Светлой памяти Вадима Валериановича Кожинова посвящается
«История — непрерывное настоящее». Всякое историческое исследование представляет собой цепь или сеть событий, выделенных историком из потока доступных ему фактов и документов общественной жизни. История — лишь модель, лишь образ прошлого, а потому всегда — только приближение к истине. Неизбежный отрыв научно-исторического образа от действительности несет в себе принципиальную возможность искажения последней. Но искажение системное, фальсификация истории невозможны без заинтересованности в них определенных общественных сил: господствующих или стремящихся к господству. В рамках подобной фальсификации, как правило, не только замалчиваются, исключаются из модели прошлого те события, которые не укладываются в нее. Это лишь одна сторона фальсификации. Вторая заключается в том, что параллельно происходит раздувание, преувеличение иных, соответствующих ей фактов — даже если подобные факты существовали в ином качестве или не существовали вообще. Когда же эти псевдофакты в качестве структурообразующих элементов включаются в различные формы классово-политического сознания, то они обретают статус мифологем, своеобразных «фразеологизмов мышления», поскольку в превращенном виде отражают свойственную данной общности систему ценностей.
Необходимо заметить, что понятие «мифа» не следует воспринимать лишь в качестве субъективной иллюзии, индивидуальной либо общественной. Миф понимается здесь прежде всего как системное и образное воплощение того уникального опыта, который присущ любой более-менее устойчивой и замкнутой социальной системе, от семьи до государства. Он предназначен для «пересказа», «предания», то есть передачи прежде всего. Это главная функция мифа. В зависимости от характера образов, миф может выступать либо эстетическим явлением (как воспринимаются сегодня практически все древние мифы), либо предметно-логическим (как воспринимается большинство мифов современных). При этом миф утрачивает неразрывность единичного и общего, становится либо предельно конкретным (мифология «семейных реликвий»), либо предельно всеобщим (мифология «картины мира»). Частным случаем последнего выступает и мифологизация истории.
1. Древний Рим – США
Существование подобного феномена в разные эпохи заставляет задуматься о его значении. Определяющая роль мифологизации истории в структуре общественного сознания достаточно полно изучена в отношении древнеримского общества и не вызывает сомнений у современных исследователей. Так, например, Н.А. Чистякова, анализируя типы античной художественной культуры, пишет: "Отношение к личности в Риме было изначапьно другим, так как Рим – помимо греческого влияния и до него – мифологизировал собственную историю".
"Политическое, моральное и даже религиозное сознание римского гражданина было всецело связано с историей, но всегда – заметим – не с историей "большого" мира, а с историей Города (Urbs) и своего народа. При всем своем универсализме,.. римляне больше патриоты, даже националисты, чем космополиты – во всяком случае, во времена республики и раннего принципата. И не удивительно, что предания собственной истории, легендарной и действительной, выступали у них в роли сакральных мифов, отчасти компенсируя бедность автохтонной мифологии. Эта своеобразная мифология "домашней" истории оказала на римскую культуру почти такое же могучее влияние, какое эллинская космическая мифология оказала на культуру греков. В поэзии, риторике, моралистике, в правовой теории, наконец, в историографии,– словом, везде, где проявил себя римский гений,– "exemplum domesticum" имеет для римлян такую же силу и значение, как для древних греков мифическая парадигма",– отмечает Г.Г. Майоров. Но тот же автор на примере трактата Цицерона "О старости" показывает, что пропаганда exemplum domesticum, возводимых в ранг устойчивых стереотипов общественного сознания, становится возможной и необходимой только при утрате ими реальных регулирующих функций. Тем самым мифологизация истории выступает и как экстериоризация, ритуализация этих стереотипов.
С нашей точки зрения, обращает на себя внимание относительная независимость исторических мифологем от реальных общественных отношений, определенная парадигматичность структуры политического (и общественного) сознания такого типа. И здесь доминирующая роль exemplum domesticum на фоне бедных культурных традиций явно сближает древнеримское и современное американское политическое сознание.
Так, типологически сходно значение легенды о первых колонистах "Мэйфлауэра" с легендой об Энее. И в том, и в другом случае гонимые предки, средоточие всяческих добродетелей, ступают на "новую землю", предназначенную для них высшими силами. Американский истэблишмент долгое время был склонен вести свое происхождение именно от набожных первопоселенцев, положивших начало могуществу Соединенных Штатов. В частности, 12-й президент США Закари Тейлор относил это обстоятельство к числу своих достоинств. О той же ситуации, только применительно к древнеримскому обществу, свидетельствует в фундаментальной монографии "Принципат Августа" Н.А. Машкин: "Со времен Суллы многие аристократические роды ведут свое начало от Энея и его спутников... Религиозный Эней является тем идеальным римлянином, который должен был служить примером для подражания. "Pius" (благочестивый) – постоянный эпитет Энея".
