Алмазный мост над расколом
Культура великого молчания… Безоконная монада, скрытая в себе самой, — так часто на Западе называют Средневековую Русь. На самом деле любую традиционную культуру можно назвать «культурой великого молчания». Традиционный мир живёт убеждением, что всё, что необходимо, уже сказано богами, и надо иметь весьма веские основания, чтобы начать говорить нечто перед лицом богов. Средневековая Европа пела григорианский хорал с VII по XVII век, не изменяя ни ноты… Японские статуи Будды I и XIX веков практически неотличимы. Таковы все «культуры великого молчания», в которых индивидуальность художника растворена в величии целого, которое он призван являть. Мысль, что человек, приступая к творчеству, должен говорить «нечто от себя», возникла в Европе лишь с началом Возрождения… и за очень короткое по историческим меркам время низвела культуру до полного вырождения…
Действительно: от "Слова о полку Игореве" до XVIII века включительно культура Руси почти не знает имён собственных (что всё же не означает отсутствия интенсивной жизни духа, великих памятников и великих имён: достаточно взглянуть на фрески Андрея Рублёва, Дионисия, Феофана Грека). К тому же вплоть до XVIII века сама Русь не умела говорить на языке Нового времени, и, без сомнения, действительно была замкнутой в себе самой «безоконной монадой». Это положение дел переломила реформа Петра…
В прологе "Зеркала" Андрея Тарковского доктор заставляет заикающегося мальчика сказать первое чистое слово. Таким первым чистым словом новой Руси, прервавшим тысячелетнее «великое молчание» «безоконной монады», стал Пушкин. С Пушкиным тысячелетняя культура Руси открылась, наконец, в мир и заговорила… Ибо, конечно, слово это не было первым воплем новорождённого, как можно было бы понять знаменитый афоризм Герцена о том, что «на призыв Петра образоваться Русь ответила грандиозным явлением Пушкина». Это было, и правда, новое слово, несущее в себе, однако, всю тысячелетнюю глубину великой культуры. Со всем её вечным содержанием. Вот откуда грандиозный, изумивший Европу взлёт, стремительное, «не по дням, а по часам» развитие русской мысли. Не из полной пустоты, как странным образом думали западники, но из тысячелетней бездны молчаливого духа
Мережковский рисовал причудливые схемы, описывая европейские культуры как грандиозные пирамиды, которые венчает фигура национального гения, например, Данте. Русскую же культуру представлял пирамидой, стоящей на своей вершине — Пушкине. Действительно, вся великая русская культура XIX века берёт начало в Пушкине. Гоголь, Достоевский, Толстой, их важнейшие темы, мысли, идеи берут начало в Пушкине и немыслеммы без него. Но откуда взялся сам Пушкин? Понятно откуда. Из тысячелетней «культуры великого молчания».
Пушкин не только стал вершиной «перевёрнутой пирамиды» петербургской культуры XIX века, но и увенчал собой другую, традиционную пирамиду. Стал точкой, окном, порталом, через который эта древняя культура, преобразившись в нём, явилась в Новый мир. «В христианстве исчез и обновился древний мир», — скажет Пушкин. Так же точно и в нём самом исчезла и возродилась культура Древней Руси. Возродилась не в архаике, конечно, а в своих сущностных интуициях, гениальных прозрениях, смыслах и идеалах. Все изначальные коды Русской души, о которых мы говорили, были преображены и явлены в Пушкине. Ничто не осталось потерянным безвозвратно. Космизм, симфонизм, всечеловечность народа-поэта, открытость откровению, доверие вдохновению, стремление к преображению человека и мира, наконец, эсхатологическое и мессианское сознание — все эти суперкоды Русской души, вся русская «культура сердца» (благодати, а не закона) была считана и переведена Пушкиным с церковно-славянского на новый язык русского самосознания. Пушкин не просто стал «ответом Руси» на «призыв образоваться», он стал целителем чудовищной раны, нанесённой Петром, целителем великого раскола, алмазным мостом, соединяющим Русь древнюю с новой Россией.
Но не только это. Ведь, конечно, прежде всего, явление Пушкина было явлением личности. Русской личности. Личности, до того скрытой в тени Космоса, не сознающей себя. В Пушкине Русь родила своё альтер-эго, свой микрокосм. Воплощение своей всечеловечности.
