Лабиринты Ликополиса

Виталий Аверьянов. Бесконечный спуск : роман; стихи и песни последних лет. — М. : Книжный мир, 2023. — 292 с.

Виталий Аверьянов известен как философ, поэт, политический мыслитель, один из главных создателей и идеологов Изборского клуба, автор социальной теории динамического консерватизма. В его арсенале пять дисков песен и двадцать видеоклипов на них, десяток авторских книг и несколько десятков коллективных монографий, в которых он выступает как соавтор и руководитель больших междисциплинарных групп экспертов.

Через эту книгу Аверьянов врывается в русскую литературу со своим романом-кошмаром, романом-трансом, романом-видением, в котором главный герой, министр спорта одного из крупных регионов России и по совместительству редкостный негодяй, оказывается в инфернальном городе Ликополисе и подвергается лютым мучениям. Но и там происходит чудо: получив сверхъестественную помощь, узник града скорби и забвения погружается во внутреннюю зазеркальную память и учится жить заново.

Также в книге представлены стихи, песни, малые поэмы, написанные Виталием Аверьяновым в 2016–2023 годах. За эти годы автор стал известен как исполнитель песен и композитор.

Многие проблемы, поднимаемые Аверьяновым как философом, идеологом и аналитиком, отображены им здесь в художественной форме, через литературных героев, сюжеты, символы и метафоры — отчего они приобретают ещё большую доходчивость и глубину, убедительность диагноза и прогноза.

Персональный сайт автора — www.averianov.net.

Александр Проханов: "Этим произведением Виталий Аверьянов обогатил адоведение. Этот роман не только путеводитель по аду, но и учебник того, как можно вырваться из этого ада, навигатор, ведущий пропащего грешника к потаённой дверце, через которую можно вернуться в солнечный мир. Аверьянов ад покажется вам знакомым, в нём вы угадаете множество персонажей нашего времени, того, что уже завершилось, и того, что ещё продолжает длиться. Вы угадаете общественные движения и коллизии, которые по сути являются адскими движениями и коллизиями. О них Аверьянов, оснащённый этимолог и политолог, знает не понаслышке. Читайте эту книжку, но прежде хорошенько помолитесь…"

Владимир Елистратов: "Русская философия всегда была, так сказать, иконической, то есть образной. Иначе говоря — художественной. Когда я читал роман, я постоянно ловил себя на том, что нахожусь в каком-то 3D, даже в 33D. Я как бы вступаю в поле полной семантической свободы, а лучше сказать — смысловой воли. Ассоциативное огниво "Бесконечного спуска" — это источник бесконечного "счастливого анамнесиса".

Тимур Зульфикаров: "Виталий Аверьянов — поэт-воитель, эпический суровый поэт. Поэт от Бога, а не от искусственного разума… Не от воплей базара… Не от криков рекламы… Он скачет на трёх вечных конях… На Коне Поэзии… На Коне Песни… На Коне Мудрости… Два человека в русской истории мне кажутся учителями Аверьянова: это автор "Слова о полку Игореве" и Мусоргский…"

***

На облаке

Там, где оказался Комаров, в основном всё оказалось очень похоже на знакомую ему земную реальность. Душа испытывала жажду и голод, тепло и холод — и в новом для неё мире были и вода, и пища, и источники тепла, хотя от земных они существенно отличались. Была здесь своя тяжесть и лёгкость, но удельный вес тел и вещей был совсем иным. Комаров легко проходил сквозь твёрдые земные преграды и препятствия, однако в посмертном мире существовали иные твёрдые и несокрушимые для него стены, о которых он раньше и не подозревал.

Привязки к прежней жизни, дому, дольней судьбе стремительно ослабевали. Душа готовилась в дорогу. И скоро наступил момент, когда за Комаровым прибыли провожатые. Вот они надевают на него странную зеленоватого оттенка хламиду и, взяв под руки, влекут за собой. Путь их лежит в пространства над Землёй.

Они поднимаются всё выше и выше и оказываются в области слепого тумана, где их встречает группа существ, светящихся, как головёшки. Эти светляки, нечто среднее между землянами и инопланетянами, как их определил для себя Комаров, обустроились на плотном тёмном облаке так, как будто оно было крепким сооружением, призванным прослужить века. Ведут они себя здесь как хозяева. Кажутся Комарову молодцеватыми и даже лихими, он видит в них что-то себе сродное, ибо привык считать себя удалым человеком.

