Моё видение идущих в Евразии процессов интеграции основывается на анализе грандиозных тектонических сдвигов, которые происходят в области мировой геополитики, геостратегии и геоэкономики. От этого анализа я отталкивался, провёл тщательные расчёты, основанные на известных таблицах Ангуса Мэддисона.
Почему я считаю, что нынешние сдвиги имеют такой тектонический характер? Я бы даже сказал, что, в терминах известных исследователей Лусинэ Бадалян и Виктора Криворотова, происходит своего рода смена мирового доминанта. Это довольно редкое историческое событие, оно происходило и в прошлом, но мы переживаем активную фазу этого процесса. Если говорить в более традиционных терминах, в аспекте геоэкономики, то речь идёт о смене мирового экономического лидера. Это процесс многоаспектный, но если взять показатель абсолютных масштабов валового внутреннего продукта или доли в мировом валовом продукте, то эта смена уже произошла. По данным МВФ и Всемирного банка, доля Китая превзошла долю США в 2014 году, если мы говорим про ВВП, который исчислен с учётом паритета покупательной способности.
Согласно моим расчётам, которые основаны на данных ВВП с учётом паритета покупательной способности Ангуса Мэддисона, это произошло не позже 2010 года. То есть мы уже живём в мире, где в терминах абсолютного масштаба ВВП лидер сменился.
Почему данные МВФ и Ангуса Мэддисона различаются? Дело в том, что в этих сопоставлениях многое зависит от структуры цен. Условно говоря, если брать какой-то срез на определённый год, какое это имеет отношение, например, к России? Если мы живём в условиях дорогой нефти, то сырьевые товары, которые составляют основу современной российской экономики, имеют относительно больший вес. Если мы живём в условиях дешёвых ресурсов, то больший вес имеют товары обрабатывающей промышленности, высоких этажей переработки сырья, их доля начинает увеличиваться. Поэтому всё зависит от той базы, которая используется для этих сопоставлений, – надо всё время использовать некую неизменную базу.
Что касается базы данных МВФ и Всемирного банка, то она основана на ценовой картине 2010 года – периода очень высоких цен на нефть и сырьё. Базы данных Ангуса Мэддисона основываются на неизменных ценах 1990 года, когда цены на нефть и другие источники сырья были низкими. Сейчас мы находимся в некой промежуточной ситуации. После коронакризиса цены на сырьё пошли вверх, но этот процесс, на мой взгляд, вряд ли будет устойчивым. Эпоха дорогой нефти уходит, и подобного рода ситуация, когда цены на нефть растут, временная. В любом случае они не достигают пока уровня 2010 года (а тем более с учётом инфляции). Исходя из этого, гораздо более адекватной базой для сравнения являются таблицы Ангуса Мэддисона, поэтому для сравнения я буду опираться на них.
Итак, можно констатировать, что мы находимся на этапе смены мирового экономического лидера. Это не только показатели ВВП – это гораздо более сложный процесс. И по другим параметрам он идёт с определёнными временными лагами, как это происходило и в прошлом. Сам факт превышения показателя ВВП не означает пока достижения Китаем высоких показателей по ВВП на душу населения. Не означает, что Китай способен на данный момент потеснить США в качестве главного мирового эмиссионного центра. Но такое развитие неизбежно ждёт нас впереди.
Более того, Китай к этому активно готовился в предыдущие десятилетия, создавая мощнейшую финансовую инфраструктуру, практически продублировав все мировые биржи, создав их аналоги у себя. Одним из последних таких событий было создание нефтяной биржи в Шанхае и биржи золота там же. КНР проводила специальные роуд-шоу по популяризации своих государственных облигаций, поскольку это очень важная сфера в определении так называемого якорного финансового актива для управляющих мировыми фондами. Сейчас в структуре консервативных вложений доминируют американские гособлигации, еврооблигации. Пекин прекрасно понимает, что если ему не удастся создать соответствующий якорный актив, то все претензии на то, чтобы юань смог потеснить доллар в качестве мировой валюты, а также на то, чтобы в результате создать полноценный глобальный эмиссионный центр, будут тщетны. Наконец, это и многолетние попытки Поднебесной внедрить юань в качестве средства международных расчётов (через механизм межстрановых валютных свопов), и многое другое.
Этот процесс не обрёл ещё завершённого характера, мы находимся на наиболее важном этапе ожесточённой борьбы. Отсюда можно сделать вывод, что однополярный мир, который возник после разрушения СССР, просуществовал недолго. Мы сейчас имеем дело с борьбой двух тенденций: стремление к мультиполярности и новой биполярности. Но в текущем формате конструкция мирового устройства стремится именно к новой биполярности, а не к мультиполярности. Сразу замечу, что биполярность неизбежно ведёт к конфронтационному характеру глобальных экономических отношений.
По моим расчётам, примерно в 2030-м, или, с учётом коронакризиса, к 2035 году, доля Китая в мировом ВВП составит около 33% – то есть треть мировой экономики. Доля США к этому моменту понизится до уровня 17–18% от мирового валового продукта. Доля Европы будет составлять порядка 15–17%, скорее даже ниже, возможно, опустится к 13%. Европа уже давно в этом плане находится на траектории очень низких темпов экономического роста, поэтому её доля в мировой экономике постоянно снижается.
