На иллюстрации - Марат
Если говорить о контрастах, то, в первую очередь, надо вспомнить о том, что Константин Федин называл Гюго «фантастическим лепщиком контрастов» (№20, стр.155).
«Революционный Париж 1793 г. Он подан через контраст небывалого подъема революционного духа масс и неимоверных трудностей, которые испытывал город: контрреволюционные мятежи, саботаж, голод и страшная дороговизна (и опять контрасты – кто-то платит за экипаж в течение дня шесть тысяч ливров, а зеленщица за день зарабатывает двадцать тысяч франков - Н.Д.) , нехватка не только продуктов, но и угля, мыла и т.п.Это великолепное, исторически достоверное описание столицы революции во время истинно патриотического взрыва Гюго завершает недвусмысленным выпадом: «Ни малейших признаков упадка духа в народе. И угрюмая радость от того, что раз навсегда свергнуты троны. Лавиной шли добровольцы, предлагавшие Родине свою жизнь»» (№26).
В романе идёт речь о двух конфликтующих лагерях – о лагере революции и лагере контрреволюции. Они « воссозданы в гипертрофированно контрастных планах»(№30).
В романе «Девяносто третий год» «герои живут в жестокой борьбе страстей, порожденных трагизмом и сложностью эпохи. Робеспьер, Марат, Дантон даны в резком столкновении друг с другом. Их беседа полна грозных подземных толчков, «яростных реплик», «взаимных угроз»: «Дантон вскочил с места, резко отодвинув стул»; «Робеспьер ответил кротким голосом»; «Я буду гнать его и впредь!» – воскликнул Дантон»[1. С. 118, 119]; «Дантон угрожающе захохотал»; «Дантон уже не смеялся. Зато Марат продолжал улыбаться. Улыбка карлика страшнее смеха великана» [1. С. 123]; «Робеспьер молча грыз ногти. Он не умел хохотать, не умел улыбаться. Он не знал ни смеха, которым, как громом, разил Дантон, ни улыбки, которой жалил Марат»; «Так беседовали три грозных человека. Схватка бурь» [1. С. 131, 132]» (№30).
В романе карлик Марат, обидевшись на Дантона, произносит длиннейшую речь о своих заслугах. И это очередная гипербола Гюго.
. О политической и умственной отсталости крестьян Вандеи гротескно, гиперболически, называя их чудовищами заморскими, говорит один из гренадеров сержанта Радуба. Отсталость их чудовищна потому, что их «отца сеньор искалечил, ихнего дедушку из-за священника сослали на галеры, ихнего свекра король повесил, а они, дурьи башки, сражаются, устраивают мятежи и готовы дать себя уложить ради своего сеньора, священника и короля!» [1. С.15]» (№30).
В. Гюго называет вандейского крестьянина дикарем. Да и своим видом и поступками они напоминают зверей. «Они зверски расстреливают республиканских солдат, живыми закапывают в землю раненых, сжигают селения, принявшие «синих», убивают детей и стариков» (№30).
«Контрреволюцию, как и революцию, в романе В. Гюго олицетворяют титанические герои. Маркиз де Лантенак – один из самых ярких героев лагеря контрреволюции, «харизматический» черный лидер. Своей одержимой ненавистью он буквально зомбирует людей. Одного его взгляда достаточно, чтобы люди беспрекословно шли на смерть.
Лантенак – воплощение старого порядка, феодальной преданности и наследственной власти. Он ненавидит революцию, защищает привилегии своего класса и считает нравственным только то, что совершается во имя монархии, церкви, дворянства. Чувствуя обреченность своего дела, Лантенак не брезгует никакими средствами...» (№30) . На примере Лантенака Гюго доказывает: нельзя быть героем, предавая родину и сражаясь против нее.
У Лантенака особая функция: «он первым запускает механизм расплаты жизнью за честь, которым регулируются здесь все взаимоотношения персонажей» [6. С. 268]»(№30).
«В романе «Девяносто третий год» четырехступенчатое противопоставление героев: Лантенак, Тельмарш, Говэн и Симурден взаимопротивопоставлены.
