Человек, чья официальная биография еще не написана, чтобы привлечь к себе внимание, предпочитает травить анекдоты, вместо рассказов о своих вполне реальных страданиях.
Причем его словоохотливость (что тоже немаловажно) нередко опережает готовность аудитории выслушать рассказчика. Точнее, даже не готовность, а пассивную толерантность к чужой трепотне. Об этом тоже приходится помнить, приступая к очередному очерку.
Свободный от условностей автор способен писать актуально, не вникая в пикантные или технические подробности. Например, о встрече с пришельцем без описания, как и на чем он сюда прилетел. Главное тут все та же пассивная толерантность. Картину фон Дёникена «Воспоминания о будущем» без устали долбали серьезные аналитики, а народу она всё равно понравилась, хотя это был далеко не научно-фантастический боевик.
Иногда, чтобы запомниться надолго, автору и вовсе достаточно секундной творческой вспышки, с ничтожным с точки зрения объема, результатом.
Это может быть одна единственная – «ошибочная» буква, выброшенная или добавленная, или просто ударение не на том слоге.
Два ярчайших примера – The Beatles и реплика Леонида Быкова в общеизвестном фильме: «не могём, а мОгем».
Я до сих пор с горячей симпатией вспоминаю учеников начальных классов, которые могли позволить себе роскошную смысловую ошибку, опираясь не на знание, а на чутье. В их устах на политинформации Никсон звучал как «Джинсон», а госсекретарь Киссинджер превращался в восточного волшебника по имени «КиссинджАр». И они были правы, эти неуспевающие, отстающие, но по-детски отважные поэты – сын киномеханика-пропойцы, девочка-переросток Алла Минц, чья мама собирала пустые кружки в пивной «Греческий зал».
Благодаря им, я, устыдясь собственного бесплодия, все-таки начал выдумывать своих «Сермяг» и «Азизянов», говорящих неправильные слова под стать неправильным действиям, в кроссворде, где верны только неправильные ответы.
На определенном этапе выход из строя бытовой техники начинает выглядеть как репетиция перехода в мир иной – на экране еще не темно, но уже пусто, и вам все еще видна эта пустота.
Снова смотреть нечего. Но еще можно, как в начале восьмидесятых, только теперь уже мысленно, подойти к афише, и узнав, что в кинотеатре на окраине идет «Попутного ветра, «Синяя птица!», двинуть туда на детский сеанс.
Покойный Борис Амарантов играет в этом фильме мима-контрабандиста. За ним подглядывают в иллюминатор его каюты сознательные школьники. На вопрос «что делает Лоримур?» они отвечают: «плачет».
Борис Амарантов уехал в Америку, где по слухам собирался ставить мюзикл-пантомиму об Элвисе Пресли, но покончил с собой. Почему-то казалось, что он должен выпрыгнуть из окна небоскреба, хотя на самом деле его труп обнаружили в московской квартире, куда он вернулся в начале перестройки. И почти не у кого теперь уточнить, о чем плачет Лоримур в одиночестве каюты, словно усталый циркач на картине Пикассо.
В пору, когда почти все были убеждены, что любому артисту на Западе есть, о чем поплакать, во дворе у меня был враг по кличке Федор. Он не пускал в ход кулаки – он царапался, прижав меня рамой велосипеда к стенке дома, а я бездарно, но со злостью тыкал руками ему в лицо, обзывая «федора» дегенератом. Доведя друг друга до слез, мы, иногда в унисон, с довольным видом произносили: «Плачет». Пока, наконец, не помирились, и примерно после третьего класса «дефективный» Федор сделался азартным слушателем моих фантастических историй.
Последний раз я видел его со спины – в меховой шапке набекрень и в пальто нараспашку он пересекал оттепельную слякоть мостовой с большим магнитофоном, откуда очень громко гремел Юрий Антонов, на третьем, андроповском витке своей неимоверной популярности.
По ту сторону проезжей части Федора дожидалась вполне современная девица. А когда-то мы всем двором смеялись над тем, как мама, взяв его с собой на «Красную мантию», закрывала ему ладонью глаза в самых интересных местах.
Я не хохотал только от боязни раскрыть рот и надышаться гадким воздухом.
