Власть Всевышнего и тайна беззакония
Imperio — высшая власть, власть всевышнего… Империя — высшая форма организации общества, не только самая удобная для жизни человека, но и для его самореализации. Формула империи: война по окраинам, мир внутри. В империи любой человек, обладающий силами и талантом, способен подняться с самых низов до самой вершины (вспомним Юстиниана — одного из величайших римских имперторов). В империи каждый — воин, учёный, художник — найдёт себе применение и занятие по душе. Народы, объединённые империей, живут в мире, не зная войн. Граждане её передвигаются по огромным пространствам, не опасаясь пирата на море, разбойника на суше. Империя — образ целого мира. Но потому и построить империю дано не многим. Для этого нужен особый талант, особое предназначение. Не удивительно, что мировая история знает не так много империй (как ни считай, пальцев двух рук точно будет достаточно). Среди же молодых народов Европы, по большому счету, лишь немцы и русские (не все славяне, а именно русские) обладают необходимыми качествами для построения империй. «В начале новой европейскохристианской истории два племени приняли господствующее положение и удержали его за собой навсегда: германское и славянское, племенабратья одного индоевропейского происхождения… поделили между собой Европу», справедливо писал С. Соловьёв. Произошло это именно потому, что русские и немцы обладают теми необходимыми качествами, без которых не построить настоящей империи: широтой души, великодушием, способностью поставить общие интересы над частными (англосаксы строят совсем другие, хищнические «империи», о которых говорить здесь не будем). Но для того, чтобы получился имперский народ, нужны, видимо, не только гены, но и исторический выбор. В этом смысле сравнение русского с любым иным славянским народом будет не в пользу последних. С немцами же мы схожи, прежде всего, масштабностью мышления. Не удивительно, что именно немцы и русские в христианскую эпоху стали духовными восприемниками Римской империи, её, соответственно, Западной и Восточной ветвей.
Вообще же, для христианского сознания сакральный смысл Империи прочно связан с мистикой имперского Рима и откровениями библейской книги Даниила. Книга Даниила освящена именем Иисуса Христа, который начинает своё пророчество о конце света с упомниания речения Даниила» (Мф. 24:15; Мк. 13:14). Само имя «Сын Человеческий», которым любит называть себя Христос, заимствовано из этой же книги. Как, кстати, и многие образы Апокалипсиса Иоанна Богослова. Понятно то огромное внимание, которое христиане во все века придавали пророчествам книги Даниила.
В знаменитом сне Навухудоносора об истукане, состоящем частью из золота, серебра, меди, железа и глины, который разгадывает Даниил, одно за другим являются пять мировых царств: Ново-Вавилонское (605–539), Мидо-Персидское (539–330), империя Александра Македонского и его преемников, наконец, Римская империя, о которой Даниил говорит: «А четвёртое царство будет крепко как железо; ибо как железо разбивает и раздробляет всё, так и оно, подобно всесокрушающему железу, будет раздроблять и сокрушать» (Дан. 41). За ним приходит последнее, разделённое царство, «частью крепкое, частью хрупкое»: «А что ты видел железо, смешанное с глиною горшечною, это значит, они смешаются через семя человеческое, но не сольются одно с другим, как железо не смешивается с глиною». Это последнее царство разрушается огромным камнем, отторгнутым от горы, о котором Даниил говорит: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно» (Дан. 45).
Под этим всесокрушающим камнем христианское сознание понимало Христа и власть христианской церкви, воздвигнувшие над ветхим Римом Рим новый, христианский. В свою очередь, сознание иудейское видело в нём своего грядущего мессию и мессианское царство Израиля, идущего на смену христианскому. Причём в смешении «через семя человеческое» железа и глины талмудические комментаторы понимали (и до сих пор понимают) смешение рас, через которое должны окончательно погибнуть остатки христианского Рима.
В этом контексте важно ещё одно место книги Даниила, связанное с видением Валтасара, которое предваряло важнейшую геополитическую смену мировых парадигм: наутро после того, как Валтасар увидел перст, пишущий на стене, армия Кира Великого вошла в Вавилон, Мидо-Персидское царство сменило Ново-Вавилонское. С этого времени и по настоящее время власть над миром находилась в руках индоарийских народов. Но вот, в наши дни, убеждает нас талмудическое сознание, наступает время, когда арийское царство вновь должно уступить место семитскому, с которым история обретёт свой торжественный конец: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно».
