Изучая общество (и будучи в силу этого представителем даже не «неестественных», а «противоестественных» наук), я испытываю жгучую зависть к изучающим природу: относительная устойчивость объекта изучения позволяет им вырабатывать надежные теории и совершать открытия «на кончике пера», преобразуя мир на основании фундаментальных представлений.
С обществом это получается исторически редко. И причина не в нынешнем одичании (затрагивающем и естественные науки – чего стоят «кризис невоспроизводимости эксперимента» и общепринятые мошенничества, начиная с антропогенного изменения климата), а в его изменчивости и колоссальном объеме обратных связей с исследователем. Ведь изучающий общество поневоле меняет его – и даже не после того, как он начал преследовать свои цели на основе достигнутых знаний (марксизм в этом отнюдь не одинок), а уже самим фактом включенного наблюдения.
В результате теория, даже передовая, почти обречена плестись за практикой, задним числом объясняя ее поражения и обосновывая победы.
Так, в экономической теории сначала практики в конкурентной борьбе добиваются результатов, а уже затем теоретики объясняют, обосновывают и систематизируют их. Классический пример – осмысление «нового курса» Рузвельта англичанином Кейнсом. Порой практики не находят своих теоретиков, как было со «сталинским рынком», основой советской экономики во время ее головокружительного прогресса.
Чаще же всего в силу меркантильности экономической сферы теоретики вульгарно выражают интересы той или иной группы капитала, и, если они в ходе исторического развития начинают соответствовать интересам общества и успешно реализуются государством, становятся востребованными и порой даже именуются провидцами.
Ключевая роль практиков и положение теоретиков, лишь систематизирующих и популяризирующих их достижения, очевидны и сейчас.
Так, экономисты до сих пор не осознали интеллектуальное значение последних 4,5 лет – своего рода «мишустинской пятилетки».
Экономическая теория воспринимает макроэкономическую политику (финансовую и структурную политики в их единстве) в качестве решающего фактора экономической конъюнктуры.
Если бы я студентом заявил, что управление бюджетными расходами (да ещё и при прежней структурной политике: без изменений в отношении монополий, налогово-таможенном регулировании и борьбе с коррупцией) может смягчить последствия разрушительной финансовой политики, это было бы позором.
Заяви мне такое студент в недавние годы, он пошёл бы в лучшем случае на пересдачу.
Но мы видим это уже 4,5 года: правительство Мишустина точечным выделением не таких уж и больших бюджетных средств (которое лишь в прошлом году дополнилось их авансированием в начале года) существенно смягчает последствия либерального удушения страны искусственно созданным денежным голодом.
Да, «системные либералы» стараются добить экономику, повышая процентную ставку, противодействуя обязательной продаже валютной выручки, сохраняя колониальный характер налогово-таможенного регулирования, свободу вывода капитала и обналичивания денег, отказываясь от создания скрытой от США и их сателлитов системы международных расчетов (или как минимум затягивая его), блокируя технический прогресс и разрушая страну массовым завозом мигрантов.
Но политика активного бюджетного финансирования во многом нейтрализует их усилия, сохраняя пусть и не системное, а кусочно-разрывное, но всё же развитие страны и вот уже скоро пять лет достаточно эффективно противодействуя намерениям либералов полностью остановить развитие России под бредовым предлогом «перегрева экономики».
Безусловно, она не всесильна, и официальный прогноз на 2024 год предполагает полное прекращение экономического роста в IV квартале под ударами системных либералов во главе с Набиуллиной. Однако «эффект Мишустина» бесспорен, хотя всё ещё и не осознан экономическими теоретиками.
