Терпеть не могу эпитета «Маленький Париж». Париж – это Париж, Львов – это Львов.
Когда ябыл моложе, хотя и навряд лучше качеством, население моего родного города делилось на две отчётливые группы. Мисцеви (местные украинцы), и все остальные, кто определялся ёмкой формулой «понавезли Совиты гивна на нашу голову.»
В сущности, так оно и было. Хоть сам я, как и мои родители, родился и вырос во Львове, но коренными галичанами мы, конечно, не являлись. Мы – потомки тех, кого после войны прислали «на укрепление кадрами» только что присоединённой Западной Украины. Само собой, пока эшелоны с «укрепляющими кадрами» пыхтели на Запад, в противоположном направлении ехали другие эшелоны, с другими кадрами, которыми, по мнению отца народов, Галичина была «засорена.»
С одной стороны были «мы», тоесть «советские люди», прежде всего, русские, евреи, и армяне, лёгкие на подъём «люфтменшн».
Мы жили в городе, справляли советские праздники, говорили по-русски. Наши родители состояли в партии. Мы слушали Юрия Антонова, Джо Дассена, АББА и Бони М. А вокруг нас была культура, связанная с селом, религией, почвой, традицией. Украинцы говорили на мове, справляли «паску» и «риздво», святили куличи, слушали свои украинские песни.
Все, в том числе и мы, ученики бывшей еврейской гимназии, проходили обязательный тематический курс украинской литературы. Девять лет, два часа в неделю мова, два – литература. Большинство из нас считало это напрасной тратой времени.
Украинская кухня нравилась мне больше русской, а что касается литературы и поэзии, то наоборот. Ведь русские книги писали люди в эполетах и цилиндрах. Столицы, царские дворцы, придворные балы, сцены псовой охоты, кареты, девушки в кринолинах, свидания в беседках, вальсы Шуберта... Упоительно, одним словом.
Украинские книги сочинялись хмурыми усатыми дядьками в кожухах и постолах. Там было всё больше про голод, недород, коров, землю, криницы, косы и вилы, и даже любовь там попахивала навозиком. Параска и Горпина это ж вам не графиня Ростова. Тема незапланированной беременности была раскрыта Карамзиным куда как изящнее, чем Шевченкой. «Бедная Лиза» и «Катерина» - почувствуйте разницу.
С русской литературой я вполне мог себя отождествить, потому как изучал её по стерильным советским хрестоматиям. Ни пушкинские «лавки грязные жидов,» ни гоголевское смакование погромов до меня пока не доходило.
Украинский курс был гораздо менее препарирован, поэтому пробираться через шевченковские сцены садистской резни, составившие бы отличный сценарий любого фильма ужасов, через его кипучую ненависть к ляху, жиду, москалю, было значительно сложнее.
Мы завидовали нескольким освобождённым от этих уроков детям офицеров ПРИКВО, которые играли на школьном дворе в войнушку, пока мы корпели над Глибовим и Архипом Тесленко, и переделывали шариковой ручкой буквы «А» в имени Панаса Мирного на «О».
Я попросил маму пойти в школу и сказать, будто я – сын офицера ПРИКВО. Она решительно отказалась: «Язык и культуру страны, где живёшь, надо знать, и знать хорошо!»
Ещё больше рассердился дед. Завзятый украинолюб, он не пропускал ни одного творческого вечера украинских поэтов и письменников. Собирал их автографы. Один раз пришёл домой весь сияющий. «Смотри, внучек, Павлычко написал сонеты! Какая глубина!» Дед потрясал книжечкой, на форзаце которой было надписано: «Шановному Песаху Йицковичу на добру память вид Дмитра Павлычка.»
После моей реплики, что произносить слова «Павлычко» и «сонеты» в одном предложении – это всё равно, что «оперетта» и «стодола», дед схватил какой-то дрючок, кажется ножку от поломанной табуретки, и долго бегал за мной вокруг стола.
Павлычку я не читал. Быть пойманным друзьями за чтением украинских письменныков было хуже, чем засветиться тайным прослушиванием Кобзона. Так и до сих пор не знаю, а вдруг он хорошо написал, сонеты эти? Чего на свете не бывает, ведь дед в поэзии разбирался.
В эгалитарном обществе найти возможность утвердить своё превосходство не так уж просто, и третирование «селюхов» стало нашей любимой забавой. Ведь они даже не знали, кто такой Юрайя Хип. А мы знали. Хотя и ни разу не слышали.