В сущности, всё содержание Нового времени заключено в явлении личности на горизонте истории. Титаны возрождения (Леонардо, Рафаэль, Микеланджело) обращают взгляд прежней эпохи, устремлённый к Абсолюту, — к человеку и открывают его автономное бытие: «не только Ты есмь, но и я есмь» — вот слово Возрождения, манифестации человеческой самости, подросткового, в сущности, комплекса, тут же обнаруживающего и надлом (Боттичелли) … Подобно вновь проснувшемуся Адаму (вспомним знаменитую фреску Микеланджело), осознающему своё бытие (мыслю, эрго сум) и самостоятельность (у меня есть руки, и они делают), Возрождение встало на ноги и, подобно Адаму Ветхому, пошло прочь от Бога… Буквально через каких‑то полвека оказавшись в перманентном аду революций, войн, распада и катастрофы «технического прогресса».
Русское Возрождение было несколько иным. Русским Возрождением стало Куликово поле, исихазм Сергия Радонежского («воззрением на Пресвятую Троицу побеждается рознь мира сего») и «Троица» Андрея Рублёва, в похвалу Сергию писанная. Достаточно сравнить «Джоконду» и «Троицу», чтобы всю разницу эту ощутить и понять. Первая — в сущности, новорождённая Ева, стремящаяся войти в бытие, метафора человеческой души. Вторая — трансцендентное Бытие в последний миг вечности перед актом Творения… Две эти работы онтологически и мистически связаны друг с другом, коррелируют друг с другом, но — будто разнесены по разным полюсам бытия: одна — полюс земли, другая — полюс неба. То же и с Ренессансом пушкинской петербургской культуры. Он очень сильно коррелирует, но самым разительным образом отличается от европейского. Он вообще другой. И личность — другая. Не европейская индивидуальность, но — личность симфоническая. Что же это такое, симфоническая личность?
Код симфонической личности
Христианский Запад, настоянный на августианстве и папском догмате, всегда был христоцентричен; христианский Восток, в центре которого стояло богословие Каппадокийцев, — троицецентричен. Через папский догмат, теорию «двух мечей» (папа, обладая полнотой духовной и мирской власти, делегирует второй меч светскому правителю) и феодальные отношения Запад планомерно шёл к индивидуализации и божественой фиксации человека земного, завершив свой путь феноменом Ницше: Бог умер, следовательно, я — бог и сверхчеловек.
Троицецентричный Восток, кружа в световых парадигмах своих высших созерцаний, пришёл к теории симфонии властей (патриарх заботится о вечном, император — о временном и материальном благополучии народа) и с этого времени никогда не мыслил человека как существо, ограниченное своей индивидуальностью. Человек, в понимании Востока, — это, скорее, диалог. Одно из изначальных значений слова личность, просопон (πρόσωπον — греч.) — находиться напротив…
Философствуя, Запад следовал скорее рационализму Аристотеля с его максимально правильным и удобным обустройством жизни на Земле. Восток же следовал идеалам «Государства» Платона, устроенного для преодоления человеческого и достижения божественного. В конце концов из рациональной «Суммы теологии» Аквината (и в принципе познаваемого Бога) явился сначала человек Возрождения с его титаническим бунтом против Абсолюта, а затем — «последний человек» Просвещения, замкнутый на себя и озабоченный лишь своими политическими правами.
Богословская же мысль Востока, отбив атаку гуманизма в «паламистских спорах» XIV в., проникает в Русь, зачиная наше альтернативное возрождение Сергия Радонежского и Андрея Рублёва. Это возрождение не захватило Русь целиком, как в эпоху Ярослава Мудрого. Да и свет этого возрождения был гораздо тоньше (его надо ещё уметь увидеть!). Надменный взгляд Нового времени, вооружённый механической оптикой, мало приспособлен для созерцания тонкого света духа. Сама природа того и другого света различна. Просвещенье льёт свой плоский мертвенный свет извне… Умный тонкий свет духа светит из глубины сердца. Человек нового времени осуществляет себя, завоёвывая окружающее пространство. Аскет-исихаст обращает ум в сердце и, погружаясь в его глубины, восхищается к солнцу Троицы, где находит незыблемые основания бытия. Понятно, что и результат двух видов завоеваний различен. Аскет стяжает мир, «всяк мир преимущий» и всяких царств выше, но который трудно пощупать руками. Человек Нового времени завоёвывает мир видимый, обращая его, как правило, в ад, зато плод его завоеваний вполне осязаем. Завоевание Америки, деятельность Ост- и Вест-Индских компаний и центробанков, Французская и промышленная революции, гражданские и всеевропейские войны — вот плоды западного просвещения. Свет русского возрождения сокрыт в учениках Нила Сорского, монастырях Русского Севера, фресках Рублёва и Дионисия…