Что же до сознания христианского, то мы вынуждены отчасти признать правоту еврейских комментаторов и персонифицировать «разделённые царства» с наследущими Риму европейскими государствами, вплоть до сегодняшней «арийской ойкумены»: России, Европы и Америки. Разница между иудейской и христианской трактовками пророчества Даниила заключена, таким образом, лишь в последнем эпизоде. Мы, христиане, убеждены, что за воцарением машиаха-Антихриста должны последовать события Апокалипсиса, а за ними — вечное царство Христа.
С этими же эпизодами священной истории связаны пророчества о «тайне беззакония» апостола Павла (Второе послание к фессалоникийцам). Апостол Павел говорит, что подрывная работа «тайны беззакония» против христианской церкви будет вестись до тех пор, пока «не будет взят от среды удерживающий теперь», то есть не будут уничтожены остатки римской государственности. Лишь тогда откроется путь для воцарения «сына погибели». То есть прежде прихода Антихриста должна быть уничтожена Римская империя и её царь-помазанник, уничтожена симфония царства и священства, наконец, уничтожены сами остатки государствености римского типа.
Последние пятьсот лет мировой истории христианский мир находится в активной фазе работы «тайны беззакония»: через «реформации», революции, войны, перевороты, убийства королей, царей, императоров, свержение алтарей и тронов (а сегодня — через последнее смешение рас), уничтожаются остатки власти Христианской церкви и Римской государственности. Однако, поскольку мир всё ещё не объединён под властью единого правительства, а Антихрист всё ещё не явился, очевидно, что работа «тайны беззакония» не завершена, а «удерживающий» ещё не взят окончательно от среды. Где же сохраняются сегодня остатки традиционалисткой консервативной идеологии и государства? Очевидно, в части республиканской (консервативной) партии США, некоторых «популистских» европейских движениях и правительствах (Орбан в Венгрии, АдГ в Германии, "Лига" и "Пять звёзд" в Италии и проч.) и — в России…
Русь, как мы уже замечали, начинает ощущать себя имперским миром уже с эпохи Владимира. Лично мне имперское сознание Древней Руси вполне открылось на реке Ловати (магистральном пути из Варяг в Греки), в деревне Ходыни (некоторые филологи, изучающие "Слово о полку Игореве", предполагают, что именно в этих местах родился её автор). Ходыня — явно славянское имя, напротив — деревня Ляховичи (очевидно — польское), в двух километрах вниз по течению — деревня Веряско, скандинавский, норманнский топоним; а озеро Ильмень, куда впадает Ловать, — финский, от имени финского божества ветра и воздуха Ильмарине. И так — километр за километром, вниз и вверх по течению, от Ладоги и Невы до Днепра, от норвежской Бирки до имперского Константинополя…
То, что к концу XV века Русь осознает себя духовной восприемницей Восточного (Второго) Рима — сакральным Третьим Римом, будет совершенно естественно. Как естественна будет и её попытка броска на Восток при Никоне, и бросок на Запад при Петре Великом, и расширение Петербургской империи на весь евразийский континент.
Правда, разворачивая геополитический курс Русского корабля на Запад и задавая векторы его грандиозной экспансии, Пётр много потеряет в его сакральных смыслах. Как человек Нового времени, Пётр строил свою империю в формате секулярных империй, сложившихся после Тридцатилетней войны на обломках старой католической Европы и почти лишённых подлинного сакрального смысла. И всё же день, в который Пётр будет официально объявлен императором (и титул этот будет признан Европой), после победы над Швецией в Северной войне, день 22 октября (2 ноября) 1721 г., — стоило бы нам вспоминать чаще как День Российской империи, которой в этом году исполняется уже триста лет!
О сакральном смысле христианской империи будут ещё рассуждать славянофилы. Имперская идея будет мощно звучать у Ломоносова, Державина, Пушкина (а также Чаадаева и Гоголя). На высшем государственном уровне отголоски мессианского сознания Руси как Третьего Рима слышны в войнах с Турцией, идеях овладения Проливами и Царь-Градом, вплоть до самого конца Российской империи в 1917‑м. Тем не менее всеимперских амбиций Петра и значения Петербурга для вечной идеи России никак нельзя недооценивать. Код Петербурга и сегодня остаётся важнейшим кодом России.