Мифологизированные образы прошлых и современных правителей, т.е. личностей, властвующих в обществе, также обнаруживают ряд сходных черт. "Гражданам США всегда внушали мысль, что важнейшую и решающую должность в стране должны занимать люди незаурядные",– отмечает Э.Пессен: "Жизнь президентов служит примером и стимулом для подрастающего поколения... доказательством того, что честный труд не принижает человека, что высшие гражданские почести доступны трудолюбивым и целеустремленным". Биографии президентов, как правило, представляют собой описание "бедного, но честного малого", "одного из нас", восходящего благодаря своим личным качествам к вершине политической власти. Тем самым институт президентства рассматривается как воплощение "американской мечты", как реализация тех ценностей, носителями которых были колонисты "Мэйфлауэра".
Точно так же официальный источник "Res gestae diui Augusti" доказывает, что своей деятельностью Август воплотил в жизнь основные черты идеального римлянина: virtus, pietas, iustitia, clementia (мужество, благочестие, справедливость, мягкосердечие). "Август питал несомненный интерес к элогиям знаменитых римлян, которые были возобновлены и даже заново составлены, причем наряду с подлинными элогиями видных республиканских деятелей появились элогии легендарных царей, включая Энея".
Существует и сходство между мифологизированными образами Джорджа Вашингтона и Катона Старшего. "Миф о Дж.Вашингтоне призван обосновать единство американской нации и ее отличие от других наций... Как-то на день рождения маленькому Джорджу подарили топорик. Чтобы испытать свое новое орудие, он срубил одно из вишневых деревьев своего отца. Тот спросил его, не он ли погубил дерево. Джордж ответил: "Я не могу солгать, отец! Я срубил его своим топором!" Вишневое дерево... воплощает поэтическое воспоминание о старом отчем доме, о европейской цивилизации... Вашингтон, лидер революции, срубает дерево старой цивилизации, что символизирует освобождение Америки от протекционизма Англии. Мальчик, срубивший дерево, сам становится символическим отцом-основателем новой страны, новой культуры. Миф о вишневом дереве для американцев – это весьма развернутое определение их морального кодекса. Американцы вольны делать что угодно для достижения собственных целей. Но при этом важно соблюдать честность – она искупает вину",– пишет П.С. Гуревич. Но столь же откровенно и последовательно действовал герой Римской республики Катон Старший, а его фраза "Carthaginem esse delendam!", которой он, по преданию, завершал каждую речь в сенате (кстати, институт, существующий и в США),– еще более знаменита, чем признание Дж. Вашингтона.
Сама концепция Pax Americana во многом перекликается с концепцией Pax Romana, a "конец истории", предложенный Ф. Фукуямой – с "золотым веком" императора Августа. Специфически сближающей чертой выступает культурная экспансия Америки и Рима, использование апологетической "массовой культуры" как средства господства в общественном сознании других народов и стран. Эта черта особенно интересна в связи с глубинным "культурным вакуумом" порождающего ее общества и, как следствие, развитием "мозаичной культуры". Но основное, сближающее данные концепции, сходство заключается в сознательной консолидации различных групп господствующего класса против классов угнетенных. Здесь "план Маршалла" оказывается вполне созвучным реформам первых Цезарей.
И поразительное сходство между системой исторических мифологем Древнего Рима и мифологией современных США не может быть случайным. Это сходство может быть вызвано тем, что «общественное сознание всех веков... движется в определенных общих формах, в формах сознания, которые вполне исчезнут лишь с окончательным исчезновением классов».
Поэтому мифологизация истории как феномен политического сознания является одним из важнейших проявлений поляризации общества, поскольку дает обоснования для замены закона «исторической традицией», чаще всего - вымышленной. А усиление исполнительной власти, её примат над властью законодательной, как показал ещё К. Маркс в работе «18 брюмера Луи Бонапарта», свидетельствует именно о нарастании социальных противоречий. Это ментальное сопровождение процесса хаотизации общества ясно прослеживается и в деятельности современных отечественных «демократических сил».
2. Новый Рим - Россия.