После великого слома Петра, упразднения патриаршества, протестантизации церкви и иллюминции русской элиты французским просвещением свет русского возрождения мог угаснуть окончательно. Но у Провидения, вероятно, были иные планы: свет воссиял там, где его манифестации менее всего можно было ожидать, — в самом рафинированном и офранцуженном слое русской элиты. Пушкин родился в либеральнейшей семье, доме, где по‑русски не говорили, а на вечерах, где собирались самые яркие литераторы своего времени, читали Парни и Вольтера…
Позднее Ив. Ильин точно и ёмко скажет о выполении Пушкиным его культурной задачи по России: «Пушкин стоит на великом переломе, на гребне исторического перевала… Русская интеллигенция ещё не родилась на свет, а уже литературно западничает и учится у французов революционным заговорам. Русское дворянство… ещё не образовало своего разума, а уже утрачивает свою веру и с радостью начинает брать «уроки чистого афеизма»… Россия стояла на великом историческом распутье, загромождённая нерешёнными задачами и ни к чему внутренне не готовая, когда ей был послан прозорливый и свершающий гений Пушкина — пророка и мыслителя… А призвание его состояло в том, чтобы принять душу русского человека во всей ее глубине, во всём её объёме и… прекрасно оформить её… принять русскую душу во всех её национально и исторически сложившихся трудностях, узлах и страстях; и найти, выносить, выстрадать, осуществить и показать всей России достойный её творческий путь… Но в то же время Пушкин должен был быть сыном своего века и сыном своего поколения. Он должен был принять в себя все отрицательные черты, струи и тяготы своей эпохи, все соблазны и опасности русского интеллигентского миросозерцания — не для того, чтобы утвердить и оправдать их, а для того, чтобы одолеть их и показать русской интеллигенции, как можно и должно побеждать»(1).
Да, именно так. Пушкин был сыном своей эпохи и своего поколения. Он читал те же французские книжки и якобинские стишки. Его главными темами стали главные темы Нового времени: личность и свобода. Но выводы, к которым он пришёл, были диаметрально противоположны выводам западного просвещения. Вот они, совсем кратко.
Прежде всего, далеко не всякий человек для Пушкина личность. Личностью ещё надо стать! Личность у Пушкина всегда выше толпы, черни, стада. Личность — это, прежде всего, независимость мысли и поступка (не обязательно доброго, но обязательно смелого). Личность — это, используя гумилёвский термин, — пассионарий. Тот, кто готов рискнуть, пожертвовать положением, состоянием, жизнью. Риск — это, по Пушкину, знак свободного человека, в нём есть вдохновенье, следовательно — признак Бога. И тот, кто рискует, становится Ему ближе (ведь и Бог, творя мир, рискует). Таков Вальсингам, таков Гринёв, таков Пугачёв. Даже Онегин ставит свою жизнь на кон (в дуэли с Ленским), надеясь хоть как‑то расшевелить свою мёртвую душу.
Однако все эгоисты и самолюбцы (Алеко, Онегин, Герман) терпят у Пушкина крах. Победа достаётся тем, кто способен любить. И это, прежде всего, женские образы (ведь сама сущность женщины — любовь): Татьяна, Маша, капитанская дочка… Победы достигает тот, кто готов жертвовать собой, своей самостью, как, например, Пётр, который празднует своё примирение с врагом как победу над собой ("Пир Петра Великого").
А вот что Пушкину совершенно чуждо, так это демократический пафос «маленького человека». От «демократического человека» (да и самого слова «демократия») его тошнит почти физически. Демократические стада не слышат зова свободы. Уха черни не касается голос Бога, её привлекает лишь «презренная польза». «Подите прочь», указывает ей Пушкин и обращается к личности.
Что же делает человека личностью? Ответ Пушкина однозначен: почитание предков («любовь к отеческим гробам») и стремление к высшему («иная, лучшая потребна мне свобода»). Итак, если человек стоит в свободе на камне традиции и устремлён к совершенству — он на верном пути становления личности. Этот вывод пушкинского похода, как видим, во всех пунктах противоположен выводам либерально-демократическим. Либерал не верит ни в совершенство, ни в традицию, ни в свободу. Точнее, он любит себя и свои маленькие свободы, но, конечно, это совсем не та свобода, о которой говорит Пушкин. «Права» и «свободы», за которые цепляется либерал, вызывают у него лишь издевательские комментарии вроде: «И мало горя мне, свободно ли печать / Морочит олухов иль чуткая цензура / В журнальных замыслах стесняет балагура», и т.д.