Лантенак и Симурден принадлежат разным лагерям, оба трагичны, но, как пишет В. Гюго, «горькая усмешка Лантенака была скрыта ночной мглой, а на роковом челе Симурдена лежал отблеск встающей зари» [1. С. 246]. Симурден, отрекшийся от сана и посвятивший себя революции, абсолютно бескорыстный, безгрешный человек свирепой праведности. Если Лантенак презирает простой народ, ненавидит и истребляет его, то Симурден с нежностью относится к народу, перевязывает раненых («он искал язвы, чтобы лобызать их», - пишет о нём автор – Н.Д.), дни и ночи проводит в лазаретах, все раздает бедным. Он суров и безжалостен к врагам революции и символизирует беспощадность революционного террора.
Как и Лантенак, свою жестокость Симурден искупает жертвенностью: перед штурмом укрепленного замка Симурден предлагает повстанцам избежать кровавого побоища, решаясь обменять свою собственную жизнь на жизнь Лантенака.
Симурден – парадоксальный человек. С одной стороны, он – убежденный гуманист, даже на войне не проливает ничьей крови и идет в бой безоружным. С другой стороны, Симурден заставляет себя быть беспощадным ради блага республики, но в итоге вынужден обратить эту беспощадность против своего духовного сына, приговаривая его к смерти. Судьба Симурдена показана как трагедия революции: революция вынуждена творить жестокость и пожирать собственных детей ради отдаленного и проблематичного будущего. Жавер в романе «Отверженные» и Симурден – жертвы абсолютизированного принципа справедливости, ради которого забывают о милосердии. Оба героя не раскаиваются, не отрекаются от исповедуемых ими принципов, но в итоге понимают, что их ортодоксальность несовместима с жизнью, и кончают жизнь самоубийством.
Маркизу Лантенаку противопоставлен нищий Тельмарш (по-моему, в первую очередь ему противопоставлен Говен, старый роялист противопоставлен молодому патриоту , Архангел Вельзевулу, причём сила их ненависти друг к другу огромна, Лантенак не единожды, а трижды целится в Говена – Н.Д.).
В разгар войны этот философствующий бедняк живет вдали от общества в лесной хижине, остается сторонним наблюдателем, избегает оценок «Вы что – республиканец? Роялист?» – «Я нищий». – «Не республиканец, не роялист?» – «Как-то не думал об этом». – «За короля вы или против?» – «Времени не было решить». – «А что вы думаете о происходящих событиях?» – «Думаю, что жить мне не на что» [1. С. 78]. Однако жизнь заставляет его высказаться более определенно: «Бедняки, богачи – страшное дело. Отсюда и все беды бывают. <…> Бедные хотят стать богатыми, а богачи не хотят стать бедными. В этом-то вся суть, по моему разумению. Я в это не вмешиваюсь» [1. С. 81], – говорит он.
Тельмарш чувствует, что в природе царят покой и гармония, а среди людей – ненависть, вражда, убийства. Он пытается по-своему разрешить это противоречие. Тельмаршу, как и Жану Вальжану из «Отверженных», нужно делать добро всем гонимым, всем отверженным. Но в романе «Девяносто третий год» В. Гюго отвергает идею абстрактного, отвлеченного добра. Тельмарш считал: если человека травят, как зверя, его надо спасать; поэтому он спас Лантенака, поверив, что тот пришел в Вандею ради добра. Когда Тельмарш становится свидетелем преступлений, которые совершаются по приказу Лантенака, то понимает, что зря спас Лантенака. «Зачем же в таком случае я спас маркиза? Потому, что он человек. Да полно, человек ли он?» – вопрошает Тельмарш и делает вывод: – «Значит, добрый поступок может оказаться дурным. Кто спасает волка – убивает ягнят» [1. С. 220]. В. Гюго утверждает, что в моменты острых общественных столкновений абстрактное добро невозможно, добрый поступок может обернуться своей противоположностью.
Проблему революции и террора, нравственности и политики, настоящего и будущего В. Гюго раскрывает, противопоставляя Говэна и Симурдена – героев одного лагеря, сердечно привязанных друг к другу.
Симурден воплощает необходимость насилия, жестокости в борьбе; Говэн олицетворяет глубоко гуманистический смысл революции. Они – две стороны революции, «два полюса правды». Симурден – человек долга, непреклонной веры и неподкупной честности – превращается в фанатика, который убежден: революция должна прибегать к крайним мерам; надо задушить вандейский мятеж любой ценой; якобинская диктатура целесообразна; страдания – необходимая плата за счастье будущего. Симурден ограничивает свою программу действий рамками невозможного. Его идеал – «республика абсолюта», логичная, продуманная программа общественных и социальных преобразований. Путь к ней лежит, с точки зрения Симурдена, через террор, суровость и беспощадность. Симурден любит родину и человечество, ощущает себя мессией, призванным спасти свой народ. Живой человек не укладывается в рамки его логических рационалистических представлений.