Код Петербурга
Окно, прорубленное Петром в Европу, одними традиционно считалось благодеянием (русские смогли, наконец, заимствовать западную культуру), другими, по той же причине, — катастрофой. Но с точки зрения глубинного культурного кода России, её всечеловечности и мессианства, — строительство Петербурга, объединяющего в себе Запад и Восток, стоит, вероятно, осознать как Промысел.
Д.С.Лихачёв заметил однажды, что Петербург — это город «не между Востоком и Западом, а Восток и Запад одновременно, т.е. весь мир». Уже с точки зрения сакральной географии Руси Петербург, стоящий между Старой Ладогой Рюрика, Усть-Ижорой, где Александр Невский разгромил шведов, и Новгородом, обретает место древнейшего русского центра. А Нева, через которую шла центральная магистраль, — главный автобан древнего мира, путь из Варяг в Греки?
Но дело, кажется, ещё глубже и интересней. Петербург изначально проектировался Петром не только как новая столица Руси, но и как новый Рим, призванный не только стать противопоставлением Риму Западному, но и заменить собой Рим Восточный, Царьград, восполнить его потерю и инициировать процесс его возвращения. Иными словами, Петербург проектировался как мировая столица, как последний и вечный Рим.
В 1714 году после Гангутской победы, обращаясь к иностранным послам, Пётр сказал: «Историки говорят, что все науки были сосредоточены в Древней Греции. Изгнанные оттуда превратностями времён, они распространились в Италию и затем по всей Европе. […] И мой разум почти предвещает, что науки когда‑нибудь покинут своё прибежище в Британии, Франции и Германии, придут и на столетия поселятся среди нас. А после, возможно, вернутся в свой исконный дом — Грецию». Вот, иными словами, центральная мысль Петра: мировой разум, вспыхнувший в Древней Элладе и распространившийся затем по всей Европе, должен отразиться в духовном зеркале Петербурга и — вернуться в Грецию, Царьград, завершив тем самым ход мировой истории.
Насколько идея Петра коррелирует с идеей Третьего Рима Грозного, Второго Иерусалима Никона, насколько она воплощает собой Четвёртый Рим, которому «не бывать», и уже предвозвещает собой следующий, красный, советский Рим — вопрос сложный. Но истинно мессианские (пусть уже и модернистские) корни мысли Петра и её воплощения в Санкт-Петербурге совершенно очевидны. «Все флаги в гости будут к нам, и запируем на просторе» — в этой гениальной пушкинской строке центральная идея Петра и его града, переходящие в образы Паруссии (Второго Пришествия) и Нового Иерусалима (пир — один из центральных образов рая) обретают иконографическую законченность.
В легендах о начале Петербурга образы воздвижения Нового Рима особенно отчётливы: подобно Константину Великому, Пётр, выбирая место для будущего града, видит в небе парящего орла, в котором угадывает символ Святого Духа (дело происходит накануне праздника Троицы-Пятидесятницы) и закапывает под орлиным гнездом ковчег с мощами Андрея Первозванного.
На протяжении всей первой половины XVIII века культ Константина Великого играет важнейшую роль в символике Петербурга. Как замечают Р. Багдасаров и А. Рудаков в работе "Энергия Петербурга", Пётр намеривался даже установить гигантскую статую императора, модель которой хранилась у наследников архитектора Петербурга Доменико Трезини.
Но по‑настоящему интересно становится, когда сакральную географию мы начинаем поверять географией геополитической. В этом смысле местоположение СанктПетербурга оказывается ешё более удивительным и ещё менее случайным. Как известно геологам, город на Неве лежит в северной зоне так наз. Нильско-Лапландского линеамента (разлома земной коры), протянувшегося с юга Африки к северу Скандинавского полуострова. История всей человеческой цивилизации глубоко связана с этой геологической линией, которая делит Африку и Евразию на две равные по площади части: Восточную и Западную. «Вдоль Нильско-Лапландского линеамента выстраиваются главные центры мировой политики: совокупность городов Египта, доминировавших в разные исторические периоды (Мемфис, Фивы, Александрия, Каир), Хартум и города древнего Судана, Дамаск, Афины, Константинополь Стамбул, Анкара, Киев, Новгород Великий и, наконец, Санкт-Петербург. Нельзя не отметить, что хронологическое доминирование этих центров в истории синхронизовано с их перемещением к северу. В этом ряду Санкт-Петербург является наивысшим проявлением глобальной власти: охват территорий, подчинённых столице Российской империи, превысил все предыдущие проявления мирового центра».