Правда, в юности Комарова, бывало, терзали сомнения морального свойства, но постепенно он изживал их. Когда его компаньоны впервые вовлекли его как участника в рейдерские захваты чужих предприятий, он поначалу колебался. Но у Комарова был могущественный покровитель в Петербурге, владелец сети ресторанов и казино, с которым они познакомились на почве горных лыж. Когда Комаров спросил этого авторитетного человека, стоит ли играть в подобные игры, тот произнёс с полуулыбкой:

— Разбирай людей: с кем можно, а с кем нельзя. Принцип жизни прост: воруй, но не попадайся. Кто не пойман, сам знаешь, тот не вор… А лучший друг прокурора…

И Комаров разбирал. В наиболее сомнительных и опасных делах он заручался поддержкой влиятельных союзников, с которыми делился очень щедро. "Дающему дастся, от делящегося не убудет", — говорил он сам себе, рассчитывая, что крепкие связи с друзьями окупятся сторицей. Среди друзей такого рода были и адвокаты, и налоговики, и криминальные авторитеты, и силовики самой высокой пробы, способные прикрыть и вывести из-под удара в рискованных обстоятельствах. К примеру, фэсэошники, уверенные в себе и дерзкие, в случае чего кладущие лицом на капот других силовиков, могли помочь обойти любые препятствия. Они проводили через пограничный контроль даже тех, кто бегал от розыска по заграницам, могли договориться со старшими по званию из других ведомств в случае конфликта интересов. Силовики действовали по своему прейскуранту, при этом для Комарова были хорошие скидки.

Светящиеся существа между тем разговаривали с каким-то иностранцем на немецком языке. Комаров не знал немецкого, но отметил, что они весело что-то обсуждают. Как только немца, похлопав по спине, отпустили, и он вернулся к своим провожатым, Комаров без всяких задержек оказался перед лицом этих же существ. По многим признакам было заметно, что они на службе и выполняют обязанности стражей или контролёров.

Почувствовав, что у них есть вопросы, Комаров немного встревожился. Один из них быстро перешёл на родной для Комарова язык и спросил с ухмылкой:

— Так ты русский, что ли? Как там матушка Россия?..

— Да, русский, — ответил Комаров с некоторым облегчением, ему послышался в голосе собеседника оптимизм.

— У нас на небесах любят Святую Русь, — звонко произнёс светящийся. — Почти все русские попадают к Нему.

При этих словах крючковатый палец стража был многозначительно поднят вверх.

— Расскажи нам, ты никак делал в жизни много добрых дел? Помогал другим?..

Комаров напряг память. В его биографии имелись поступки, которые, насколько он мог судить, должны были понравиться Богу. Комаров стал лихорадочно рассказывать об антикварных иконах, подаренных им приходскому священнику, о том, как он с другими чиновниками по просьбе архиерея скинулся на отделку нового корпуса в монастыре.

Слева сунулся ещё один светящийся персонаж со странным, умильным личиком, в котором было что-то лисье, и ласково сказал:

— А ты не забыл, как жертвовал на детский дом? Больши-и-е деньги отвалил…

Вдохновлённый этим фактом, Комаров увлёкся и стал рассказывать, как он кому-то помогал, но при этом довольно быстро соскочил на свою любимую тему, а именно: как некоторые люди почти бесплатно получали услуги в его фондах… То, что эта помощь носила рекламный характер, он как будто упустил из виду. Что же касается поддержки современного искусства, об этом он решил на всякий случай пока умолчать…

— Ну вот, — вновь приободрил его светящийся, — я же говорил, русские любят небо… А небо, ей-же-ей, любит русских! Сейчас мы проводим тебя дальше…

Осматриваясь вокруг, с некоторым удивлением Комаров замечал, что облако, на котором они стояли, то здесь, то там усеяно стеклянными бутылочными осколками, использованными шприцами, окурками, другим мусором. Но раздумывать, откуда всё это здесь, Комарову не дали. Весьма приветливо и бережно его взяли под руки и повлекли в высоту.