Говэн – не просто революционер, воин, а философ и пылкий мечтатель, воплощающий более сложный и вместе с тем более человечный идеал писателя: соединение воинской отваги с мыслью, мечтой и великодушием. Говэн, с точки зрения лидеров революции, излишне снисходителен к пленным. Симурдена отправляют в отряд Говэна, чтобы тот «корректировал» поведение молодого командира. Перспектива, которая вдохновляет Говэна, – «республика идеала, духа», республика милосердия. Говэн уверен: должны быть уступки и взаимное доверие; надо побеждать не суровостью и силой, а великодушием. Говэн понимает необходимость борьбы, которую ведут якобинцы, но считает: преобразовывая настоящее, нельзя забывать о будущем. Кульминация романа – размышления Говэна накануне казни: «Назревают великие события, – говорит Говэн. – То, что совершает ныне революция, полно таинственного смысла. За видимыми деяниями есть деяния невидимые. <...> Видимое деяние – жестоко, деяние невидимое – величественно. <...> Идет великая стройка. Над лесами варварства подымается храм цивилизации» [1. С. 368–369]. Симурден заявляет: «Придет время, когда в революции увидят оправдание террора». Говэн возражает ему: «Смотрите, как бы террор не стал позором революции» [1. С. 228].
Вначале Говэн и Симурден хотели уничтожить Лантенака как преступника, сеющего зло и смерть. После того как Лантенак спас детей, начинается «цепная реакция добра»: Говэн чувствует, что не может казнить Лантенака, потому что тот ценой собственной жизни, пренебрегая интересами своего класса, по велению совести доказал: выше монархии, превыше всех конфликтов – великая доброта человеческой души, сильный должен помогать слабому, спасшийся – погибающему. Говэн приходит к выводу: «Выше абсолюта революционного стоит абсолют человеческий» [1. С. 336]. Лантенак, в отличие от Жана Вальжана, не перерождается, остается врагом революции и человечности. Спасение им детей – проявление глубокого нравственного кризиса, но для Говэна значимо и это. Говэн, вынужденный сделать выбор между человеком, семьей и родиной, выбирает самое главное – человека и семью; отпускает Лантенака, чтобы революция не запятнала себя, ответив казнью на акт величайшего самопожертвования.
С одной стороны, поступок Говэна – преступление с точки зрения революционеров той эпохи, поэтому сам Говэн осуждает себя на смерть и говорит: «Я забыл сожженные деревни, вытоптанные нивы, зверски приконченных пленников, добитых раненых, расстрелянных женщин, я забыл о Франции, которую предали Англии; я дал свободу палачу родины. Я виновен» [1. С. 361]. С другой стороны, поступок Говэна по сути справедлив и единственно правильный в исторической перспективе; Говэн – носитель высшей, божественной истины – истины милосердия» (№30).
Говэн такой порядочный человек, что Гюго гиперболизирует его порядочность фразой: «Дверь темницы так и не закрыли» (№ 7, стр.390). Охрана понимала, что Говэн и не подумает сбежать, так как сам понимает свою вину.
«Народ – критерий оценки. В. Гюго до конца не формулирует, хочет сержант Радуб оправдать или осудить Говэна. Радуб осознает ущербность этого вопроса и чувствует, что поступок Говэна прекрасен. На суде Радуб произносит речь в защиту командира: «А когда я узнал, что наш командир спас этого старика от вашей окаянной гильотины, – тысячу чертей – так подумал я: «Вас, командир, надо произвести в генералы, вы – настоящий человек. <…> Послать его на гильотину! Да это же просто людей смешить! Нет, нет, мы этого не допустим» [1. С. 363–364]. Эти слова Радуба готовы были поддержать все четыре тысячи солдат.