Иконографически Петербург связан не только с Веной (наследницей Западной римской империи) и Венецией (оба топонима, кстати, связаны с именем славянского племени венетов), но и с Александрией Египетской, как африканском и римо-имперском оплоте элинистической культуры. О чём не дают забыть и многочисленные сфинксы и египетские обелиски Петербурга. Да, Петербург мыслился своим державным строителем не только как северный Царьград и северная Венеция, но как и северная Фиваида, северная Александрия. Причём не только в культурном (Александрийская библиотека — первый собор мировой мудрости), но и политическом смысле: Египет — как первая сакральная идея духовной власти, первая мировая империя.
И снова согласимся с уже цитированными авторами: «Главными чертами Египетского царства были цивилизованность и миролюбие. Из всех европейских держав это сочетание в полной мере унаследовала лишь Россия, в которой народы Европы опознали в XIX столетии долгожданную стабилизирующую силу. Изначально строившаяся как универсальный центр, архитектура «Северной Фиваиды» программировала историческую роль России — арбитра и «воспитателя» Европы, расколотой амбициями национальных государств. Идея Священного Союза, восходящая ещё к Павлу I, воплощённая на практике Александром I после победы над Наполеоном и проводимая в жизнь Николаем I вплоть до Крымской войны, безусловно, была наиболее успешной попыткой оградить Европу от бесконечных войн, от перекрёстных территориальных притязаний. Стабилизирующая миссия не исчезла в период СССР. Она и сегодня остаётся отличительной чертой международной позиции России».
Олицетворяемое Петербургом русское всеединство — это не только венские и версальские дворцы, не уступающие оригиналам, не только Казанский и Исаакиевский соборы, репрезентирующие Ватикан (в которых, однако, ведётся православное богослужение!), но и крупнейший в Европе буддийский дацан, и крупнейшая соборная мечеть, крупнейшие библиотеки и музейные собрания мира. Со всем этим культурным строительством Петербург начинает являть себя как настоящий оплот мирового традиционализма, во многом противостоящего революционному модерну. Но — без впадания в архаику. Наоборот! Петербург становится настоящим ядерным генератором новых смыслов, идей и дел, инициируя громадную цивилизационную имперскую работу: расширение России на запад и восток, завоевание морей, наконец, инициацию поэтического и философского гения России. В самое короткое время имперский Петербург порождает Пушкина, Гоголя, Достоевского, Чайковского, В. Соловьёва (с его новой всемирной симфонией) и всю великую русскую культуру XIX века…
Всякий, кто, побывав в Европе, возвращается в Петербург, не может не пережить восхищения. Таких перспектив, таких пространств, такой бесконечности прямых линий, уходящих за горизонт, такой взрывной мощи архитектуры и архитектурных ансамблей в Европе просто нет. Петербург — это истинно имперский город, воплощение европейской мечты. «Самый русский город в России и самый европейский в Европе» (именно так, не наоборот), сказал о нём Д. Лихачёв. Архитектурная и культурная икона русского всеединства. Ирреальный, призрачный, мечтательный город, сквозь черты которого взгляд русского мистика (а этот город до основания наполнен мистикой) угадывает черты Небесного Иерусалима, в единый миг целиком сходящего с неба. Поистине — город Русской мечты. И один из важнейших её духовных кодов.
Социалистическая империя
70 лет советского проекта — самый сложный и неоднозначный период русской истории. Настоящее яблоко раздора. Едва ли есть на свете два более непримиримых типа сознания, чем советский русский и русский антисоветский. Иногда кажется, что слеплены они из двух разных биологических материалов, и найти согласие между ними не представляется возможным.