Скоро туман разошёлся, и внизу сквозь его клочья как на ладони предстала Земля. Разглядывая очертания материковой линии, Комаров определил, что они находятся где-то над Уралом. Около горизонта подсвечивала городскими огнями Европа, она казалась более низкой, чем Россия, и тем более не шла ни в какое сравнение с хребтами Гималаев, черневшими с другой стороны. На самой дальней оконечности запада поблёскивали заливы Атлантики. Комаров вздохнул: он ведь уже присматривал себе там недвижимость, приценивался, даже ездил на просмотры. Но, похоже, от этих планов, которые они лелеяли вместе с Ларисой, в силу новых обстоятельств придётся отвлечься.

На него накатила вдруг острая тоска, щемящее чувство утраты… Сейчас бы на Землю — в женские объятия, креплёного вина и сигар… И ещё его донимала жгучая жажда…

На астероиде

Следующая остановка держалась не на облаках и не в тумане, а на каком-то сгустке грязи и льда, который можно было принять за крупный астероид. Сопровождающие жёстко приземлились и выпустили Комарова на твёрдую поверхность. Он оторвал от первого попавшегося ледяного камня сосульку и принялся её грызть.

На этот раз ему пришлось подождать, прежде чем его позвали к большому начальнику, имевшему гораздо более мрачный вид, чем светящиеся в тумане околоземные стражи. К огорчению Комарова, начальник, тяжёлый и темноликий, оставлявший после себя в глазах рябое пятно, был не столь любезен. Он заговорил суровым и гнусавым голосом, сильно напоминавшим голос того славившегося жестокостью дознавателя, который помог Комарову смертельно напугать ретивого писаку.

— Ну что, — сказал начальник, — давай вспоминай, что ты натворил…

Комаров не знал, что ему ответить. Он озирался по сторонам в поисках тех, кто забирал его с Земли и вёл дальше, но их, как назло, нигде не было. Через недолгое время светляки с облака проявились на некотором расстоянии, они курили папиросы с абсолютно равнодушным видом.

— Можно покурить? — спросил Комаров и вскоре крепко пожалел об этом.

Источавший мрак начальник удивлённо поднял рыжие косматые брови, при том, что они и так были высоко посажены и разлетались над висками, как у рыси.

— Когда прибудешь на место, вот там-то уж будет тебе курево!.. — воскликнул он.

После этого гнусавый смачно высморкался. Спустя минуту он вновь спросил о земных делах, употребив слово "грехи". Комаров вместо грехов стал невнятно повторять то, о чём шла речь в тумане: про свои добрые дела, про пожертвования… "Да, помогал храмам, — бормотал он, — на добрые дела скидывались ради Христа…" Когда он невзначай произнёс это имя, начальника передёрнуло, он мгновенно отвернул свою образину на запад, в сторону Атлантики, которая уже хорошо просматривалась над горизонтом медленно вращающейся Земли. Бискайский залив с островами, Серебряный берег, роскошный Сан-Себастьян — всё это продолжало жить там своей жизнью… Без Комарова.

— Заткнись, недоумок! От тебя не дождёшься ничего вразумительного… — прорычал страж, выводя Комарова из неуместной задумчивости.

Позвали кого-то из помощников. Принесли обшарпанный, замызганный планшет неизвестной модели. Логотип был из каких-то странных иероглифов, не похожих на китайские или японские. Включили планшет — то, что увидел Комаров, ввергло его в панику. На экране с огромной скоростью проносились то цветные, то чёрно-белые кадры, причём все они как на подбор живописали всё самое постыдное и бессовестное, что он успел нагородить за свою жизнь. Там попадались и такие сцены, снятые скрытой камерой, о которых он уже давно забыл и не всё вспомнил бы, даже если бы ему на них прозрачно намекнули. Но сейчас всё было как на ладони, осязаемо и достоверно. Изображение двигалось чрезвычайно быстро, мелькало, как при ускоренной перемотке, но странным образом всё чётко воспринималось. Наблюдая сцену собственных утех с несовершеннолетними проститутками, от чего кровь обильно бросилась в голову, Комаров воскликнул:

— Откуда это? Кто шпионил за мной?!

Ему не ответили. Пока он смотрел видео, гнусавый начальник оказался за огромным старомодным письменным столом с выцветшим, практически серым сукном. Он со скучающим видом ковырялся пальцем в ухе, извлекая оттуда серу и рассматривая её на кончике длинноватого не то ногтя, не то когтя.

— Ну что, достаточно? Теперь помнишь? — утомлённо проговорил он и вытер палец о торец письменного стола. Комаров чувствовал себя очень дурно, в висках стучало, его былая самоуверенность напрочь испарилась. Примерно так же он чувствовал себя, когда на заре карьеры попал в крайне неприятную ситуацию, сидел в "предварилке", будучи уличён в нелепейшем мошенничестве… Но тогда ему удалось отделаться взяткой.