При этом Пушкин любит человека во всех его проявлениях («у всякого есть ум, мне интересно со всеми, от будочника до царя»), он восхищается русским крестьянином (разговор с англичанином), уважает душу даже разбойника (Пугачёв), но ему ненавистен охлос, серость «последних людей», — этот цементирующий раствор либеральной демократии. Впрочем, сей «черни» много и в среде близких Пушкину аристократов, которых он не устает осыпать градом горящих эпиграмм…
Итак, личность по Пушкину — это отнюдь не всякая индивидуальность. И даже вообще не индивидуальность (с её превосходящим всё эгоцентризмом), но, скорее, нечто прямо ей противоположное — это, прежде всего, способность любить, обращённость к другому человеку, Богу. Личность — явление онтологического порядка.
Что мы хотим сказать? Вот, например, стихотворение "Буря" (1825):
Ты видел деву на скале
В одежде белой над волнами,
Когда, бушуя в бурной мгле,
Играло море с берегами,
Когда луч молний озарял
Её всечасно блеском алым,
И ветер бился и летал
С её летучим покрывалом?
Прекрасно море в бурной мгле
И небо в блесках без лазури;
Но верь мне: дева на скале
Прекрасней волн, небес и бури.
О чём оно? В трёх коротких строфах Пушкин выстраивает целостную метафизическую вертикаль: четыре стихии — земля, вода, воздух, огонь, — из которых сотворён мир и которые сейчас, в схваченное стихом мгновение, будто повторяют процесс творения мира. Всё здесь пронизано творческим вдохновением и увенчано образом девы в белом. Образе, конечно, эротическом: дева — объект любви. Но дело не только в апофеозе эроса, венчающего царства стихий. Перед нами апологетическое утверждение личности (в высшем её проявлении — красоте, любви, невинности), ценность которой признаётся выше всего Космоса, всей Вселенной, не так ли?
А теперь обратимся к православной антропологии, которая различает в человеке личность и природу: «Природа есть содержание личности, личность есть существование природы» (В. Лосский). Разница здесь та же, что и в трёх лицах Троицы, уникальных, но связанных единой природой. Хотя и в трёх лицах, но Бог един. Так же по своей природе едино и человечество: «люди обладают единой общей природой во многих человеческих личностях»(2). Личность каждого, однако, уникальна, непознаваема, не сводима к своей природе и — призвана царить над ней: личность способна делать выбор. Наконец, если природа человека, будучи «одной на всех», в настоящем падшем состоянии человечества разделена между индивидами, то личность — есть целое. Понятно, что то, что здесь мы называем словом «личность», далеко отстоит от слова «индивид», которым пользуется либеральная идеология.
«Мы привыкли считать эти два выражения — личность и индивид — почти что синонимами… Однако в известном смысле индивид и личность имеют противоположное значение; индивид означает извечное смешение личности с элементами, принадлежащими общей природе, тогда как личность, напротив, означает то, что от природы отлично. В нашем настоящем состоянии, сами будучи индивидами, мы воспринимаем личность только через индивида. Когда мы хотим определить, “охарактеризовать” какую‑нибудь личность, мы подбираем индивидуальные свойства, “черты характера”, которые встречаются у прочих индивидов и никогда не могут быть совершенно “личными”, так как они принадлежат общей природе. И мы в конце концов понимаем: то, что является для нас самым дорогим в человеке, то, что делает его “им самим”, — неопределимо, потому что в его природе нет ничего такого, что относилось бы собственно к личности, всегда единственной, несравнимой и “бесподобной”. Человек, определяемый своей природой, действующей в силу своих природных свойств, в силу своего “характера” — наименее “личен”. Он утверждает себя как индивид, как собственник собственной своей природы, которую он противополагает природам других, как своё “я”, — и это и есть смешение личности и природы. Это свойственное падшему человечеству смешение обозначается в аскетической литературе Восточной Церкви особым термином (αύτότης, φιλαυτία — греч.), или, по‑русски, “самость”, причём истинный смысл этого термина, слово “эгоизм”, не передаёт»(3).
Итак, личность, грубо говоря, есть нечто гораздо более возвышенное, нежели природа, которой она обладает: «личность свободна от своей природы, она своей природой не определяется» (там же). Личность вообще не детерминирована элементами Космоса, она — больше Космоса (что, кстати, прекрасно понимает и Пушкин, когда, например, утверждает: «Вращается весь мир вкруг человека»).
В своём становлении личность способна подниматься над своей падшей природой, отказываться от «частной собственности» обладания ею, отказываться «от собственной своей воли и видимости индивидуальной свободы, чтобы вновь обрести истинную свободу — свободу личности, которая есть образ Божий, свойственный всякому человеку»(4), преодолевать пространство и время, восходить к Солнцу Троицы и находить в ней последнее утверждение своего бытия.