Разрыв, едва ли не более тяжкий, чем между Русью языческой и христианской XX—XXI вв., московской и литовской Русью времени Ивана Грозного, либерально-демократической и консервативно-монархической Россией XIX в., советской и зарубежной Россией 30‑х гг. ХХ века. У тех были всё же общие предки, общие воспоминания… Человек, выросший в позднем СССР, попадал в столь замкнутый герментичный мир, обусловленный столь своеобразным мифом, что мог совершенно потерять представление о прошлом. Принципиально модернистский мир СССР был обращён только в будущее — светлое будущее социально-футуристической советской фантастики. И когда будущее рухнуло, воспитанный в этом заповеднике советский человек оказался в хаосе распада великой мечты и совершенном культурном вакууме… Что ему было делать? Куда идти? Как найти новые основания своего бытия? Человек с оборванными историческими корнями был обречён. Иллюзия КПРФ с не менее иллюзорной пионерией для его детей казались единственным выходом…
Но секта — не выход. Не настоящий выход. И если человеку, выросшему в советском мире, выхода из его герметизма нет, то и нам, тем, кто принимает старую Россию, не построить России новой, просто отбросив советский период как небывший (что невозможно уже просто по факту нашего в нём рождения).
Световой луч бытия народа непрерывен в истории. Он может менять окраску, менять формы своего бытования, но, если народ ещё жив, он не может прерваться. Поэтому и мы должны осмысливать советский период как мир, у которого был предшественник и есть наследник, который и сам чего‑то, да стоил (шутка ли — СССР стал второй сверхдержавой мира!). СССР был миром, в котором, как и во всяком человеческом мире, было всё: сколько‑то тьмы, сколько‑то света, сколько‑то мечты и энтузиазма, большей же частью — энтропии обычного человеческого малодушия. Как в любом и во всяком мире.
Большевистская партия, захватившая власть в стране в октябре 1917‑го, была принципиально мессианской по духу, отрицающей ценности старого мира. Однако в самом большевистском мессианизме, как мы уже говорили, были как минимум три определяющие тенденции. И всё время бытия СССР линия «красного космизма» Богданова — Луначарского — Горького, консервативная линия имперского социализма Сталина и радикальный, антихристианский мессианизм Троцкого, претендующего на роль красного Бар-Кохбы, мессии-антихриста, находились в непрестанной борьбе друг с другом.
Но настоящий мир невозможно построить на одной только мессианской мечте. Для этого нужны нефть, бетон, стальная арматура, нужны рабочие, студенты, учёные, архитекторы. Мир, каким бы новым он себя ни объявлял, стоит на тех вечных принципах, которые со времён древних шумерских городов практически неизменны. Если бы советские и антисоветские русские, противники и сторонники советского проекта это поняли и приняли, найти точки сборки новой России было бы гораздо легче.
Советская мечта, сколь бы новой она ни была, не могла изменить дух народа, питалась этим духом и сама во многом была порождением этого духа. В советском проекте (пусть во многом и в извращённом виде, пусть и в самом богоборчестве и самоотрицании) проявили себя, были задействованы все коды Русской мечты, которые мы рассмотрели. И результаты оказались не столь уж отличны от Традиции с большой буквы.
После того как советский проект в двадцатых годах сломал троцкистскую парадигму самоуничтожения, а руский народ так и не стал хворостом мировой революции, социалистический мир с неизбежностью стал откатываться (с большим или меньшим успехом) к традиционным формам Российской империи. А после Второй мировой войны ему суждено было обратиться во вторую крупнейшую сверхимперию мира: крупнейшее — со всеми оговорками — геополитическое дистижение Руси-России во всей её тысячелетней истории.
1953 год стал вершиной её геополитической мощи и амбиций. А случившийся следом реванш троцкизма — её затянувшейся (прерываемой моментами возрождения, как это случалось и с византийской империей) агонией. Тем не менее технические, научные и даже, местами, культурные достижения этих десятилетий продолжают нас удивлять. Отдельные шедевры советского кино сравнимы со средневековыми фресками… Советская космическая и ядерная программы — истинный титанизм духа… Проект «цифрового коммунизма» Глушкова даже сегодня вызывает изумление… Морально и этически советские люди, осуществлявшие эти проекты, стоят наравне с древними и явно — выше травоядных масс сегодняшних… Сама эта исчезнувшая цивилизация с сегодняшней исторической перспективы поражает нас своим эпическим размахом. Вообще, энтузиазм советских русских, лелеющих в своём сознании эти дорогие их сердцу картины, в такой перспективе может вполне быть понят и русскими антисоветскими.