Комаров вновь растерянно оглянулся на курящих провожатых. На этот раз все смотрели прямо на него. В глазах их читалось неприкрытое злорадство. Их лица заострились, став звероподобными. А тот светляк, что напоминал лису, вдруг, выплюнув окурок в пыль, взвился вверх и самым омерзительным образом принялся с лающим смехом потешаться над Комаровым:

— Ну что, Святая Русь, допрыгался? Ха-ха-хау! Мы здесь, на небе, любим таких, как ты… И ты теперь никуда не уйдёш-ш-шь!..

Светляки, которые всё ещё испускали сияние, хотя выглядело оно более слабым, чем в тумане, разом оторвались от тверди и с нестройным визгливым хохотом полетели восвояси. Но один, с кудлатой мордой, чуть задержался. Он подлетел совсем близко и прорычал:

— А я ведь тебя сразу раскусил! Насквозь тебя вижу, вот те крыж! — и протянул в лицо Комарову сложенную из пальцев фигу, большой палец внутри которой поддразнивающее подёргивался.

Кто-то из местных зажёг и запустил грохочущий фейерверк. Окрестности озарились вспышкой, причём среди огней преобладали багровые, оранжевые и дымчатые. Пахнуло не вполне знакомым запахом, отдалённо напоминающим селитру.

Начальник стражи поставил печать на мятом листке и поднялся. Письменный стол постепенно исчез, растаяв в пространстве. Начальник же с доверительной интонацией произнёс:

— Пока ещё неясно, куда конкретно ты попадёшь…

А потом, сверкнув чёрными глазами, выкрикнул иронически:

— Но то, что там дадут тебе прикурить, — это я гарантирую!

Тут же он очень скверно выругался и одновременно лягнул Комарова ногой, тяжёлой как копыто зубра, — резкая боль пронзила голень бывшего министра спорта. Он потерял равновесие и осел на пыльный грунт астероида. Это было первое его сильное физическое ощущение после расставания с земной жизнью…

Зеркало

В одной из стен коридорчика красовалась великолепная, украшенная изысканными орнаментами и арабесками ложная дверь. На ней в неярком свете Комаров различал искусные старинные изображения павлинов: наверху павлин в царственной короне, по бокам павлины в разных положениях, в том числе похороны царя-павлина, которого оплакивали грациозные павы, ниже — павлин, сопровождающий своих птенцов, при этом одного птенца он нёс на спине. В самой нижней части двери был изображён павлин, клюющий змею.

То, что дверь ложная, стало понятно после того, как Комаров, немного повозившись с замком, отворил её. За дверью обнаружилась глухая кирпичная кладка, однако в зазоре между кирпичами и дверью висело большое, почти в полный рост Комарова зеркало в изысканной оправе из благородного сплава с золотым отливом. Дело было, конечно, не в оправе, а в самом зеркале. Ведь зеркало — вещь совершенно невиданная в городе-лабиринте, во всяком случае, в местах, доступных для узников. Оно было также старинное, сама зеркальная поверхность не современной технологии, а из тонкого и хрупкого полированного металла, с небольшими неровностями и чёрными крапинами на серебристой глади. В отличие от двери, оправа зеркала не изобиловала орнаментами. Только в верхней его части было довольно крупное изображение странной птицы, похожей на орла, но с человеческими руками, которые продевались сквозь крылья как через широкие рукава и были направлены вверх. Орлиное существо как будто взывало к кому-то наверху, а всё тело этого человекоорла было испещрено очами… Это изображение как будто слегка намекало на что-то, запрятанное в дальних закоулках памяти, но было это чувство еле ощутимым, так что не удавалось на этом задержаться. К тому же Комаров впился взором в собственное отражение. Он позднее рассмотрит как следует и дверь, и раму зеркала, но не сейчас…

Комаров даже не смог бы определить, сколько времени простоял у зеркала, разглядывая своё лицо. Он был, конечно, не похож на прежнего себя. Иссохшее, измученное, почерневшее лицо насельника Свободного града, забывшего, что такое солнечный свет, и до сегодняшнего дня, когда он оказался на верхнем ледяном этаже, не вдыхавшего здесь свежего воздуха. Глаза также выцвели и поражали пустотой…

И тем не менее в зеркале узнавался отблеск былого Комарова, каким он себя помнил. Света здесь было несколько больше, чем в лифте с оторванной створкой, — отражённо-рассеянный, он падал из пространства атриума. Комаров долго ощупывал морщины, рубцы и следы нанесённых ему ран на шее, скулах, выбритом лбу, вглядывался в свои потускневшие опустошённые глаза.