Сказанное, быть может, не так просто. Однако доверимся интуиции: данное стихотворение действительно прекрасная иллюстрация святоотческого представления о человеке…
Кстати, и об «истинной свободе». На этот счет имеем удивительный манифест зрелого Пушкина ("Из Пиндемонти", 1836), начинающийся словами:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова…
Отрицая все мелкие либеральные «свободы» «последних людей», к какой же свободе устремляется дух поэта? К царственой свободе личности («стойте в свободе, которую даровал вам Христос»):
…По прихоти своей скитаться
здесь и там,
Дивясь божественным природы
красотам,
И пред созданьями искусств
и вдохновенья,
Трепеща радостно в восторгах
умиленья.
Вот счастье! вот права…
Вот — высшая свобода истинно свободной личности, не цепляющейся за свою «собственность», свою «природу», но устремляющейся навстречу высшим энергиям вдохновенья…
Ещё удивительней другое стихотворение. Вообще — последнее, завершающее стихотворение Пушкина. В котором нам открывается апофеоз личности, побеждающей Космос. "Памятник" — это, по сути, царственный логос, поднимающийся над своей природой и Космосом и говорящий о своей последней победе:
…Нет, весь я не умру, душа
в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья
убежит…
Более того, это логос-объединитель, логос-просветитель, собирающий вокруг себя народы и дарующий им глаголы жизни:
…И назовёт меня всяк сущий
в ней язык,
И гордый внук славян, и финн,
и ныне дикий
Тунгус, и друг степей калмык…
Гений, подобный пушкинскому, едва ли мог просиять в англосаксонском мире, слишком уж он далёк от всякой индивидуализации: это гений соборности, гений высшей симфонии бытия, гений симфонической личности, поднимающейся к Солнцу Абсолюта.
Да, пушкинская личность — это симфоническая личность, главным органом которой является сердце, а главным свойством — умение любить. Разница между симфонической личностью и либерально-демократической индивидуальностью примерно та же, как между «сынами неба» Бл. Августина (живущими любовью к Богу до ненависти к себе, т.е. своему греху) и «детьми земли» (живущими любовью к себе до ненависти к Богу).
Власть последних прекрасно иллюстрируют последние события на Западе: бунты «Антифы», BLM, ЛГБТ, с почти уже неприкрытыми проявлениями демонической природы, несущей гибель и самой себе, и всей человеческой культуре и цивилизации. Чистейший дистиллят зла, выведенный либеральной демократией путём селекционного отбора самого осадочного человеческого материала: «зло… есть влечение воли к небытию, отрицание бытия, творения Божьего, и, в особенности, — неистовая ненависть к благодати, которой мятежная воля ожесточенно противится. Став духами тьмы, падшие ангелы всё же остаются существами, сотворёнными Богом, и в своём самоопределении, противящемся воле Божией, они одержмы отчаянным стремлением к небытию, которого никогда не достигнут. Их вечному ниспадению в небытийность никогда не будет конца»(5). Этому порядку вещей и противостоит симфоническая личность, которую являет нам Пушкин. Личность, восхождению которой к Солнцу Троицы также никогда не будет конца. Ведь вечность — это не статика «золотых статуй», к тупику которых пришла западная схоластика (с её в принципе познаваемым Богом Аквината). Вечность — это полёт вдохновения в солнечные глубины Богопознания и самопознания, которому никогда не будет конца…
Оформление Русского Космоса
То, о чём мы говорили выше, может (и должно) лечь в основу будущей Русской идеологии, противостоящей тому окончательному вырождению либеральной демократии, которое мы наблюдаем сегодня на Западе. Именно русское понимание личности и свободы и вытекающее из него понятие общности должно стать её краеугольным камнем. Вот почему мы так подробно на этом остановились. Симфоническая личность — это, например, традиционная семья; это поэт, в которого «как в горнило стекаются» все звуки вселенной; это аскет, который «в сердце своём держит собор со всеми». Лучшим на земле образом симфонической личности является, несомненно, икона рублёвской "Троицы".
Но новые и вечные формулы личности и свободы, найденные Пушкиным, — это ещё не всё. Пушкин выступает как оформитель всего нового Русского Космоса.
«Поэт Неба и Земли, видимый же всем и невидимый» — так в буквальном переводе с греческого можно прочесть первый член Символа Веры. И если Творец Вселенной — Поэт, то и высшее Его творение, человек, созданный по Его образу и подобию, — тоже поэт. Первым делом Адама было дать имена вещам сотворённого для него мира, то есть — делам поэта. Не таким ли было и дело Пушкина? Делом Адама, ходящего по Божьему саду и как бы вторично в уме, в поэтическом даре, повторяющего дело Божьих рук, как заметил Вас. Розанов ("О пушкинской академии").
