеский чин с именем Сергий.
Сбылась мечта его небольшой, но уже полной любви и сострадания жизни. Мечта, которую он лелеял, берёг. Мечта, которую, быть может, вселил в его маленькое ещё тогда, но такое доброе, храброе сердце, таинственный старец сладкой, словно мёд, просфорой. Мечта-Благодать, мечта-Любовь, мечта-Жизнь – это был единственный, определённый его МЕЧТОЙ, путь. И вот теперь он монах! Сергию-Варфоломею хотелось обнимать весь Мир, всю Вселенную! Но…
…В церкви было покойно. Казалось, ни один звук, шорох не проникает в это благодатное место. Лампады лёгким светом разрывали ночной мрак. Сергий тихо, горячо молился. Его молитва такая чистая и лёгкая всегда, сегодня была особенно глубока, и чудилось юному монаху, что она летит к самым небесам, стремится к ним. На душе всё ещё лежало счастье исполненной мечты… Внезапно одна из стен церкви растворилась, и пред Сергием предстал враг рода человеческого – сатана, со своей омерзительной свитой. На голову дьявола была надета остроконечная литовская шапка. Лица их были чудовищны, церковь наполнилась жутким смрадом.
- Уйди отсюда, уйди, - со скрежетом выли они, - или мы разорвём тебя на куски! Не мы на тебя наступаем, а ты на нас!!!
Но Сергий, не раскрывая глаз, начал молиться с ещё большим усердием, взывая о помощи к небесам:
- Господи Боже мой, помоги Господи, помилуй! Вели нечистым покинуть Дом Твой!
И видение исчезло… А вместе с ним и покой Сергия. Злые силы всё больше осаждали его, желая сломать дух монаха. То вой, жуткий, нечеловеческий слышался вблизи с хижиной, то взывание о помощи. Но когда Сергий выходил на крики, они в ту же минуту прекращались. То стук в дверь, за которой никого не оказывалось…
А однажды Сергий увидел сияющего, парящего в воздухе ангела. Лишь по слащавой улыбке монах понял, что вновь искушают его бесы. Он осенил себя крестом, и «ангел» испарился. Как и не было его…
Вот так и жил Варфоломей-Сергий. Отгоняя нечистую силу молитвой и постом. И ещё тяжким трудом. Он знал, что рядом с ним всегда Господь, в его сердце – Господь, и в жизни – Господь. Он везде – в травинке, в журчащем, прозрачном ручье, в облаках, в солнце… Во всём воля Его….
…Монах, устало опираясь на посох, с богатым урожаем в корзине, шёл обратно, - домой. Он, улыбаясь блаженной, радостной улыбкой, по обыкновению тихо молился. День был невероятно ясен и солнечен. Нежно успокаивал и убаюкивал лёгкий шелест листвы, трава мягко шуршала под ногами, а птицы сладко щебетали, напевая свою чудесную песню.
Уже подходя к келии, Сергий заметил большого медведя. Монах с тревогой отступил на шаг назад, в упор глядя на незваного гостя. Он ожидал самого худшего. Уста шептали молитву. Но медведь, вопреки волнению, сел на зад, смешно расставив лапы в разные стороны. Сергий подошёл ближе. Медведь же, опасаясь человека, встал. Монах улыбнулся, и быстро, обойдя зверя, вошёл в хижину. Выйдя на улицу с краюхой хлеба в руках, он протянул её «гостю». Но медведь насторожился. Тогда Сергий положил хлеб на пень, а сам осторожно отдалился. Зверь, неуклюже переваливаясь, приблизился куску, и, осторожно обнюхав угощение, жадно, с невероятным аппетитом проглотил его… После чего удалился, благодарно покачав на прощанье человеку головой.
На следующий день гость вновь навестил монаха. Сергий снова вынес ему хлеб. Медведь с огромным удовольствием съел лакомство.
Сергий внимательно разглядывал зверя, думая о бытии каждого существа на Земле: каким бы малым оно ни было, в нём неизменно живёт частица Божественной мысли. И эта частица движет Мир к познанию Истины...
Монах осторожно приблизился к зверю, протянув ему руку. Тот встревожился, но Сергий так ласково улыбнулся на это, глядя на «друга» своими ясными, бездонными, полными доброты и любви, глазами, что медведь моментально успокоился и нежно обнюхал руку, слегка щекоча её своим мокрым носом. Сергий бережно погладил жёсткую медвежью шерсть и достал из-за пазухи ещё один небольшой ломоть хлеба. «Гость», смешно сопя и урча, скушал вкусность. А когда все крошки были аккуратно собраны с ладони монаха шершавым языком, медведь благодарно замотал вверх-вниз своей большой лохматой головой.