Явление зеркала стало поворотной точкой судьбы Комарова в юдоли забвения. Он проводил по многу часов в отсеке 133-43, разговаривая с зеркалом. Здесь хватка Свободного града ослабевала, постепенно отпускала его. В отсеке очень редко кто-либо появлялся, и со временем у Комарова даже притупилась осторожность. Он приходил сюда как будто к себе домой.

Перестав бесконечно ездить в лифтах, Комаров сбросил с себя тягостный морок. Впрочем, совсем освободиться от Ликополиса и превратиться в затворника своего зазеркалья он не мог. Примерно раз в двенадцать или тринадцать условных суток раздавался призывный сигнал рога, и все узники обязаны были являться на перекличку перед правежом. Прячущегося от правежа — его так или иначе отыщут и отправят в карцер. А там, говорят, пытки пострашнее, чем на правежах. Отсутствия Комарова в обычное время в лифтах и во время месс никто не замечал — да и как заметишь это отсутствие в многомиллионном городе…

Общение с зеркалом постепенно приводило к невероятному результату. Комаров сам поначалу не знал — то ли он просто сходит с ума, то ли извлекает из зеркала какую-то чудесную силу. Картины прошлого вставали перед ним как живые, во всех подробностях. Комаров не мог точно сказать, видел ли он их на внутреннем экране памяти или в самом зеркале. Однако, закрывая глаза, он продолжал погружаться в то, что показывала ему его ожившая и обострившаяся память. Впрочем, совсем без зеркала в этом самоуглублении он обходиться не мог.

Комаров заново переживал многие события, разматывая их, как клубок, — и теперь уже они были наполнены иным значением. Так бывало с ним в детстве, когда он попадал в знакомое место, заходя в него с незнакомого направления, и оно причудливо сочетало в себе черты узнаваемые и странные, будучи одновременно и тем, и не тем местом. Чаще такие ощущения Комаров испытывал раньше в сновидениях, где ему являлись картины и виды, что-то напоминавшие, но подсвеченные другим каким-то освещением, причудливо "сдвинутые" по отношению к тому действительному, что в них узнавалось.

Зеркало превратилось в учителя для Комарова. Спустя время глубина воспоминаний достигла такого уровня, что он принялся рыдать над своей земной жизнью, да так, как будто всё это происходило с ним только что. Он как наяву разговаривал с родными и близкими, с друзьями, сослуживцами, даже мало знакомыми людьми из земной жизни.

Один раз Комаров поймал себя на том, что разговаривает слишком громко. Он испугался, что голос его, который приобрёл теперь силу и страсть, будет услышан стражами, и тогда взял за правило разговаривать мысленно. При этом в зубах он сжимал найденную им на блошином рынке катушку от ниток — так это делали по народным суевериям, чтобы не "пришить память", когда надо было вернуть на место оторванную пуговицу или наскоро прихватить ниткой с иголкой надрыв, не снимая одежды. Эта примета из детства, которую поведала Комарову его мама, когда что-то подшивала на нём, странным образом подходила к той ситуации с пробудившейся памятью, в которой жил теперь Комаров: пришить память никак нельзя! Теперь память стала его сокровищем. Свободный город за десятилетия мрака и смрада и так чуть было не ушил её до нуля.

После месяцев общения с зеркалом всё переменилось в Комарове. Он не чувствовал себя забитым, пассивно озлобленным "бывшим человеком", от него уже редко исходили проклятия и ругательства на весь мир. Рыданья и раскаяние Комарова, его неожиданно проснувшееся сострадание ко всем, кого он знал, нарастали с прибывающей силой. Происходило это рывками, постепенно, но необратимо.

Он даже начинал молиться, — дело в мегаполисе неслыханное! — и словом молитвы, косноязычной, неумелой, оттирал, как мочалкой, свою обугленную душу, хотя душа и не спешила светлеть. Комаров не останавливался, его слёзы были ему стократ слаще внешних мук, исходящих от стражей, при том, что были они в чём-то и больнее. Он стирал душу в порошок, чтобы черноту её изничтожить. Стёртая душа не умирала, скорее, отходила от многолетнего онемения.

