Дело мыслителя Данилевского в веке, округлившем дробь тысячелетия до целого, продолжили как на Западе, так и на Востоке, но, в сущности, предложенный им цивилизационный подход лишь добавил красок в полотно материализма, который, со времен рационалистического избавления от прежних мистических воззрений на природу государства и устремлений его, видел мир как поле взаимодействия прагматических сил. Это то, что назвали механицизмом, причем механицизм этот механичен настолько, что поле сил—вовсе не метафора, а чуть ли не физика Ньютона в действии, так что государства, классы, сами люди при таком подходе суть точки, из которых исходят векторы сил. Подобное мировоззрение укрепилось столь прочно, что преодолеть его кажется задачей почти что безнадежной. Тот же цивилизационный подход—многое ли он изменил? Что толку, что Тойнби признавал равноправие Православной, Западной, Арабской и других цивилизаций? Ну, преодолел он евроцентризм и евроснобизм, отметим этот личный подвиг человека, рожденного в Империи, над которой никогда не заходило солнце. А что изменилось от того, что Гумилев стал рассматривать историю как рождение, развитие и гибель народов? Ну, проходят они подъемы и надломы, так разве ж это мешает им действовать как векторы сил в физическом поле борьбы за интересы и господство? Коротко говоря, признание уникальности начал цивилизации, огромного влияния религий с их исключительным богатством и разнообразием выработанных ценностей, даже географии в образовании самобытных сверхкультур оказалось именно что оттенком, в более яркое красящим надстройку нерушимого базиса, мансардой с цветочками, переделанной из невзрачного чердака для уютного нишевого проживания чудаков-идеалистов. Основой всего продолжали видеться некие универсальные принципы, которые лишь по-разному проявлялись в разных культурах и тем более в разных цивилизациях. Механицизм так и царит на троне столбовой дороги цивилизации.
Сейчас на ней асфальт общеценностей. Когда Англия запускала паровую машину, покрытием дороги служил человек экономический, дышавший духом расчетливости. Ездившие по железным дорогам во времена первых воздухоплавателей безусловно верили, что достигли вершины прогресса. А наши «марксисты» талдычили об «новой общности» и считали неизбежной людской перспективой всеобщую «советскость» как извращение христианского «нет ни эллина, ни иудея». Под всеми этими покрытиями, конечно, единая основа—общественное животное с инстинктом разумного эгоизма. То же заложено и в фундамент, на котором построен общественный дом. Котлован под него был глубок, но трещины, расширявшиеся столетиями, ныне угрожают всему зданию. И вот это-то и называют стыдливо кризисом, шикая на того, кто не стесняется называть вещи своими именами, ибо сих благородных барышень он только вчера видел в красном квартале. (Ага, вы тоже туда ходок! Отлично, поговорим про вас, и нечего на девственниц наговаривать!—Апофеоз общеценностей из уст местных либералов с их вечным оправданием штатовских безобразий и вечным же проклятием Сталину и народу заодно.)
Кремниевый век! Что за ирония! В век каменный кремний обрабатывали в орудия и добывали им огонь, а в век постиндустриальный орудия труда (интеллектуального) производятся в многочисленных кремниевых долинах. В век каменный понятия не имели о ковке, плавке и вообще о металлах, считая, что обтесанные камни, закрепленные на палках, - это навсегда, а в век постиндустриальный считают, что ковка, плавка и вообще тяжелая промышленность—это каменный век, а вот высокие технологии—это навсегда. Зависимые от них не покидают своих пещер, и даже как-то неприлично задать вопрос: «А что будет, когда с источником света-по-щелчку случится более-менее продолжительный перебой?»
Впрочем, вопрос этот оставляю футурологам, а вот на еще одной любимой ими теме—барьеров, которые цивилизации нужно преодолевать, переходя к очередному этапу своего развития (едва ли уместно будет говорить о следующей ступени в поступательном движении прогресса—надуманного, в сущности, явления)—стоит остановиться. Подобно тому, как бегуну для преодоления препятствия нужны не только тренированные мышцы, но и отточенная координация, цивилизация нуждается в гуманитарном знании, соответствующем достигнутым ею мускульным возможностям. И то нынешнее его отставание от техносферы—отставание, грозящее, по совершенно правильным прогнозам, катастрофическим срывом (причем не стоит исключать, что первая костяшка домино уже падает, и вскоре обнаружится эффект известного принципа)—происходит именно из-за подкорками и спинным мозгом усвоенного механицизма, при котором безусловно важное материальное производство превращается в самодовлеющего идола, что выводит его как за грани рациональности, так и за области здравого смысла, на которых оно и должно быть основано. Яркий пример—примат технологий перед чистой наукой, прикладное разделения знаний на «полезные» и «бесполезные». Между тем именно накопление «бесполезных» знаний, которые нельзя практически применить для производства какой-нибудь «облегчающей жизнь» чепухи, как раз и способствует гуманитарному осознанию творимой техносферы посредством освещения еще одного крошечного участка тьмы незнания, выполняет задачу, ради которой и была создана человеком наука (технологии он и так развивал тысячи лет без нее). Задача эта—очертить круг возможного, избавив людей от грез наяву. Если бы телега не стояла впереди лошади, если бы люди не увлекались бессмыслицей прогресса ради прогресса, если бы наряду с возможными выгодами, от него получаемыми, допускали бы в свои расчеты и возможные потери, если бы первичным рассматривали свои цивилизационные, религиозные, культурные особенности, которые бесконтрольное вторжение техносферы может просто-напросто замазать корректором, оставив от столетних традиций чистый лист (в клеточку или в линеечку—как показатель «свободы»), они, вероятно, не допустили бы того всепланетарного загрязнения, которое на наших глазах становится пострашнее радиационного. Увы, но для многих оно вовсе не очевидно: напротив, они видят в нем благо, дающее им, по их отформатированному мнению, «невиданные возможности». Но более разумные давно говорят о губительности шумового загрязнения, при котором человек вот-вот будет погребен под сходящей лавиной информации.