Самоубийством Симурдена В. Гюго еще раз утверждает моральную победу Говэна. Спор Говэна и Симурдена заканчивается моральной капитуляцией Симурдена перед идеей милосердия. Но это капитуляция особого рода: Симурден знает, что объективно он прав, но не в силах вынести тяжести своей правоты. Когда голова Говэна падает под ударом ножа гильотины, раздается выстрел – Симурден выстрелил себе в сердце. Приговорив Говэна к смерти, Симурден исполнил свой ужасный долг, но жить после этого не может. Символична концовка романа: «Две души, две трагические сестры отлетели вместе, и та, что была мраком, слилась с той, что была светом» [1. С. 382]. Невозможность существования Симурдена без Говэна – это невозможность существования конкретных целей революции без ее высоких идеалов. Должна появиться новая пара героев, которая будет осуществлять ближайшие и дальнейшие цели революции. В «Отверженных» перспектива дана в Мариусе, в романе «Девяносто третий год» единственный идеал, который непоколебим и незамутнен: «Да здравствует революция!»
Для более точной живописной конкретизации идеи В. Гюго создает систему параллельных образов. У ряда героев есть двойники – носители той же идеи в облике человека иной социальной среды и иного культурного уровня: своеобразное повторение Говэна – Радуб, простой, великодушный, бесстрашный солдат революции; Лантенак и Иманус одинаково безжалостны и ненавидят революцию; у Симурдена есть двойник Гешан, младший офицер республиканского отряда» (№30).
В романе есть и ещё один интересный контраст. Гюго пишет: «Симурдэн был Пигмалионом, создавшим человеческую душу» (№7, стр.123). (Я обратила внимание на эту фразу потому, что много лет работала в школе и была классным руководителем, то есть занималась воспитанием душ). Но в конце книги Симурдэн эту-то созданную им душу и губит. Вот и ещё одно противоречие произведения. Оно как бы спрятано вовнутрь, на поверхности находится реальное спасение Симурдэном Говена на поле боя. И казнь Говена в конце романа.
Во - вторую очередь, поговорим о контрастах в самом тексте произведения.
Контрасты в природе: поражает своими контрастами описание Содрейского леса. О нём Виктор Мари пишет: «Нет места страшнее» (№7, стр.12). И через предложение: «Всё было в цветении; …под ногой шпажник, касатик, полевые нарциссы, весенний шафран, безымянные цветочки…». Шпажник – это растение, напоминающее гладиолус в миниатюре. Очень красивое!
И чуть далее в тексте идёт потрясающая фраза, основанная и на контрасте, и на гиперболе: «Над остриями штыков щебетали птицы»(№7, стр.12). Уже после этого описания леса начинаешь думать о противоестественности любой войны!
В тексте Гюго не раз говорит о жестокости роялистов по отношению к республиканцам, и не раз подчёркивает то, что роялисты были готовы отдать свою родину англичанам, то есть предать её. Вот и в этом отрывке мы насчитываем четыре (!) таких противопоставления, контраста: «…Города и крупные селения – за революцию, а деревни – против; иначе сказать, города – французские, а деревни – бретонские. Значит, войну ведут горожанин с крестьянином. Нас они зовут «брюхачами», ну, а мы их величаем «сиволапыми»» (№7, стр.204).
Для того, чтобы контраст был более осязаем, автор некоторые слова повторяет. Так, трактирщик говорит путнику: «Налево не сворачивайте, а берите направо» (№7, стр.207). И через несколько предложений: «…до него донёсся еле слышный возглас трактирщика: - Направо берите! Он взял налево» (№7, стр.207).
Контрасты во внешности. Описывая Париж до и после 9 термидора, Виктор Гюго пишет: «… на смену солдатам с босыми ногами, покрытыми кровью, грязью и пылью, пришли красотки с голыми ножками, украшенными бриллиантами;..» (№7, стр.113).
Описывая встречу в кабачке на Павлиньей улице, писатель сначала описывает внешность Робеспьера. И делает это специально, потому что о двух других он пишет: «Второй, сидевший за столом, был почти гигант, а третий – почти карлик» (№7, стр.124-125).
Гюго в своём романе несколько раз употребляет слово схватка (и близкое к этому слову – слово поединок). Первый раз рассказывает о схватке отца с сыном, закончившейся расстрелом сына. Во второй раз – называет разговор Робеспьера, Дантона и Марата – «схваткой бурь».
Слово поединок возникает впервые, когда канонир пытается остановить сорвавшуюся с цепей пушку.