Вот так зверь изо дня в день приходил к келии Сергия. И тот всегда чем-нибудь угощал своего безмолвного «друга», подчас делясь с ним самым последним. Но…
Сергий проснулся встревоженным. Он тихо прошептал молитву, и это его немного успокоило. Но потом беспокойство вновь объяло сердце монаха с ещё большей силой. Он попытался отвлечься от этого чувства в работе, но даже такое испытанное средство не помогло.
Вскоре вдали показался друг. Сергий обрадовался «гостю» и вынес угощение. Но чем ближе был медведь, тем сильнее нарастала тревога в его душе. И только когда зверь был уже рядом, узрел Сергий огромную кровоточащую рану на его боку.
Медведь устало повалился на землю. Монах мигом очутился рядом с ним и внимательно осмотрел рану: следов укусов и когтей не было, значит она нанесена не животным, а человеком. Сергий с горечью в сердце покачал головой, приговаривая: «Ох ты, горемычный, кто ж тебя так-то, а? Ай-яй-яй, сейчас, подожди». И, встав, он быстро направился к хижине. Вскоре монах появился оттуда с ковшом воды и тряпкой.
Зверь по-прежнему лежал, тяжело дыша, изредка издавая звуки, подобные человеческому стону. Сергий пролил немного воды на его пасть, и медведь начал жадно глотать оживляющую влагу. После чего монах лёгкими движениями стал омывать рану. Зверь заворчал и резко дёрнулся, но Сергий негромко заговорил: «Тихо, тихо, что ты! Знаю– больно, но нужно. Ничего, скоро поправишься. Но люди-то, люди! Ай-яй-яй!» И медведь, будто понимая, успокоился. Потом Сергий встал, ища что-то глазами. Наконец его взгляд остановился и был устремлён на тот клочок земли, где мирно расположилось семейство лопухов. Монах быстро нарвал травы и аккуратно положил её на рану.
Вскоре медведь успокоился и заснул крепким сном, лишь изредка вздрагивая…
Так к ежедневным заботам Сергия прибавилась ещё одна – уход за больным животным. Он кормил, поил «друга», залечивал различными травами и настоями его рану, которая уже стала затягиваться, по вечерам разговаривал с ним, как с единственным другом в этом глухом лесу, нежно похлопывая его по могучему телу.
Медведь начал поправляться, утраченная с болезнью сила, была вновь им обретена. Теперь он мог ходить, и поэтому сам добывал себе пищу, уходя для этого вглубь леса…и всегда возвращаясь. Но однажды…
Стояла скверная осенняя погода. Сергий, шепча молитву, рубил дрова, приготавливаясь к зиме. Всё вокруг говорило о приближении холодов…
Его «друг» лежал, уныло наблюдая за работой монаха. Теперь он был совсем здоров, но по-прежнему оставался рядом с Сергием. Сегодня он пребывал в какой-то особенной грусти. Казалось, даже глаза его блестели слишком сильно, будто наполненные слезами. Сергий, тоже почему-то печальный, изредка поглядывал на зверя.
Вскоре медведь нехотя встал и направился в чащу леса, в поисках пищи. Так он делал каждый день. Ежедневно поднимался и брёл, зная, что вернётся обратно, ощущая это своим звериным чутьём… Но сегодня он шёл медленно, покачиваясь как обессиленный. Потом, вдруг, остановился и, обернувшись, посмотрел на Сергия полными грусти глазами, будто прощаясь. Монах стоял, задумчиво глядя вслед удаляющемуся зверю. Он вдруг понял, что медведь – его один-единственный в лесной глуши друг, больше не вернётся. Никогда…
Но время шло. Оно двигалось неумолимо, залечивая раны, стирая всё лишнее и дурное из памяти. Так и должно быть, так предначертано Жизнью, а в ней - самим Богом. Дни Сергия – истинно великого святого, проходили в труде, молитве, посте. Но от этой, добровольно взятой на себя, ноши он не чувствовал тяжести. Лишь радость. Радость вечную. Радость духовного освобождения. Его жизнь, текущая сначала маленьким серебристым ручейком, теперь была океаном. Океаном других жизней, неотделимых от Господа. А, значит, и от Сергия, ибо он всегда исполнял волю Божью. Теперь монах поистине стал игуменом земли Русской, Святейшим старцем, отдавшим всё – сердце, ум, душу - во имя служения Небесам. И это была Его жизнь. Жизнь Любви, Радости, Понимания и Сострадания. Всю эту человеческую благодать он пронёс через себя, вернее в себе… В себе он также пронёс страдания, скорби, печали. Но, невзирая на это, всё же шёл вперёд, заглушая муки молитвой, обращённой к Господу…
Кто знает, быть может, как и того медведя, несчастного, чуть не загубленного людьми, Сергий спас, выходил и Русь, - израненную, измученную, но всё же имевшую в своём великом, милосердном сердце каплю жизни. Верю в это и надеюсь.
Сергий, отче, моли Господа о нас!
Москва, 2002 - 2003