Впрочем, научиться жить в шуме можно. К примеру, избрать философским камнем некую идею с тем, чтобы под нее подводить свои изыскания с видом посвященного и знающего натурофилософа. Или произвести классификацию окружающего мира подобно первым ботаникам и зоологам—неполную, почти наверняка неверную. Наконец, просто настроиться на определенную частоту и слушать только ее. Чем больше будет информации, тем меньше человек будет думать, анализируя и (что и сейчас мало кто делает) синтезируя ее, тем больше он будет жить стереотипами. Те, кто громче всех кричат о своей свободе в мыслях и независимости в суждениях, кричат так потому, что живут в наитеснейшей клетке стереотипов, живут с предельно суженным горизонтом; но моль они рассматривают через лупу, и моль им кажется огромной.
Необходимая справка.—Есть в мире такие языки, которые определяются как классные: в них существительные разделены на множество классов (людей, животных, предметов таких, предметов сяких), причем абстрактные понятия, если имеются, могут относиться к самым разным классам, без всякой на то логики (но в соответствии с неведомой нам пра-логикой.) Так вот, понятия, как ими пользуются свободные в мыслях и независимые в суждениях, сама структура их языка поразительно похожа на эти самые классные языки той же Черной Африки. Как будто все явления мира уже распиханы по полкам, и принцип, по которому они распиханы так, а не иначе, искать бесполезно. Он, наверное, есть, но тем, у кого «тоталитарное» мышление, его не понять, как не понять дикаря, который считал родственниками Луну, собаку Динго и какой-нибудь куст, под которым сам по-родственному засыпал, воображая, что во сне получит совет от той же Луны (фон—непредвзятое эхо от скал под дождем.) Какую область жизни ни возьми—везде всё заранее поделено, причем совершенно манихейским образом—на черное и белое. Вдобавок сейчас это разделение стало мифологизированным: явления, возникшие недавно и давно, исчезнувшие совсем или вновь со временем проявившиеся, мыслятся вечными и изначальными. Обратимся к истории. Назовем имя Ивана Грозного, и прогрессивное горло, будто при спазматическом кашле, отхаркнет всю накопленную за годы прозябания в «этой стране» мокроту. В ней будет и «кровь рекой», и нетерпимость Церкви к еретикам и свободомыслию, и укрепление абсолютной власти (которая подарок Орды), и «рабская душа» народа, упомянуть которую следует обязательно, о каком бы периоде нашей истории ни говорилось. Но спросим, к примеру, про Нидерланды того же века. В ответ, высморкавшись для солидности в бумажный платочек, вам скажут про Эразма, Фламандскую школу, Реформацию, что освобождала разум от догм. И не способны повлиять на наборы слов из классов «Россия Ивана Грозного» и «Западная Европа эпохи Реформации» такие скучные сведения, как то, что при Грозном казнили три тысячи, а в Нидерландах—сто тысяч, что сожженных «еретиков» у нас едва ли наберется десяток, а католические автодафе были дачными костерками по сравнению с кострищами протестантизма, на которых сожгли почти миллион «ведьм». Русские иконы вообще упоминать даже как-то некультурно: ведь они—не светское искусство.
Обратимся теперь к экономике, производству пищи, без которой любой ноги протянет. Я как-то читал, что американский фермер ради одной пищевой калории вгоняет в почву десять энерго-калорий (топлива). Постоянно воюя за нефть, можно, конечно, позволять себе до поры до времени такое транжирство. Но как это увязывается с понятием эффективности? И как само понятие эффективности увязывается исключительно с демократией и частной собственностью англосаксонского типа, а собственность не-частная—общинная, артельная (историческая ретроспектива), коллективная, государственная (наши дни)—по определению считается неэффективной и даже не легитимной? Нет, всё это не парадоксы, всё это—именно что пра-логическое мышление образованного дикаря, пляшущего перед неолиберальным тотемом, вырезанном идеологами лет эдак сорок назад, но мыслимым нашим дикарем кремниевого века как нечто изначальное, как нечто, неосознание чего есть свидетельство о неполноценности несознающего и даже о сомнительности принадлежности того к роду человеческому. Его вид надеется доминировать, но помогая ему Бог, если расизм такого же накала будет усвоен «несознательными»: тогда и о тотеме, и о поклоняющихся ему не останется и воспоминаний.