А после перед нами предстаёт «неслыханный»(№7, стр.315) поединок раненого Зяблика с безоружным Радубом.
Мне кажется, что данные два слова очень ёмкие, и здесь крайне необходимы для показа контрастов.
Контраст в поступках выражен в словах нищеброда (так его называет автор) Тельмарша: «…тот, кто выдаст этого человека, получит шестьдесят тысяч ливров и станет богачом. Значит, придётся его спрятать, да побыстрее»(№7, стр.87). Или контраст из другого отрывка, из 6 главы: «…он (Лантенак – Н.Д.) ожидал, как зверь удара, и вдруг ему, как божеству, воздаются почести» (№7, стр.95).
Прошу заметить - во всех этих контрастах была и гипербола, всё было либо преуменьшено, либо преувеличено.
Для создания контраста, для показа сил противоборствующих лагерей автор приводит, как он сам пишет «нескончаемо длинный список»(№7, стр.159), я бы сказала гиперболизированный список, лиц-участников борьбы. Вернее, здесь два списка. И в каждом из них описываются яркие личности, с характерными деталями. Это перечисление фамилий и имён нагнетает обстановку, усиливает эффект контраста.
Гиперболизованный контраст можно найти и в названии одной из глав (IХ, Титаны против гигантов), и в самом тексте, например, Тельмарш рассказывает: «…один бедняга подстрелил не в добрый час королевскую косулю, и за это его повесили, а у него осталась жена и семеро ребятишек» (№7, стр.89). Необыкновенный контраст между деянием и наказанием! И, конечно, у бедняги осталось не двое детей, а семеро. Иначе Гюго написать не мог!
Неожиданный контраст в повествование вносит книга третья, которая вся посвящена времяпрепровождению троих ребятишек, детей Мишель Флешар. Только что говорилось о мужчинах, заряжающих пистолеты, и вдруг дети…
(«Дети – надежда мира», - писал кубинский революционер и философ ХIХ века Хосе Марти).
««Да,- говорит Гюго, - «король, трон, скипетр и пятнадцать веков монархии куда легковеснее, чем жизнь трёх невинных существ!»» (№7, стр.362). Грандиозная контрастная гипербола писателя!
А историю скитаний трёх детей, очутившихся в Содрейском лесу, Виктор услышал от своего отца. Став писателем, Виктор немного изменил реальные события, и включил их в свой роман.
«Автор привлекает все силы символики, метафоры и гиперболизации, чтобы показать всю мощь силы народной. Так, в первой части романа «В море» завязывается символическая борьба человека и пушки, грозящей гибелью всему кораблю. «На одной стороне - сила, на другой душа. Битва происходила в полумраке…но, казалось, что у пушки тоже была душа; правда душа, исполненная ненависти и злобы», - пишет Гюго, говоря метафорическим языком о проснувшейся силе народной, которая будет вершить историю. Народ океан, грозный для коронованных владык,— сквозной образ, проходящий через все творчество Гюго» ( № 31).
«Народ гуманен, человечен—дворяне ужасающе жестоки.
Граф Буабертло восхищается тем, как один из вандейских вожаков «просто и мило (!) расстрелял триста человек синих, заставив их предварительно выкопать себе яму»» (№32).
«Нет зверя более жестокого, чем прошлое в борьбе против будущего, внушает читателю Гюго всем содержанием и этой книги и всего романа. В наше время это подтвердил фашизм, и подтверждают соперничающие с ним его духовные наследники, новые претенденты на мировое господство: американские политики, генералы и монополисты» (№32).
(продолжение следует)
Библиография
1. Елена Абрамовских. Сто поэтов ХIХ – ХХ веков. Издательство «Урал LTD», 2000.
7. Виктор Гюго. Девяносто третий год. Москва, издательство «Правда», 1981.
20. М.Трескунов . Роман Виктора Гюго «Девяносто третий год». Москва, «Художественная литература», 1981.
26. В.Гюго. Девяносто третий год detskiysad.ru/raznit/…копия
30. История зарубежной литературы первой половины ХIХ века
Bookzooka.com/book/761-istoriya-… копия
31. Романтическая эстетика Гюго в романе «93-й год» (Девяносто третий… allsoch.ru/sochineniya/26125копия
32. Славятинский. Н. О романе Виктора Гюго «Девяносто третий год».
19v-euro-lit.ru/19v-euro-lit…копия