Следует сказать, что отечественное историческое сознание со времен начального летописания также не свободно от мифологизации. Так, Л.Н. Гумилев доказывает, что уже в «Повести временных лет» рассказано о вымышленном походе киевского князя Олега на Царьград (Константинополь) в 907 году, замалчиваются истинные причины гибели князя Святослава Игоревича и его дружины, искажается хронология хазарского владычества в Киеве и т.д. Известно также, что Иван Грозный собственной рукой правил неоконченный «Лицевой свод» — парадную летопись своего царствования. Тем самым косвенно признается несоответствие реальной истории русской государственности некоему нормативному представлению о ней — представлению, несомненно, изменявшемуся с течением времени.
Отсюда очевидна необходимость крайне взвешенного и скрупулезного подхода к материалу, представляемому отечественными летописями. Тем не менее, основной для нас вопрос заключается не в том, происходила или нет мифологизация истории в русском политическом сознании — конечно, она происходила и не могла не происходить, поскольку «образ прошлого» неизбежно вступал в противоречие с новым опытом и новой системой ценностей. Вопрос в том, какое место занимала она в структуре этого сознания. Учитывая, что славянская (церковнославянская) письменность вообще и летописание в частности имеют ромейское («византийское») происхождение, необходимо выявить, насколько заимствована и соотносима мифологизация русской истории с ромейским вариантом.
Существование последнего также не вызывает сомнений — особенно в связи с наличием предшествующей древнеримской традиции, «обогащенной» эллинизированными восточными верованиями и опосредованной христианской мифологией. Более чем тысячелетняя история Восточноримской империи (Ромейского Царства) в этом отношении весьма слабо изучена, поскольку христианская парадигма «симфонии властей» в ее «византийском» варианте, реализованном прежде всего царствованием Константина Великого, на протяжении всего этого периода оставалась, по сути, неизменным лекалом, на которое накладывалось всякое новое царствование. «Катехон» (удерживающий) и «канонизация» (причисление православной церковью к лику святых) — выступали основными характеристиками власти ромейских царей в историческом времени. Не прошедший канонизацию властитель, по сути, утрачивал право именоваться «катехоном» в вечности. Именно поэтому византийская агиография в той части, которая посвящена святым носителям «империума», может считаться гораздо более существенным проявлением мифологизации истории, чем творения придворных византийских историков, ориентированных на следование «светским» образцам античности,— например, таких, как Лев Диакон или Михаил Комнин.
Иными словами, образ Царя как святого воина-правителя, канонизированного Церковью, которая, в свою очередь, совокупно выступает как освящённое Святым Духом Тело Христово, символически повторяет в историческом времени образ предвечного Христа, Богочеловека. В этой модели мышления все собственно «человеческие» слабости правителя могут отступать на второй план — подобно тому, как в евангельской традиции отступают на второй план и становятся бессмысленными все упреки фарисеев Христу, что «Сын человеческий» не соблюдает субботы и делит трапезу с мытарями и блудницами.
В этой связи можно сказать, что сам феномен мифологизации истории в его отечественном варианте изначально имел не столько «земной», сколько «небесный» вектор, где исторические события (реальные или вымышленные — неважно) получали свое сверх-значение только через «оправдание верой» и «спасение души». «Слова» и «жития» — два самых распространённых литературных жанра на Древней Руси. При этом «слово" исходило, что называется, «от первого лица», а «житие» представляло собой, в сущности, «безличный», «с точки зрения вечности», уложенный едва ли не в канонические рамки рассказ о подвигах того или иного святого.
«Въ началѣ бѣ Слово» — гласит «церковнославянский» текст Евангелия от Иоанна [Ин. 1:1], переведенный на «современный русский» в «синодальном» издании как «В начале было Слово». Еще раз стоит обратить внимание читателей на несовершенство и неточность подобного перевода, невольно (или вольно?) относящего всё сказанное к некоему прошлому времени и, соответственно, к некоему всеобщему «началу». А в первичном для нас «церковнославянском» варианте слово «бѣ» означает нечто принципиально иное — то, что «было, есть и будет», а следовательно, и «Слово», о котором идёт речь в Евангелии, не «было» когда-то, «в начале времен», а «было, есть и будет» в начале всего, что совершалось, совершается и будет совершаться в мире. Разница смыслов здесь совершенно очевидна, и она, видимо, во многом объясняет уникальность мировосприятия древнерусского православия, явленного в дошедших до наших дней «словах» и «житиях».
