Глава из книги «Деревня под снегом».
На белом снегу белая лошадь с грязным, рыжеющим брюхом. Белая лошадь, белый снег, белая Метелица. Одиноко бродящая лошадь в полях около деревни, ненужная хозяину, но уж взял, так взял, куда ж ее девать... Где-то приобрел ее, уже старую, с прогнувшемся крупом, пугливую. Привыкла она только к Шурке, а так всегда хотелось подойти к ней, угостить хлебушком, погладить мокрую морду, заглянуть в испуганные карие глаза с пушистыми белесыми ресницами. Пугалась, прижимала уши. Метелица, единственная лошадь, которая жила тогда в нашей деревне. Такое большое животное, такое существо, то ли животное — то ли всё-таки человек наполовину. Деревня с ней была совсем другой, какой-то более одушевленной и какой оживающей, наполненной надеждой. Лошадь в деревне. Белая живая скульптура в поле, памятник доброте, нежности, незащищенности.
Рано утром туман стекал с ее головы, шеи и она плыла, белела сквозь туман в белом летнем поле, в пенье птиц. Летними вечерами Шурка приводил ее домой, гордо шагал, а за ним шла она, послушная, опустив голову. Его лошадь.
Ни к чему ее нельзя было применить, никак нельзя было задействовать в хозяйстве, не была она приучена к деревенским работам. Где-то, говорят, скакала-бегала.
Шурка тогда пил, временами уходил в запой, исчезал надолго, бросив хозяйство и мать. Тогда мы с Марусей помогали Вале по хозяйству. Валя, со сломленной от трудовой жизни спиной, но не сломленная духом, гордая, сама ни о чём не попросит. Через силу выдюжит, дождется сына, как выдюжила жизнь, поднимая своих четверых в колхозные времена.
Жили мы тогда едино, в таком едином пространстве, как будто и не было дверей в домах. Просто входишь без стука, как к родне, что к Ниле, что к Марусе, что к Вале, что к Нинухе, что к Антонине Михайловне. Деревня была единым общим домом.
И можно было без стеснения прибежать к Селезневым по темноте за помощью, брякнуть им в окошко. Хоть и рано они ложились спать, Валентин выйдет и пойдет молча помогать — ставить капкан от огромных крыс, бегающих у меня по дому, которых боялись кошки, от которых не было спасения мне и моему еще маленькому сыну. И идешь за ним по росе, по холодной ночной траве, за ним, за старшим, который ото всего на свете защитит. Валентином Селезневым, проработавшим всю жизнь трактористом. Ночью нечисть попадается, с силой гремит железным капканом, рвется, приводит в ужас, того и гляди вырвется. Лежишь, прижав сына, стараясь заснуть, боясь пошевелиться. Утром придет Валентин, стукнет в дверь, возьмет ржавый капкан с добычей, унесет с глаз долой.
Накануне загула, да и когда возвращался назад, зверь просыпался в Шурке, становился он опасным. Старались к нему не подходить, не окликать, сторонились. Но так его крутило, выворачивало, надо было ему себя потешить, выплеснуть злобу. Часто попадалась ему под руку Метелица — неумелица, которая упрямилась, не хотела ходить в хомуте, старая, не привычная. Хватал он здоровую слегу, бил и бил, наотмашь по хребту, по голове, куда попало. Все перед глазами, как взлетает снова и снова слега, тупой звук по хребту, лошадиные хрипы, бьющаяся на привязи лошадь. И бежала смелая, старая, пережившая войну Антонина Михайловна усовестить, чтоб не забил до смерти, да я вцеплялась ему в руку. А что ему я — стряхнет, человек бесноватый. Жуткая, дикая стихия, распечатанное зло, заливающее пространство. И лошадь, нежнейшее создание, терпеливейшее, Господом нам посланное.
Были и просветы, когда Шурка не пил, не валялся где-то в поле на сырой земле, не замерзал по-пьяни на снегу, не отлеживался потом на печи, свесив босые длинные ноги. Обычно просвет был перед приездом сестры Надежды с сыном. И тогда была радость, мы ехали встречать их зимой на Метелице, запряженной в сани к остановке. Недалеко, через наше поле, через перелесок, через мининское поле. Мы с сыном садились в сани, в сено, пахнущее летом, в травинки-цветочки. Шурка — спиной впереди — трогал, и чудо начиналось. Метелица тихо трусила по наезженной санями дороге и этот мерный бег уносил куда-то в далёкое-далёко, в старину и безмятежность, в другую Россию. Так бы ехать и ехать, по зиме без конца и без края, глядеть на мелькание копыт, на плывущие снега, перелески. Вдыхать тёплый лошадиный запах, такой родной, успокаивающий. Подъезжали к последнему столбу в поле, встречали Надю с Толиком, разворачивались. И Метелица срывалась в галоп, летела, неслась домой, что есть мочи, не остановить. Мы вцеплялись в сани, друг в друга, боясь выпасть, сани подлетали вместе с нами, мелькали перелески. Снег из-под копыт, рыжий хвост. Дом, приехали. Метелица останавливалась, как вкопанная, а мы сползали из саней все в сене и приходили в себя. Такой был праздник.
Удивительное дело, но Метелица родила жеребенка, и назвал его Шурка Маяком. Бегал длинноногий, коричневый, неуклюжий и дикий, пугливый, как лось. Бродил по осени по опустевшей деревне. Каждый день подходил к будке соседской Тайги, и они долго стояли, прижавшись мордами, собака и конь. Такой он стал необыкновенно красивый, сильный за два года, необъезженный, молодой. Недолго прожил у нас, исчез. Продал, говорят, Шурка его цыганам, а Метелицу на мясо. Без них деревня опустела.
Но так и стоит у меня перед глазами белая лошадь в белом поле под снегом... Метелица.