Но когда антисоветские русские говорят, что «совок» ничего не родил, был лишь колонией, жил лишь за счёт прошлого русского, вытягивая притом из народа все соки, — это всё же не так. Не совсем так. И даже во многом совсем не так. СССР 30‑х жил вполне ясной мечтой и сознательной идеологией, которая, как всякая жизнеспособная идеология, опиралась на прошлое. Возвращение досоветского образования, досоветской истории, досоветской литературы и даже досоветской архитектуры (сталинский ампир) было не просто макетированием, реконструкцией, но вполне продуманной имперской политикой в стиле империи петербургской. Пройдя через троцкистский ад, страна действительно начала возвращаться к истокам. Конечно, очень дозированно, строго в рамках новой идеологии, но тем не менее. К началу 50‑х СССР обрёл узнаваемые черты Византийской империи: в своих дворцовых ритуалах, в барокко и ампире, взметнувшихся сталинскими высотками и застывших подземными вестибюлями метро. И это было не просто подражание, но творчески осмысленная идея. Воплощённый в камне идеал. Как и монументальные античные мухинские "Рабочий и Колхозница", имперские фонтаны и римские виллы ВДНХ, Аллея героев Космоса, с памятниками, бюстами, барельефами чистоты египетского сфинкса и пирамид, увенчанная взмывающей к звезде ракетой… Да, это был византизм самой высокой, поистине высшей пробы!
Лично для меня идеальным музыкальным воплощением Советской империи, её подлинно римской традиции стала песня «И мы в то время будем жить» в исполнении Павла Лисициана.
…И мир свободой не надышится,
И до звезды подать рукой,
И радость навсегда пропишется
Под каждой крышею людской.
…Земля для счастья станет тесною,
И станут люди все дружить,
И станет жизнь прекрасной песнею,
И мы в то время будем жить!
Перед нами подлинный символ этого глубоко традиционного и глубого религиозного, при всём его сверхмодернизме, мира. Мира, в котором по‑своему раскрыты и воплощены все разобранные нами коды Русской души.
Другой прекрасной иллюстрацией сказанному в целом может служить песня (и конечно, замечательный клип) "Оргии праведников": «Наша родина — СССР». Как взгляд уже из постсоветской реальности: «И неправильно думать, что есть чьим‑то богом обещанный рай. Сон и смерть, пустота и покой. Наше солнце, гори — не сгорай!»
Да, это была во многом безумная, богоборческая, но по‑настоящему великая идея. Выраженная великими же художниками и по‑настоящему, взаправду зажигавшая сердца. Понастоящему, взаправду воспитывавшая новых русских идеалистов и бессребреников, искателей истины, жертвенных служителей идеи. Я всё это видел своими глазами в старших поколениях. А в своей бабушке застал и дореволюционную Россию, которая, конечно, нравилась мне гораздо больше — своей уютностью, защищённостью, какой‑то до кончиков осязания настоящей, не абстрактно оперной лозунговой любовью…
Конечно, видел я и много другого. Тот самый «совок», с его заброшенностью, сиротством, безотцовщиной, безысходным алкоголизмом, бессмысленной, не приносящей радости работой, но… Если бы нам предложили на выбор принципиально аскетическое бытие плюс идею, которая наполнила бы непреходящим вечным смыслом всё наше существование, или — гедонизм, с которым мы утопали бы в роскоши и довольстве, но с пустыми сердцами и информационным белым шумом в голове, — что бы мы выбрали? Я почему‑то ни минуты не сомневаюсь в экзистенциальном выборе обычного, нормального русского человека… Любого русского человека любой эпохи.
Код Русской бездны
И если так, то давайте вспомним и наших безумцев-революционеров начала ХХ века, не нашедших применения своей бьющей через край пассионарности в застывших формах поздней петербургской империи и официальной (параличной — по слову Достоевского) церкви.
Нравственный пафос первых русских революционеров (особенно народников) — это далеко не только пафос "Бесов" Достоевского. Бесы там, безусловно, были, они и заправляли всем, улавливая в свои сети простые и чистые русские души. Души, которые действительно горели огнём.