Особенно отличались на этом поприще камарильи сынков партноменклатуры в джинсах-левках. Им и их родителям уже давил на голову бюстик Ленина. Хотелось показать себя настоящими хозяевами жизни, а приходилось всё ещё изображать на людях скромность Ильича и произносить дежурные речи о дружбе народов. Но чего пока не могли позволить себе родители, на том с лихвой отыгрывались детки.
Над приехавшим на учёбу во Львов украинцем-селянином могли вдоволь поиздеваться на улице, избить, отобрать мелочь.
Было только вопросом времени, когда в ответ в городе появятся украинские группировки, и они, конечно, появились. Некоторые были в большом авторитете, например, Юра и Левандовка.
К середине 80х ходить по городу стало весьма опасно. Бывали случаи поножовщины.
Вскоре шпана политизировалась, ведь бороться за национальную идею гораздо интереснее, чем тупо срывать с прохожих андатровые шапки, кидать камнями в поезда, или спиливать ножовкой оленей с Волги ГАЗ-21.
Взлёт национального нон-конформизма начался именно с гипертрофированного культа Кобзаря, хотя он был вполне канонизирован и отлит в бронзу ещё при Советской Власти. Все свидомые вдруг начали ходить со значками Шевченко, как с комсомольскими.
Наш ректор вовсе не был балагуром, и скорее человеком мало улыбчивым. Но именно его серьёзный вид придавал его остротам убийственную забавность. Однажды, увидев молодого доцента с Шевченкой на лацкане пиджака, ректор шепнул референту: «передайте ему, чтоб снял этого Мао Цзе Дуна!»
Это было так метко найдено, что я прыснул. В самом деле, свидомые со значками были удивительно похожи на хунвейбинов. Но это бон мо стоило покровительствовавшему мне ректору карьеры. На бесконечных митингах полоскали, как может быть ректором не умеющий отличить Шевченку от Мао Дзе Дуна?
Вскоре образовался Рух, а депутатом стал письменник Иван Драч. Было весело. Во время выборов мы двинулись впереди их колонны, скандируя:
Хорошенько подроча,
Голосуйте за Драча!
Наряду с Рухом стали образовываться и другие национальные общества: польское, еврейское, армянское, всех надо было рассадить на свои национальные стульчаки, чтоб не дай Б-г не сговорились.
Лидеры украинских националистов с ловкостью опытного каталы наигрывали еврейский вопрос. Уста руховца Яворивского источали мёд и елей по поводу красоты и величия традиционной еврейской культуры (которую он мог видеть только на трёх стендах в музее атеизма).
Бандеровец Ростислав Братунь стал председателем общества дружбы «Украина-Израиль.»
Всё это на фоне нараставших юдофобских истерик почвенников в русских «толстых» журналах и маршей «памятников» в Москве и Ленинграде.
Тут надо отметить, что бандеровцы поддерживали сионистов всегда. Любой дедок из УПА прямо молодел на глазах, когда слышал, что кто-то уезжает в Израиль. Его можно понять. И москалям в пику, и одним жидом в Украине меньше. Две огромные выгоды разом! В этой связи для меня всегда было загадкой нелепое палестинолюбство так называемых русских националистов, не свойственное никому другому в Восточной Европе.
Наживка была заглочена. Некоторые обдриставшиеся от страха еврейские интеллигентики начали, с ужасающим прононсом, прокрикивать «Хай живеее вильна Украина!» и сотрясать кулачками в сторону Москвы.
У меня до сих пор краснеют уши от стыда, как вспомню одного профессора из общества Шолом Алейхема. Он звал русских каяться, каяться, и ещё раз каяться, косясь на лоснящиеся рожи руховцев в партере. Присутствовавший в зале представитель общества им. Пушкина, какой-то инженер с завода Электрон, вращал глазами, как Чебурашка, и не мог понять, где он нашалил.
Израильский поэт Михаил Генделев рассказывал по возвращении из Украины, как группа писателей-идишистов «проглотила русский язык,» а он пытался назло говорить с ними по-русски, хоть мову знал не хуже моего.
Однажды я прибежал домой, и ликующе сообщил, что статуи Ленина и Маркса сняли из центральных ниш главного входа университета. Ура, деполитизация!
На это дед, вступивший в партию на фронте, угрюмо заметил: «Ты не смотри, кого сняли. Ты смотри, кого теперь в эти ниши поставят!»
Деполитизация, таки.