Ему даже пришла мысль, что жить в Волчьем городе вполне можно. Главное, чтобы никто не отнял у него его зеркала. Комаров вновь вспомнил о том чуде со светофорами, что он испытал в молодости. Теперь, в Ликополисе, в отсеке 133-43 перед зеркалом в старинной оправе эта история обрела глубинный смысл и взывала к живой благодарности. Ему, практически безнадёжному лагернику с прожжённой и притупившейся душой, ещё на Земле удалившемуся от света и добра во имя корысти и себялюбия, — и сейчас давали шанс.

***

Как будто вернувшись на многие годы назад, он рассматривал материны иконы с нежно-строгим взглядом Богородицы и пронзительно-мудрым Богомладенцем, держащим на ладони золотое яблоко мироздания. Комаров видел их в детстве, а теперь он безмолвно молился перед ними, как умел, — и это были иные переживания, чем на Земле. Припоминалось то, чего, казалось, он и не знал: новое целое складывалось из маленьких чёрточек прошлого, когда-то виденного, слышанного, порою лишь угадываемого.

Комаров наедине с собой перестал быть одиноким, в нём закипала его собственная тайна. В его сердце воскресали детство и юность, многие светлые воспоминания. Были и тёмные воспоминания, обиды и ошибки, и их было очень даже немало — но все они воспринимались в совершенно другой перспективе. Обиды, нанесённые ему, Комаров воспринимал как что-то малосущественное по сравнению с разверзшимся морем страданий, переполнивших мир. Раньше этого моря он как бы и не видел, не воспринимал его. А теперь обиды стали чем-то важным, что ему нужно было испытать, чтобы вкусить соль жизни. Собственные же грехи и страсти Комаров выливал из себя литрами солёных слёз. Но странное дело — нервная его система, если можно было так назвать то, на чём держался его тонкий, бесплотный по земным меркам организм, от этого не ослабела. Скорее, наоборот, — дышать стало легче.

Вновь вспоминались годы сиротства, нелюбимый отчим, мамин образ, очищенный от наслоений взрослой памяти. Но сейчас, у зеркала, в памяти чаще воскресал отец. Комаров вновь и вновь переживал тот вечер, когда ещё крепкий и не сломленный болезнью отец звал его домой, высунувшись из окна верхнего этажа их провинциальной пятиэтажки. "Сынок, танк! Идём собирать танк!" — кричал он и при этом размахивал в воздухе уже собранной им башней танка. Это был тот самый КВ-85, запах клея которого ещё долго напоминал об отце.

Со всех ног малыш бросился тогда к родному подъезду и мгновенно взлетел на пятый этаж по бетонным ступеням той самой лестницы, привычно ударяющей в нос ароматом кошачьих испражнений. Это был счастливейший день его жизни… Почему счастливейший? Потому что именно он светил в его памяти, и не только светил, но и согревал его, так что душа протаивала.

Они с отцом собирали и клеили танк, ползали по схеме сборки, рассматривали детали, филигранно выполненные советской игрушечной фабрикой… Собранный пластмассовый танк засиял, как солнце, сквозь цвет хаки. Теперь стало ясно, что этот танк многие годы скрыто жил в душе Комарова как образ его отца, лицо которого не так уж хорошо ему запомнилось, а теперь продолжает жить даже после ухода из земной жизни…

Теперь он более отчётливо мог рассмотреть и ту комнату, и лампу, под которой они сидели, — видел всё это в чудесном зеркале. Спустя какое-то время Комаров поймал себя на мысли, что и само зеркало связывается у него с его драгоценным отцом, которого он так рано потерял. Когда он возвращался к чудо-зеркалу — он говорил сам себе, что идёт к отцу.

Отец был для него тем якорем, который держал его в испытаниях, хотя со временем, отринув неуверенность, став сильным и независимым, делая карьерные успехи, развивая бизнес, Комаров всё больше отдалялся от отца, уплывавшего во мрак слишком уж туманного прошлого… Но след отцовский был неизгладимым и каким-то внутренним, тайным, не вполне прояснённым. Кто знает, может быть, эта цепь тянулась через Комарова к его младшему сыну Иннокентию и связывала их троих поверх времён и пространств…