Отношение к Октябрьской революции 1917 года, по большей части, полярное. Одни переживают её как некое сакральное событие, не подлежащее какому-либо критическому анализу. Отсюда и ежегодное праздничное шествие, являющееся чем-то средним между политической манифестацией, карнавалом и крестным ходом. Для других – это чёрный день календаря, мрачная дата, день победы темных сил. Большинству же сегодня это событие практически безразлично.
Между тем, Октябрь 1917 года представляет собой очень сложное явление, в котором отразилась вся двойственность русского общества. Оно было изрядно вестернизировано, но по западному пути – к «передовому» капитализму и «чистой» западной демократии – идти упорно не хотело. Либеральные партии потеряли своё влияние почти сразу же после Февральской революции, уступив т. н. «умеренным» социалистическим партиям – меньшевикам и эсерам. Последние, вслед за европейской социал-демократией, считали, что капитализму и сопутствующим ему политическим институтам необходимо полностью исчерпать свой потенциал. И вот после этого только и стоило начинать думу думать о какой-то там социализации. Но и они не сумели удержать власть, которую перехватили большевики, которым, кстати, в затылок дышали еще более радикальные силы – анархисты. На заседании ЦК партии большевиков от 16 октября 1917 года с тревогой и ревностью отмечалось: «Повсюду намечается тяга к практическим результатам, резолюции уже не удовлетворяют… замечается рост влияния анархо-синдикалистов…». И действительно – на октябрьских выборах в Центральный исполком фабрично-заводских комитетов наибольшее количество голосов набрал лидер анархо-синдикалистов В. С. Шатов. Так что, если бы не решимость большевиков, антикапиталистическая революция всё равно произошла бы, просто во главе бы её встала другая политическая сила.
Да что там левые, мода на социализм и антикапитализм захватила и многих «правых». Так, заместитель председателя ЦК кадетской партии кн. Д. Н. Шаховской был приверженцем некоего «соборного социализма» (социалистическим идеалам, в той или иной степени, симпатизировала половина членов ЦК). Уже после Февральского переворота либеральные политики из временного комитета Государственной Думы создали Союз эволюционного социализма (его возглавил известный философ Н. О. Лосский). Торгово-промышленный союз активно использовал в своей пропаганде образ революционного пролетария (!) и типично социалистическую лексику. На Московском государственном совещании (август 1917 года) представители крупной буржуазии и их либеральные симпатизанты устроили овацию основоположнику российского марксизма Г. В. Плеханову, произнёсшему следующие слова: «Обращаюсь направо к тем, кто представляет собой буржуазию, или – так как термин этот начинает приобретать некоторый привкус одиозности – к тем, которые представляют торгово-промышленный класс. Я скажу им: граждане, теперь настал такой момент, когда в интересах всей России и в ваших собственных интересах необходимо искать сближения с пролетариатом, необходимо искать сближения с рабочим классом… Отныне русская промышленность может развиваться только в том случае, если торгово-промышленный класс поставит перед собой задачу осуществления широких социальных реформ».
Очевидно, что Россия отторгала западный путь и была готова к социалистической революции. Ленин победил потому, что нашёл реальную альтернативу политическим институтам западной демократии, а именно – Советы. До него они рассматривались исключительно как форма самоорганизации рабочих, крестьянских и солдатских масс. Да, как форма, обладающая некоторыми властными полномочиями в период революционной нестабильности, но и только. Ленин же в своих «Апрельских тезисах» заявил: «Не парламентарная республика, — возвращение к ней от С.Р.Д. было бы шагом назад, — а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху».
Ленинский курс на социалистическую революцию встретил решительное неприятие – в среде самих социалистов. Тезисы поначалу не поддержало и большинство руководства партии. Так, при первом их обсуждении на заседании Петроградского комитета большевиков Ленин получил поддержку лишь двоих его членов (13 голосовали против). Да и накануне Октября на заседании ЦК, принимавшем решение о вооруженном восстании, за резолюцию Г. Е. Зиновьева, альтернативную ленинской, проголосовало 6 человек из 24, участвующих в голосовании. А предложение Ленина переименовать партию в коммунистическую, сделанное в апреле 1917 года на VII партийной конференции, было категорически отвергнуто делегатами. Мечта Ленина сбылась только в марте 1918 года, его партия стала называться Российской коммунистической партией (большевиков). (Показательно, что некоторые делегаты съезда выступали против слова «Российская», утверждая, что коммунисты не должны делать никаких делений по национальному признаку.)