Некоторые сюжеты удобней излагать не на бумаге, а на пустынной улице, постукивая по новомодной плитке, словно тростью, концом старомодного зонтика. Впечатлениями особого рода легче делиться с водителем, вызвавшимся подвезти тебя домой после концерта, покуда «блекнет в нас румянец сильной воли, когда начнем мы рассуждать».
В частности о том, кто из нас с Федором был Гамлет, а кто Макбет.
Возненавидев после мучительных шатаний собственное прошлое, один из нас явно не испытывает ни малейшего раскаяния. Другой, сделав все возможное, чтобы внушить к коллективным «подвигам» себе подобных самое необузданное презрение, попадает под власть зрительных и слуховых галлюцинаций, и бродит, словно Минотавр в лабиринте, под те же песни Антонова, что и тридцать лет назад.
Макбет или Гамлет. Гололед или слякоть. Асфальт или плитка?
В романе у Алана Силлитоу (он был чертовски популярен, благодаря обилию «клубнички») поэт-проходимец читает со сцены стихотворение про человека, который случайно раздавил бабочку, и не может себе этого простить. Даниил Андреев в «Розе мира» намекает на жестокий поступок в отношении некого «животного».
Я был чересчур мнителен и слишком рано переболел угрызениями такого свойства, чтобы вкусить радостей вивисекции во всей полноте. Федор, помнится, приветствовал истребление скворцами молдавских виноградников, потому что «Молдавия не за нас». Взгляды и чувства простых людей кишели шекспировской нелепицей и плоскими шутками его шутов. Но отчасти мой Федор оказался прав, когда щадил скворушек, и безжалостно вытаптывал воробьиных птенцов.
Кстати, физиономически Федор сильно напоминал Всеволода Абдулова, причем, с детства. В ассортименте повседневных жестокостей расправа над бабочкой принадлежит к группе риска. Желая прихлопнуть моль, можно, например, вывалиться с балкона, не выпив перед этим ни капли.
Развращенные легкостью виртуального самообмана, избалованные «новыми» возможностями, люди не просто не замечают себя, какими они есть, они боятся своих действительных изъянов и особенностей, которые проявляются, как правило, под градусом.
Семидесятые славились не только рейдами садистов-дружинников и похождениями курортных маньяков. По необозначенным праздничным дням и просто выходным по району разгуливали трио: бубен, гитара, аккордеон. Пели фольклор, блатняк и наспех разученные новинки от Мартынова и Тухманова. Никто ими не восторгался, никто не выказывал особой радости или почтения, но было видно, что люди занимаются этим от души.
К финалу десятилетия брежневской «стабилизации», это явление постепенно пополнило невидимый мортуарий жертв Макбета и Гамлета.
Веселье вне дома стало постепенно выглядеть неуместным. В личной жизни возобладала этика политических авантюр: сойдет с рук или нет, застукают – не застукают, и т.д. В ту пору стиральные порошки наших «леди Макбет» отстирывали далеко не каждое пятно.
Но еще буквально за пару лет до Афганистана, даже из «почтовых ящиков» после смены умудрялись выползать «на рогах», «на бровях», а то и просто на четвереньках. Пока не парализовала заочная, суетливая изнутри озабоченность – «что с нами будет». И, судя по моим наблюдениям, никто так и не сказал толпе «отомри».
Все как тогда. Дефицит на месте, и цены на него не падают, но никому ничего не надо. Даже теневая, негативная лесть и реклама не воздействуют.
Если запрещено видео, мы переходим на черно-белые календарики от глухонемых, которым начинаем потихоньку завидовать. Тем более, среди них столько спортсменов-разрядников.
Три, четыре группы («Квин», «Флойд», «Назарет»). Три-четыре книги («Мастер и Маргарита», разумеется, «намба ван»). Три-четыре зарубежных фильма (Ришар, Делон, Бельмондо).
В середине семидесятых (возможно в противовес экспансии самиздата) были изданы Ремизов и Пильняк, почти никто и ухом не повел в сторону мастеров слова с фамилиями второгодников. И десять лет спустя их все еще было можно «легко» и «свободно» приобрести в «Березке», если у вас были друзья-иностранцы, какая-нибудь своя Офелия с потешным акцентом: «что тьебе подарить?»…