В качестве примера можно привести следующий отрывок из знаменитого «слова» князя Владимира Мономаха к Олегу Святославичу, датированного 1097 годом: «Господь наш не человек, но Бог всей вселенной,— что захочет, во мгновение ока все сотворит,— и все же Сам претерпел хулу, и оплевание, и удары, и на смерть отдал Себя, владея жизнью и смертью. А мы что такое, люди грешные и худые? — сегодня живы, а завтра мертвы, сегодня в славе и чести, а завтра в гробу и забыты,— другие собранное нами разделят.
Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили? ...Только и есть у них, что сделали душе своей...
Не от нужды говорю я это, ни от беды какой-нибудь, посланной Богом, сам поймешь, но душа своя мне дороже всего света сего.
На Страшном Суде без обвинителей сам себя обличаю».
Мы видим здесь совершенно иное время: измеряемое не столько «летами» и встроенными в них событиями как линейным множеством, сколько, используя позднейший термин Лейбница, «монадой» человеческой души, прямо соотнесённой со всегда открытой для неё через Христа и во Христе вечностью. От этой монады, от её «жизни-жития» только и может исходить «слово» как некий изначальный импульс, «дерзающий» открыть вечность не только для неё самой, но и для способных вобрать это «слово» душ других людей: родственников, единоверцев и т.д...
Иначе говоря, здесь мы встречаемся с принципиально иным типом мифологизации истории, нежели тип «западный», охарактеризованный в первом разделе настоящей работы. Более того, здесь мы встречаемся с принципиально иным типом самой истории, совершающейся прежде всего как история именно «оправдания верой» и «спасения души», а вовсе не история завоеваний, в том числе завоеваний независимости, свободы, власти, богатства и прочих благ «мира сего». Высшие нравственные ценности здесь совершенно иные.
Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, сравнить оценку англичанами своего короля Генриха VIII, французами — Карла IX, и русскими — того же Ивана Грозного, на что справедливо указывал В.В. Кожинов. И это далеко не случайность — наряду с мифом об Иване Грозном, существуют не менее красочные мифы о Петре Первом или Иосифе Сталине (впрочем, последний — более-менее примитивная копия действительно народных образцов). Иным образом в тот же ряд встраиваются легенды о погибших мученической смертью, но «спасших душу свою» князьях Борисе и Глебе — первых собственно русских святых.
В двоической западной логике (догмат filioque — оттуда же, из двоичности мышления самых последовательных умов Запада) это обстоятельство порождает представления о «жертвенности» и «пассивности» русских как народа вообще, а также о желательности для них той или иной формы «насилия» и «насильственной организации» (по чужеземным, надо полагать, образцам) со стороны государственной власти. Трёхмерная цельность русской души, проецируясь в это двумерное, «плоскостное» мышление, неизбежно выглядит «совмещением несовместимого», некоей загадкой и даже тайной, которая сама себя хранит.
Чтобы подчеркнуть разницу нравственных ценностей, определяющих поведенческие реакции, можно привести и пример «от противного», задавшись вопросом: как стать врагом русского человека? Ясно, что для этого мало покушаться на его дом, на его имущество, даже на его родных и близких, даже на саму его жизнь. Для этого нужно стремиться «погубить его душу» или, что для традиционного русского сознания то же самое, «погубить его веру», разрушить вечную «монаду» его Слова и его жития. И только если такое стремление проявляется очевидно и бесспорно, силы и люди, его несущие, воспринимаются как враги — со всеми вытекающими отсюда и страшными для них последствиями. «Русские долго запрягают, но быстро ездят»,— на метафорическом, образном уровне характеризовал эту особенность «железный канцлер» Пруссии Отто фон Бисмарк.
Вместо заключения.
Рассматривая и сопоставляя типы мифологизации истории, присущие соответственно современному американскому и современному русскому сознанию, можно наблюдать заметную модификацию и деградацию последнего, его сближение с американскими стандартами мышления, которые активно распространяются через мощную систему мировых масс-медиа, обеспечивая не только информационную, но и трансформационную составляющую «войны ценностей». Вместе с тем сам перенос военных действий из сферы земного (и околоземного) пространства в сферу сознания, в сферу Слова как такового,— вынужденно активизирует адаптивные процессы русского бытия в этой сфере, аналогичные периоду «распознавания врага» и отступления в ходе «обычных» исторических войн. Не исключено, что подобный период окажется достаточно длительным (он уже затянулся на несколько десятилетий). Но, поскольку бои ведутся уже в пространстве русского Слова, то есть втянуты в его пространство, их исход, по большому счету, предопределён и неизбежен.
Публикация: “Московский литератор”, 2001, №№ 21-22