К слову, здесь мы сталкиваемся с еще одним мифом, которых вокруг Октября и партии большевиков нагромоздили великое множество. Принято считать, что большевики и меньшевики окончательно обособились друг от друга ещё до революции, но это не совсем так. Даже после Февраля 1917 года существовали объединенные социал-демократические организации, включавшие как тех, так и других. В июле в Иркутске местные большевики открыто солидаризировались с меньшевиками в стремлении воссоздать единую партию. Тогда же в Чите проходили общие собрания, ставящие своей целью объединение двух направлений. Окончательное размежевание произошло только весной 1918 года.
Малоизвестной страницей истории является создание единых социалистических коалиций на местах. Далеко не все большевики стремились к политической монополии на власть. (Достаточно вспомнить о том, что ряд видных деятелей партии – В. П. Ногин, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев и др. - вышли из Совнаркома и ЦК в знак протеста против ленинской политики в отношении других социалистов.) Так, в Астрахани после падения Временного правительства власть изначально принадлежала Комитету народной власти, в который входили все социалисты. Такая же ситуация сложилась на Дону, где всем заправлял единый социалистический Военно-революционный комитет. Кроме того, левые коалиции правили в Забайкальской области, Приморье и Красноярске, на Тереке. Впрочем, большевики создавали коалиции даже и с несоциалистическими и несоветскими элементами. Подобная коалиция сложилась в Томске. В среде большевиков были очень сильны «меньшевистские» тенденции, многие из них не мыслили себе разворачивание революции без союза с меньшевиками и эсерами. В этом проявилось западничество российского марксизма, всегда тяготевшего к европейским образцам, к либерализму.
Ленин жёстко переломил западническую тенденцию, во многом именно заставив большевиков передать власть Советам, порвать с традицией западной демократии. И в этом проявилось его своеобразное славянофильство. Сам Ильич поднимался до патриотического пафоса, когда подчёркивал значение Советов и роль России в утверждение новой формы государственности, альтернативной западной демократии: «Первый раз в мире впасть государства построена у нас в России таким образом, что только рабочие, только трудящиеся крестьяне, исключая эксплуататоров, составляют массовые организации - Советы, и этим Советам передается вся государственная власть. Вот почему, как ни клевещут на Россию представители буржуазии во всех странах, а везде в мире слово «Совет» стало не только понятным, стало популярным, стало любимым для рабочих, для всех трудящихся. И вот почему Советская власть, каковы бы ни были преследования сторонников коммунизма в разных странах, Советская власть неминуемо, неизбежно и в недалеком будущем победит во всем мире».
«Клевещут на Россию» - да, такие слова были бы более уместными в устах какого-нибудь монархиста-консерватора, однако, как видим, их вполне мог употреблять и такой интернационалист, как Ленин. Однако, при всём при том «вождь мирового пролетариата» так и не смог изжить своего западничества, которое было следствием вестернизации всех российских элит – консервативных, либеральных и социалистических. Лидер большевиков отверг западную демократию во имя самобытных Советов, но над самими Советами поставил партию – сугубо западный институт. Тем самым, как ему казалось, он оптимизировал государственное управление, что было особенно важным в условиях нарастающих социально-политических противоречий, вылившихся в гражданскую войну. И, конечно, это дало мобилизующий эффект. Но, в то же самое время, становление партийной диктатуры указанные противоречия усиливало, причем не только по линии «элиты»-«массы». Глубокий раскол стал пролегать уже в самих массах.