Заново открыть и перевести всю тысячелетнюю историю-культуру Руси на язык Нового времени; создать новый порядок вещей, в котором новая Россия могла бы жить, не потеряв ни себя, ни пяди своей духовной сущности, — таким было дело Пушкина. С которым он справился, скорей всего, даже не предполагая о всей серьёзности поставленой перед ним задачи. Просто, следуя интуиции своего гения. Всевышний вёл его только Ему одному известными тайными тропами… Вёл, как Адама Нового мира по своему извечному райскому саду… И тот считывал эти изначальные имена, называя все вещи знаки, чувства, стихии нового мира точными, понятными каждому русскому именами. «Пушкин говорит и поёт на праязыке… том языке, который у греков называется Logos Enthntos (внутреннее слово), чувственно неслышимое, в глубине духа дремлющее, ещё не высказанное, таинственно заронённое слово, которое не находит пока что выражения»(6).
С тех пор мы живём в Космосе, «придуманном» для нас Пушкиным. Конечно, Пушкин ничего не придумывал, он лишь переводил с языка богов. Примерно так же, как Бах переводил язык ангелов, низводя своим «хорошо темперированным клавиром» небеса на землю.
«Жить в глубочайшей цельности и искренности — божественными содержаниями — в совершенной форме…»(7) , — такова, по мнению Ив. Ильина, жизненная цель русского народа, найденная Пушкиным. Наконец: «Единственный по глубине, ширине, силе и царственной свободе духа, он дан был нам для того, чтобы создать солнечный центр нашей истории, чтобы сосредоточить в себе всё богатство русского духа и найти для него неумирающие слова»(8). «С тех пор в России есть спасительная традиция Пушкина: что пребывает в ней, то ко благу России; что не вмещается в ней, то соблазн и опасность. Ибо Пушкин учил Россию видеть Бога и этим видением утверждать и укреплять свои сокровенные, от Господа данные, национально-духовные силы»(9).
Революция духа.
Код преображения
Однако легко сказать: «жить в глубочайшей цельности и искренности — божественными содержаниями — в совершенной форме…» Но как это исполнить? Каковы конкретные задачи русского домостроительства?
Уже Чаадаев и Гоголь задались этими вопросами, увидев в Пушкине предтечу истинной революции духа, посланного России свыше.
Манипуляциями советской школы Чаадаева у нас принято записывать в «западники». Это был, однако, очень странный «западник». Влюблённый в старую христианскую Европу (сам себя он называл «христианским философом»), Европу новую, демократическую он презирал до глубины души. Считая Россию отвлечённой от великой истории христианского мира, он, однако, возлагал на неё великие надежды. И своего друга Пушкина видел чуть ли не пророком этого грядущего христианского возрождения. Достаточно почитать переписку Чаадаева — Пушкина, чтобы понять накал этого своеобразного мессианства.
Ещё дальше шёл Гоголь. В русской поэзии Гоголь увидел истинно пророческую мощь. В русских поэтах, прежде всего, Ломоносове, Державине, Пушкине, — пророческий сонм, идущий в авангарде русского возрождения. Сравнив Ломоносова с озарившей тьму молнией, Державина — с восходом, а Пушкина — с огнём, нисшедшим с небес и зажёгшим вокруг себя множество подобных огней, в самом себе Гоголь увидел пророка, который укажет людям на солнце России Вечной и призовёт Русь к духовному преображению и просветлению(10).
Для самого Гоголя Пушкин, несомненно, был камертоном, абсолютным критерием, настраивающим и исцеляющим многотрубный божественный орган его творческой души. Это магическое действие пушкинской поэзии, возвращающей целостность расколотой душе, Гоголь описал в небольшой и малоизвестной "Поэме о поэме", так им и не опубликованной (11). А затем экстраполировал своё мистическое откровение на всю Россию. Подсказанный Пушкиным сюжет "Мёртвых душ" Гоголь попытался обратить в поэму революции духа, надеясь, подобно Пушкину, зажечь огни вдохновения по всей Руси Великой. Задуманный трёхтомник виделся ему чем‑то вроде Божественной комедии Русского космоса: первый том — описание ада, второй — чистилища, третий — образ преображённой России и главного героя поэмы, Чичикова.