Этика народников — вещь действительно необычная и порой уникальная. Близкая во многом пафосу европейской Реформации, она иногда совсем по‑русски вмещает «две бездны рядом». «Спасать распятого Христа» — так о пафосе своей веры, своей непреодолимой с детства тяге говорит Вера Засулич. Михайловский жаждет безвозвратно утонуть в серой, грубой массе народа, чтобы до конца преодолеть свою самость, положить за народ не только голову, жизнь, но и саму душу, собственную душевную чистоту как высшую ступень отречения. Грех быть чистым, когда мир тонет в грехе, «стыдно жить», «стыдно быть хорошим» в столь чудовищном мире. «Зрячие: выколем себе глаза, ибо стыдно… зрячим смотреть на слепых… Если не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем в тьму. Если нет рая для всех, то и для меня не надо» — такие откровения находим у Л. Андреева. Взять на себя тягчайший грех убийства, «чтобы другим больше никогда не надо было убивать», — таков нравственный пафос эсеровского террора.
Почему жена великого князя Сергия, Елизавета Федоровна, посетив убийцу своего мужа, террориста Каляева, в тюрьме, без слов простила его? Она изумилась до странности христианскому облику этого человека, взявшему на себя величайший грех убийства. Вот что писал о Каляеве тюремный священник Флоринский: «Я никогда не видел человека, шедшего на смерть с таким спокойствием и смирением истинного христианина. Когда я ему сказал, что через два часа он будет казнён, он мне совершенно спокойно ответил: «Я вполне готов к смерти; я не нуждаюсь в ваших таинствах и молитвах. Я верю в существование Святого Духа, Он всегда со мной, и я умру сопровождаемый Им. Но если вы порядочный человек и если у вас есть сострадание ко мне, давайте просто поговорим как друзья”. И он обнял меня!»
А вот какие стихи писал Каляев:
Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла.
Ты нам открыл всё небо, ночь рассеяв,
Но храм опять во власти фарисеев.
Мессии нет — Иудам нет числа…
Мы жить хотим! Над нами ночь висит.
О, неужель вновь нужно искупленье,
И только крест нам возвестит спасенье?..
Христос, Христос!.. Но всё кругом молчит.
Чья вина в том, что эти истинно русские души были уловлены профессиональными обольстителями вроде Евно Азефа и Пинхуса Рутенберга, тёмного демона Гапона? Только ли их самих? Вот что пишет в частных письмах о церковных реалиях предреволюционного времени митр. Антоний (Храповицкий): «Академии так низко пали за эти три года… что хоть Архангела Гавриила посылай туда ректором — всё равно толку не будет (22.11.1907). «Учащиеся в академии попы целыми месяцами не ходят в церковь. Попы едят перед служением колбасу с водкой (утром), демонстративно, гурьбами ходят в публичные дома» (28.11.1907).
Удивительно ли, что горящие верой ученики семинарий уходили в революцию, где и находили то апостольское служение, жизнь ради истины, в бесконечной опасности, в ежедневной близости смерти, чего без успеха искали в официальной церкви? И вместе с тем как далёк этот мессианский пафос русских революционеров от пафоса нынешних BLM и «Антифы», как, впрочем, и буржуазного сознания Запада!
Русский писатель армянского происхождения Мануэль Саркисянц в предисловии к своей очень любопытной книге "Россия и мессианизм" (1953), в которой, в частности, видит истоки русской революции в религиозной хилиастической мечте, благородном стремлении к истине русских «кающихся аристократов», с удивлением обнаруживает полное непонимание Америкой смысла его книги: «Понимание того факта, что антикапитализм в России имеет не пролетарское, а благородное происхождение — аристократическое презрение к буржуазным торгашам, — понимание того, что социализм в России возник не из зависти неимущих, а из стыда имущих — всё это гораздо дальше отстоит от понятий, свойственных Америке, чем любой сталинизм, троцкизм и маоизм, вместе взятые… среднеклассовость немыслима без самодовольства; ей трудно представить себе просто аристократизм, а тут ещё понять кающихся аристократов почти невозможно»… С точки зрения американского буржуа русская «жажда мученичества» есть «явная патология», а чувство вины из‑за чужих грехов — мазохизм. «Русская культура — от староверческих самосожженцев до самопожертвования интеллигенции ХIХ века (включая сюда русский кеносис и аскетизм, да и всю скопом русскую литературу) — полна мазохизма», — цитирует Саркисянц выводы истинно американской книги "Рабская душа России. Моральный мазохизм и культ страдания". Одним словом, издать в США "Россию и мессианизм" оказалось невозможно. Однако первый же немецкий издатель, прочитавший рукопись, опубликовал ее. Автор был приглашен на кафедру Гейдельбергского университета, а в научных журналах девяти европейских стран появилось более 40 отзывов о книге. «В то время (1956) в Германии ещё живы были представители неоромантического поколения 1920‑х, эпохи немецкого культа Достоевского», — замечает Саркисянц. Действительно, если уж кем и могли быть поняты мессианские порывы Русской души, то, конечно, людьми, читавшими Достоевского, "Торгашей и героев" Вернера Зомбарта и "Прусский социализм" Шпенглера. Среди таких людей (если они ещё где‑то есть) и следовало бы нам искать союзников.