Наиболее острая ситуация сложилась на селе, хотя произошло это не сразу. Поначалу центральная власть не только не подавляла местные крестьянские общества, но напротив всячески побуждала их крепить самоуправление – конечно, на советской основе. «…В многочисленных воззваниях и обращениях к населению большевистские лидеры постоянно подчёркивали: «Советы – это организация полной свободы народа», «учиться управлять надо всему народу», «Товарищи трудящиеся! Помните, что вы сами теперь управляете государством! «Ваши Советы – отныне органы государственной власти», - пишет историк В. М. Андреев - А Совнарком в своём обращении 15 ноября 1917 г. почти умолял рабочих и крестьян: «Не ожидайте, товарищи, предписаний сверху, сами берите власть в свои руки, сам осуществляйте свою власть». («Политическая трансформация крестьянских Советов в 1918 году»).
И крестьянство ухватилось за советскую организацию крепкой хваткой. До Октября 1917 года в губерниях центральной России Советы имелись лишь в 16 волостях (из 1001). Но уже в марте следующего года они существовали в 965 волостях (96 %). Тем самым русское крестьянство доказало, что оно не является какой-то аморфной массой, но представляет собой совокупность организованных общин, обладающих социальной и политической субъектностью. На первых порах крестьянские Советы (как и подавляющее большинство всех крестьян) относились к правительству большевиков довольно лояльно. Однако самих партийцев эта лояльность устраивала всё меньше и меньше. Дело в том, что большинство крестьянских депутатов не принадлежали ни к одной из партий. Сам принцип партийности, экспортированный с Запада, казался им глубоко чуждым, в отличие от самобытной советской организации, продолжавшей, на новом уровне, традицию сходов.
Именно эта беспартийность Советов, соответствовавшая природе русской соборности, и не устраивала большевиков, чья партия стала претендовать на роль монопольной силы, безраздельно главенствующей в обществе. Такая эволюция была вполне логичной. Дело в том, что наличие общенациональной политической структуры предполагает и наличие мощного, разветвленного аппарата. Это «малые пространства» - разнообразные общины – могут позволить себе обойтись без него. Причем, оптимальная модель взаимодействия здесь предполагает горизонтальную, сетевую кооперацию. Но партия – это уже аналог госбюрократии, тем более, что уже с 1918 года она стала усиленно сращиваться со столь же стремительно укреплявшимся чиновным аппаратом. Партийно-государственная бюрократия становилась мощной олигархией, претендовавшей на контроль за всеми ресурсами.
Вот, например, отчёт секретаря Степащинской сельской комячейки (Московская губерния): «Ячейка была создана в июле 1918 года для реорганизации Совета, так как население деревни кулацкое, с которым надо бороться… Сейчас Советы на полной высоте. В Совете все коммунисты». В том же духе выдержан и отчёт бронницких (та же губерния) партийцев: «Принимаются все меры к удалению из волостных Советов беспартийного элемента и замены их коммунистами». Технологии тут были незамысловатым: «При перевыборах волсоветов под руководством волячеек из 16 в семи волостях проведены свои люди, в других прошли 1-2 коммуниста, а в остальных сочувствующие… негодный элемент по предложению волячеек из волсоветов выкидывается и кооптируются коммунисты». (Из выступления на Волоколамской партийной конференции, Московская губерния, 1918 год)
Параллельно большевики насаждали в деревнях печально известные комбеды, опиравшиеся на самый низовой элемент. В определенный момент Ленин даже надеялся подменить ими советскую организацию. Так, на совещании комбедов центральных губерний он заявил: «Мы сольём Комбеды с Советами, мы сделаем так, чтобы комбеды стали Советами». Ленин утверждал: «Крестьянам нужны не права на землю, им нужны Советы батрацких депутатов».