После гибели Пушкина, потеряв свой направляющий камертон и потерпев неудачу со вторым и третьим томом "Мёртвых душ", Гоголь попытался написать прямой манифест Русского возрождения: "Выбранные места из переписки с друзьями". Увы, плохо прочитанные и плохо понятые, "Выбранные места" произвели обратный эффект, инициировав раскол русской культуры на два враждебных лагеря. Это, вероятно, было уже неизбежно. В момент русского затмения, когда солнце Пушкина закатилось, поход Гоголя уже не мог принести удачи. Россия, подстреленная на взлёте (как была она подстрелена в нач. XIII века, на пике своего культурного, цивилизационного взлёта) покатилась в бездну революции. Однако несмотря на раскол, и революционнодемократическая, и консервативная ветви русской культуры продолжили развивать всю ту же центральную, заложенную Пушкиным мысль о преображении русского мира и человека. То, что именно это и было мессианским призванием Русского духа, стало окончательно ясно в 1880‑м, когда Достоевский произнёс свою знаменитую «Пушкинскую речь»… Предотвратить движение России к революции речь эта, увы, уже не могла, однако осталась в истории русской культуры как ещё один «небесный огонь», брошенный словно из иного мира и озаривший русскую историю мгновением откровения. Речь Достоевского произвела мгновенный ошеломляющий эффект на русскую культурную элиту и стала прологом русского возрождения начала ХХ века. Возрождения, которое шло, правда, уже не под традиционалистскихристианскими знамёнами Гоголя, но под модернистскими знамёнами В. Соловьёва и его духовных детей — символистов. Грядущее преображение России и мира символисты видели в свете софийной мистики В. Соловьёва и декадентского ницшеанства: человек есть мост к сверхчеловеку…
Считается, что концом очередного русского возрождения стал большевистский переворот. Это не совсем верно. Русский большевизм был очень неоднороден и нёс в себе не только мощный разрушительный заряд откровенно антихристова мессианства (троцкизм), но и мессианства иного рода. Тоже, конечно, еретического, однако настоенного на несколько более традиционных основаниях русского космизма. Мы имеем в виду линию эмпириомонизма-богостроительства Богданова — Луначарского — Горького. Не до конца разгромленные Лениным идеи богостроительства контрабандно проникли в идеологическую ткань советского проекта, а некоторые из них легли в духовную основу сталинского имперского строительства.
Как ни странно, мистика богостроительства несла в себе черты, сходные с учением преп. Максима, и была вполне охранительной по отношению к русской древности. Богданов и Луначарский высоко ценили древнюю русскую культуру и вообще были весьма неравнодушны к изначальному русскому космизму (см. «Исповедь» Горького — своего рода гимн русского космизма и богостроительства). По своей сути эмпириомонизм-богостроительство представляли собой один из полуидеалистических изводов Русского всеединства. Богданов и Луначарский верили (а их веру с энтузиазмом разделял и Горький), что человечество как оно есть ещё не раскрыло своего настоящего потенциала и что в будущем его ещё ждёт преображение на путях коллективного (мы бы сказали — симфонического) творчества. Что, поднимаясь по путям интеллектуального и духовного развития, человечеству суждено достигнуть невиданного ныне единства воль, объединённой энергии которых будет достаточно, чтобы шагнуть «из царства необходимости в царство свободы», сотворить новую вселенную и, возможно, достичь бессмертия.
Идеи Богданова — Луначарского воплощались в проектах Пролеткульта и Пролетарского университета (все советское государство, по мысли Богданова, должно было обратиться в университет, воспитывающий нового интегрального многовекторного человека); и, наконец, в культе Пушкина, которого Луначарский считал истиным предвозвестником нового человечества.
Сталин не боялся использовать идеи Богданова — Луначарского, и многие из них (например, в сфере воспитания, социалистической экономики, культуры соцреализма) нашли то или иное воплощение в его имперском проекте.
В духе своего монистического мировоззрения Луначарский и Богданов высоко ставили юное национальное искусство Древней Руси. Луначарский считал, что тип русской культуры объективно превосходит тип культуры западноевропейской, и потому с большим вниманием подошёл к делу сохранения древнерусских памятников и древнерусской истории. Так, в рамках декрета СНК «О монументальной пропаганде» (30 июня 1918 г.) Луначарский распорядился установить памятник Андрею Рублёву. В это же время при Отделе по делам музеев и охране памятников искусства Наркомпроса была основана Всероссийская комиссия по сохранению и раскрытию древнерусской живописи под председательством И. Э. Грабаря. В том же году Комиссия предприняла работу по расчистке рублёвской "Троицы". Это было фактически первое настоящее раскрытие шедевра. За годы работы усилиями Грабаря и его соратников были расчищены и сохранены фрески новгородских и владимирских храмов, соборов Московского Кремля, древнерусские иконы, в том числе такие святыни, как Владимирская икона Богоматери.
Луначарский стоял и у истоков Института русской литературы (ИРЛИ), созданного на базе Пушкинского дома, в задачи которого входило изучение литературы XVIII–XIX вв. и древней русской литературы. Став первым директором ИРЛИ (1931–1933), Луначарский подготовил издание первого в Советской России полного собрания сочинений Пушкина.