Пессимизм. Тупик цивилизации, из которого воинственный плясуны надеются выйти, бубня заклятия о свободной конкуренции, полной индивидуальной раскрепощенности, мерзейших естественных потребностях, не сдерживаемых никакими табу религий и традиций. И в основе их мира, вовсе не дивного, хотя и нового, смердит купля-продажа всего и вся, ибо не должно остаться никакой, даже самой никчемной для сильного организма здоровой культуры, ценности, но все должно приобрести, как не раз снятая уличная девка, цену. Это нацарапано на бумерангах, которые они (в поте лица—этого не отнять) запускают направо и налево, забывая о том, что тот прилетит обратно. И именно эти их действия приводят к тому, что подлежащие охоте впадают в такой же фундаментальный механицизм, важнее всего в настоящем считают противодействие, а тех, что сооружают гуманитарный трамплин, благодаря которому, возможно, все-таки удастся относительно благополучно миновать барьер, обвиняют в бесплодности заумного пустословия, в том, что они «мешают делать дело». Однако делу—истинному делу нашей эпохи—мешает именно это навязчивое желание «делания»: ведь жаждущие его рядовые бойцы не удосуживаются даже надеть защитный костюм, забывают, что «делать дело» придется в крайне неблагоприятных условиях шумового загрязнения. И речь сейчас не о так называемых «информационных войнах». Речь о технике безопасности в том дурацком положении, при котором собственно техника есть, а о правилах безопасности как-то не подумали или, что даже хуже, подумали и решили, что и старые сгодятся. В нашу эру визуализации информации, когда длинноты размышленческих периодов, казалось бы, надежно изгнаны из обихода и заменены на дуболомный факт, обернутый в растиражированное «объяснение», продаваемое и покупаемое задешево, все умственные усилия стоящих на пути прущих троглодитов, которые, со своими утробными рефлексами и «свободой», позаимствованной у первобытного стада, куда как страшнее (кадр—столетие назад) всех грядущих гуннов и хамов, вместе взятых, должны быть направленны на прояснение языка и смену понятийного аппарата, ибо и язык, и аппарат узурпированы господствующим неолиберализмом. Его монизм просто не оставляет места диалогу, возможному с либерализмом классическим. Все важные понятия современности—свобода, права человека и народа, ответственность, развитие без разрушения традиций—приватизированы им, так что язык изменил саму свою суть, стал не единым, а раздельным, сделался подобным слаборазвитому языку классного типа, в котором лишенные многозначности слова так поделены на классы, что в первом слове—второе, во втором—третье, etc. И матрешками этими, разукрашенными совершенно одинаково в какие-то тошнотворные кислотные цвета, предлагается описывать краски мира реального. Очевидно, что познание и размышление при этом невозможны.
Каково единственно верное понимание свободы в таком языке—всем известно. То же—с правами человека и народа, подмененного скопищем индивидуумов, стянутых в пучок нации отношениями купли-продажи. Сложнее в бескорневом мире разрушенных семантики и этимологии разобраться с понятием ответственности. Наблюдая все эти бомбежки и вербовки головорезов, которые, окрепнув, не прочь порезать и вербовщика, легче всего сказать о безответственности. Но такой ответ без объяснений ничем не помогает истинному делу нашей эпохи. А помогает умственное усилие, которое, к примеру (не самому удачному), может выглядеть так.—Язык не даром говорит «семь раз отмерь»: это—предупреждение о том, что нужно всегда держать в уме обратимость своих действий на случай, если все пойдет наперекосяк, оставлять за собой возможность вернуться на распутье. В этом-то и есть ответственность, и из этого она и должна исходить, а не из сомнительных доктрин вроде «западной демократии» и «правильного социализма». Воплощенный Логос не даром рек, что «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко»: это—предупреждение о том, что кесарево может вытеснить Богово, в ответственности за земные дела может забыться ответственность за дела духовные, преходящее может стать выше вечного. Но царящий механицизм не берет в расчет ни житейскую мудрость, ни религиозное откровение. Если правда—в «демократии», то ответственность видится в том, чтобы установить ее везде, где только можно, и не думая при этом семь раз отмеривать или возвращаться к исходному камню, и не думая при этом задумываться о природе своего общества и общества, которое надлежит «осчастливить». Не-думание это идет от всё того же механистического восприятия мира, при котором тех же головорезов, прикрывающихся исламом, можно «эффективно» использовать для целей своей ответственности, а потом, если что пойдет не так, подавить огромным вектором своей силы, против которой их маленький векторок представляется и внимания-то не заслуживающим. При таком мировосприятии нет места ни резонансу, ни самоусилению, ни синергетическим эффектам. Так что слово безответственность, возможно, и не слишком подходит: все-таки оно подразумевает вполне определенную, веками проверенную ответственность, некую точку опоры, которую в современном мире просто вышибли. Это—явление более страшное, и определения ему пока что нет. Как будто в саду языка выросли цветы, бутонами подобные собратьям, но с прожилками, в темноте (старательно не допускаемой) мерцающими инфернальными переливами.
Окончание следует