И здесь, как это не покажется парадоксальным, Ленина нужно поставить на одну доску с П. А. Столыпиным. Обе эти, вроде бы полярные, фигуры проводили один и тот же курс, направленный на раскол сельского мира. Если Ленин выступал за диктатуру бедняков, то Столыпин ратовал за диктатуру кулаков. Большинство крестьян отрицательно относились к выходу из общины, резонно полагая, что это нарушает её право на собственность. Практика осуществления реформы показала, что крестьянство, в своей массе, было настроено против выдела из общины. Вольно-экономическим общество провело, выражаясь по-современному, социологический опрос, в ходе которого 89 % опрошенных земледельцев выразили своё отрицательное отношение к столыпинским затеям. Тогдашняя бюрократия, во многих случаях, выгоняла крестьян из общины насильно. Чиновники запугивали сельские сходы, земские начальники отменяли решения самих сходов, полиция заставляла их участников давать согласие на высылку противников выдела. Но даже и эти меры привели к тому, что из общины вышло всего 22 %. Из них половина разорилась, будучи не в состоянии хозяйствовать в одиночку, без общинной помощи. И эти разорившиеся пополнили ряды сельской и городской бедноты. Понятно, что отношение к вышедшим, по своей воле, у крестьян было резко негативным – им портили жизнь как могли. Держались они лишь на «штыках». А после Февраля 1917 года в общину моментально вернулись все вышедшие из неё крестьяне.
Столыпин и Ленин своими западническими экспериментами раскололи русский сельский мир, который мог бы (за исключением ростовщиков и люмпенов) выступать как единое, органическое, соборное целое. (Стоит вспомнить, что К. Маркс считал русскую общину базовой ячейкой русского социализма, как и артель.) При этом, что характерно, ни тот, ни другой либералами не являлись. Столыпин являлся приверженцем самодержавия, Ленин – «комиссародержавия». Тем не менее, оба они были пронизаны западными влияниями, что следует считать результатом всеобщей вестернизации. Ставка на меньшинство в ущерб большинству – это сугубо западное явление, в корне противоречащее русской соборности. И крестьянство решительно отвергло диктатуру меньшинства, встретив комбеды в штыки. В конечном итоге, большевики вынуждены были их ликвидировать, провозгласив смычку с середняком. Однако осадок, как говорится, остался, по русской общине был нанесён мощный удар.
В городах партия также подмяла под себя Советы и рабочие организации (фабзавкомы и профсоюзы). Оппозиционные социалистические партии жёстко критиковали их за это, но сами они навязывали рабочим всю ту же самую партийность. В июле 1918 года в Москве прошёл Рабочий съезд, который намечался не только как антибольшевистский, но и беспартийный, по преимуществу, выражающий интересы внепартийного большинства. Однако получилась очередная партийная лавочка: «Всего удалось установить партийную принадлежность 27 участников съезда, партийную принадлежность еще четверых точно определить не удалось (из них двое – предположительно социал-демократы), - сообщает историк Д.О. Чураков. – Из тех, чья партийность установлена, больше всего, как и следовало ожидать, оказалось меньшевиков – 21 человек. Эсеры имели на съезде 6 представителей, Бунд – трёх, Латвийская социал-демократическая партия и Единая рабочая партия – по одному представителю. Ни одного большевика, левого эсера или анархиста на съезде не было. Беспартийными из участников съезда с полной уверенностью можно назвать лишь пятерых». («Бунтующие пролетарии: рабочий протест в Советской России»)
Октябрьская революция продемонстрировала всю свою двойственность, которая была отражением состояния всего российского общества, которое с одной стороны отвергало классический западный путь развития, а с другой было подвергнуто мощной вестернизации. Ленин и большевики удержали Россию от пути в пропасть западной демократии, чьи технологии просто не работают у нас в стране и чьё внедрение чревато распадом. (При том, что эти технологии являются жульническими, манипулятивными сами по себе.) Кроме того, они провозгласили Советскую власть, представив народу самобытную организацию, восходящую своими корнями к вечевым собраниям, земским советам, казачьим кругам и т. д. Парадокс, но это сделали не правые консерваторы-монархисты, постоянно рассуждающие о самобытности, а «левые» интернационалисты. (Впрочем, история любит парадоксы.) Советской власти, по большему счёту, так и не было, была партократия, которая все же зависела, во многом от народа – в силу своих идеологических установок и деятельности отдельных функционеров типа И. В. Сталина. Номенклатура превратилась в олигархию, которая претендовала на монопольное распоряжение ресурсами. И, как всякая олигархия она, в конечном итоге, склонилась именно к капитализму – строю, наиболее пригодному для элитария.
Как уже было сказано выше, Советской власти не было, однако, Советы как как идеал, как модель, как путь были заявлены – именно в Октябре 1917 года. И мы ещё пойдём по этому пути.