Культ Пушкина, подготовленный Луначарским и введённый Сталиным в 1937‑м, был, несомненно, важнейшим из воплощённых идей богостроителей.
Культ Пушкина в большой степени заменил народу отнятую у него христианскую религию (пушкинская поэзия — как питающее душу Евангелие) и культурно сцементировал душу народа, спасая её от распада. И, в конечном счёте, спасая от распада саму Россию. Можно сказать, что на своих могучих серафимовых крылах Пушкин пронёс русский народ через пропасть ХХ века. Сохранение русской культуры, в свою очередь, позволило взрасти в недрах КПСС русской партии…
На рубеже 1950—1960 гг. советская империя, переживающая бурное развитие НТР, готова была произвести мощный технологический рывок, открыв эру «цифрового социализма». СССР стоял на пороге настоящей компьютерной революции, лицом которой был акад. В. Глушков. Проект Глушкова ОГАС (Общегосударственная автоматизированная система) предполагал полную модернизацию советской плановой экономики, создание своего рода «нейронной сети» (на основе действующих телефонных сетей), которая бы не только связала собой все объекты народного хозяйства, но и способна была сама принимать решения управления на основе Госплана. В основе проекта лежали идеи Винера, А. И. Китова, учителя Глушкова, и А. Богданова, изобретателя интегральной науки тектологии. Амбициозный проект должен был охватить большую часть евразийского континента, интегрируя все фабрики и заводы плановой экономики. ОГАС позволяла не только контролировать онлайн любую точку гигантской советской экономики, но и мгновенно принимать решения, моделируя изменения и прогнозируя все проблемы до того, как они возникнут. «Понятно, что в такой ситуации человеческий фактор сводился к минимуму, а экономика становилась прозрачной и честной», — замечает американский автор. Уже тогда система далеко превосходила американские разработки и будущий интернет. Но мечты Глушкова шли ещё дальше. Он видел ОГАС как, по сути, новый план ГОЭЛРО на новом витке развития страны, как систему Искусственного интеллекта до рождения самой эры ИИ. Мечты Глушкова простирались до создания электронной валюты, последующей отмены денег и построения коммунистического общества изобилия. Проект лёг на стол Брежневу и Косыгину и вплоть до начала 1970‑х был в центре внимания советской партийной элиты. Однако это было время, когда верх в СССР взяла космополитическая партия, похоронившая проект Глушкова и инициировавшая развитие экономики страны по пути либерализации (реформа Либермана) …
Но даже в 1980‑х гг., когда партийное руководство окончательно выродилось в синклит старцев, когда почти уже все духовные связи со старой Россией и сталинской империей оказались оборваны, научно-технический прогресс и фундаментальная наука СССР показывали невероятные результаты (программы "Буран", "Термояд"), а его экономика (несмотря на массу нерешённых проблем) демонстрировала поразительную жизнеспособность…
Сегодня вопрос о революции духа, возрождении и преображении России снова остро встаёт перед нами. По сути становясь вопросом цивилизационного выживания. Едва ли мир стоял когда‑либо перед столь серьёзной опасностью, как сегодня. На наших глазах антисистемный проект мировой революции переходит к своей завершающей фазе — насильственному слому всей белой европейской христианской цивилизации и построению на её обломках единого нового цифрового мира под тотальным контролем банков и транснациональных корпораций. И, возможно, именно сейчас перед этой действительно апокалиптической опасностью миссия России как удерживающего, катехона, защитника традиционных устоев христианской цивилизации становится нам окончательно ясна, близка и понятна…
1. И. А. Ильин, Пророческое призвание Пушкина, СС, т. 6, кн. II, с. 45—48.
2. В. Лосский, очерк «Мист. Богословия Вост. Церкви», М. 1991, с. 92.
3. Там же, с. 92—93.
4. В. Лосский, очерк «Мист. Богословия Вост. Церкви», М. 1991, с. 93.
5. В. Лосский, очерк «Мист. Богословия Вост. Церкви», М. 1991, с. 99
6. И. А. Ильин. Пророческое призвание Пушкина, СС, т. 6, кн. II, с. 48
7 И. А. Ильин, Пророческое призвание Пушкина, СС, т. 6, кн. II, с. 55—56.
8 Там же, с. 67.
9 Там же, с. 68.
10 См. Н. В. Гоголь. В чём же, наконец, существо русской поэзии и в чём её особенность.
11 См. Н. В. Гоголь. «Борис Годунов. Поэма Пушкина», 1830.
Из цикла очерков "Народ всемирной симфонии"
Публикация: "Изборский клуб", № 9 (85)