Скажем, кстати, два слова и о последней нашей революции, шедшей под знамёнами Русского рока (сколь многозначен этот термин, не правда ли?). Конечно, во многом наша контркультурная революция копировала западных кумиров 60–80‑х. Однако пафос наших рок-героев (Башлачёв, Цой, Кинчев, Летов, Янка, Р. Неумоев, С. Калугин и проч.) в чём‑то коренном сильно отличался от гедонистического в целом пафоса революции Запада. («Под булыжником пляж» — один из центральных лозунгов «Красного мая» 1968‑го.) Русские революционеры искали не пляж, они искали Бога. И именно в этом коренном отличии зашиты главные русские коды. Уверен, что, прослушав внимательно, скажем, пару альбомов «Гражданской обороны», можно выявить всю их «периодическую таблицу». Но если уж русский начнёт говорить за индивидуализм (т.е. либерализм), если уж освобождаться от связей и привязанностей, то получится у него «х… на всё на это и в небо по трубе» и «Снаружи всех измерений» Летова или «Убить свою мать» (т.е. всё, что рождало тебя на земле, чтобы осталась лишь связь с Богом) С. Калугина ("Оргия праведников").
Итак, оказывается, что русские революционеры гораздо ближе русским святым, нежели революционерам и буржуазному сознанию Запада? Какой же из всего этого следует вывод?
Мораль сей басни, прежде всего, в том, что, присупая к анализу любой нашей эпохи и начиная делать выводы, нужно всегда иметь в анамнезе размах русских бездн — веры и безверия, Христа и Антихриста, человеческой слабости и божественного всемогущества, которые всегда, всю нашу историю рядом. Одними светлыми красками невозможно написать даже историю Киевской Руси, сколь ни прекрасными бы казались нам картины нашего детства. Достаточно почитать, что пишет Ключевский о работорговле в Киевской Руси, которая к XIII веку стала основой её торговли и благосостояния. Княжеские усобицы были не только героическим веком юного молодечества (как пишет Пушкин Чаадаеву), но и средством захвата крестьян, обращения их в рабство и поставления затем на рынки Болгара, Итиля и Константинополя. Статьи о рабовладении составляют один из самых крупных и глубоко проработанных разделов Русской Правды. Да, рабовладельческая демократия, не хуже Древней Греции и античного Рима, параллельно с высоким культурным взлётом и христианским пробуждением.
Вывод же из всего этого следующий: перекинуть мосты от традиционной России к советской, а от неё — к России сегодняшней, а от неё — к России воплощения Русской мечты — оказывается, не так уж и трудно. И те вечные коды, которые мы расшифровываем, — коды Русской мечты, — дают нам такую возможность. Всеединство, устремлённость в высшие области духа, стремление к абсолютам, разрешениям последних вопросов, способность к мобилизации, способность поставить общие интересы выше частных, общее благо — выше собственного, способность к жертве и государственному цивилизационному строительству, увлечённость мечтой, способность ставить труднодостижимые далёкие цели и идти к ним, великодушие, даже милосердие (хотя оно и не слишком ценилось советской идеологией) — все эти таланты, свойства русской души оживляли, питали советский проект и не утратили своей актуальности… И, в сущности, всё, что нам нужно, — откатить «матрицу» сегодняшнего нашего бытия к этим базовым кодам, которые помнит всякое русское сердце, датчики и контакты которых целы и невредимы, как узор тигра… Код Империи, высшей власти, власти Всевышнего продолжает звать нас своим вечным зовом. Но при этом нельзя забывать и об опасностях, о всех подводных камнях руского бытия. О русских безднах, которые всегда рядом и которые сегодня, в век торжества трансгуманизма и новой этики, ещё более широки и бездонны.
Из цикла очерков "Народ всемирной симфонии"
Публикация: "Изборский клуб", № 9 (85)