Это означает, что доля Китая через 10–15 лет окажется больше не только доли США и всей Североамериканской экономики, включая Канаду и Мексику, но будет несколько превышать долю Северной Америки и Европы, вместе взятых. Два лидера – старый и новый – стремятся создать коалиции «под себя». В частности, инициатива Барака Обамы по организации Трансатлантического партнёрства фактически означала попытку создания коалиции объединённого Запада в противовес Китаю.
Замечу, что интересы Европы в данном случае неоднозначны. Если говорить про экономические элиты Европы, в большинстве своём они бы предпочли создание некоего самостоятельного эмиссионного центра и самостоятельного замкнутого или полузамкнутого мира-экономики – к чему и Европейское экономическое сообщество, как это называлось в прошлом, и Евразийский союз стремились в течение долгих десятилетий: во внешней торговле участники этого объединения во многом замкнуты друг на друге, на обмены с внешним миром приходится лишь порядка 10% коллективного ВВП этого региона. Это квазизамкнутая система.
Но, к сожалению, если мы говорим про политические элиты Европы, они в основной своей массе выступают в фарватере вассалитета по отношению к Соединённым Штатам. Поэтому, хотя тенденция окончательно не выявилась, шансы на формирование Европой самостоятельного экономического центра силы не столь велики. Надо понимать, что один из наиболее вероятных сценариев развития – это консолидация объединённого Запада в некую мощную геоэкономическую единицу.
Что же остаётся на долю остального мира? Мы видим, что треть мировой экономики – Китай, около трети – объединённый Запад. Значит, на все остальные страны мира остаётся примерно треть. Но в этой трети находятся и безнадёжно отсталые страны Африки, практически не обладающие никаким экономическим суверенитетом и весом. Крайне неоднозначны и их собственный интерес, и интерес других игроков к интеграции этих стран в свою орбиту – в том числе в силу крайней нестабильности политических режимов, неопределённости и так далее. Там же находится и довольно интересный регион Латинской Америки. Но основная масса из оставшихся этих 33% приходится всё-таки на другую Евразию, за пределами собственно Европы и Китая.
Так будет ли дальнейшее развитие мира стремиться ко всё большей биполярности, в рамках которой каждый из двух полюсов – прежнего лидера мирового экономического развития США и его сателлитов, а также Китая как нового экономического лидера – будет расширяться за счёт интеграции остальных стран в зону, в орбиту своего влияния? Либо же будет заметна тенденция по построению альтернативных центров? Скорее, речь может идти, если мы говорим о действительной самостоятельности, о построении некоего третьего альтернативного центра, который смог бы противостоять этой угрозе оказаться включённым, интегрированным в одну из двух враждующих группировок. Почему это является угрозой? Потому что войти в союз с одним из этих двух центров силы можно будет только на правах вассала, вряд ли удастся при этом сохранить серьёзные претензии на суверенитет.
Тем не менее страны, стремящиеся к независимости, есть, и в этом смысле интересы России могут перекликаться с интересами других крупных региональных игроков, которых не устраивает роль вассала одного из двух центров, и у которых амбиции опираются на достаточно крупный потенциал – и демографический, и экономический, и военный, – чтобы пытаться противостоять этому и создать некую альтернативу.
Что представляет на сегодняшний день Россия с точки зрения геоэкономики? Например, доля Советского Союза где-то с 1950 года, в результате восстановления народного хозяйства после окончания Второй мировой войны, оставалась в течение нескольких десятилетий достаточно стабильной – порядка 9,5–10% от мирового валового продукта. Вместе с сателлитами из зоны советского влияния – это страны СЭВ, прежде всего, но не только, туда же можно отнести и Кубу, и некоторые страны Юго-Восточной Азии, Вьетнам, Лаос, – эта доля приближалась к 15%. Обращаю внимание: такая доля является достаточно критической для того, чтобы говорить о возможности создания альтернативного экономического контура, который бы обладал возможностью самообеспечения всеми необходимыми ресурсами, достаточно ёмкими рынками сбыта, кои необходимы с точки зрения эффективности производства, поскольку существует определённый закон нахождения оптимума, с точки зрения величины средних издержек, которые зависят от масштабов производства. Кстати, поэтому для малых стран вообще нет возможности иначе существовать, кроме как в мировом рынке разделения труда – им невозможно работать только на внутренний рынок.
Отраслей, которые требуют грандиозных рынков сбыта, становится всё больше. И если говорить, что эти рынки должны быть ещё и гарантированными, то доля около 15% мировой экономики является критичной. Есть, конечно, отрасли, независимые от этого, например, пищевая промышленность может существовать даже в микрорегиональном масштабе. Но большинство современных отраслей требуют значительных рынков, которые исчисляются несколькими сотнями миллионов потребителей как минимум. В этом смысле рынок России уже недостаточен даже просто по числу потребителей для того, чтобы обеспечить функционирование определённых отраслей на уровне высокой рентабельности и конкурентоспособности.
Далее. После определённого периода застоя в российской экономике, особенно после крайне тяжёлого периода с 1985-го по 1990–1991 года, известного как период перестройки, мы сильно снизили свою долю в мировой экономике, и она опустилась до уровня 7–8%.
На момент распада СССР в 1991 году доля собственно Российской Федерации в мировой экономике составляла около 4,5%. При этом доля России в мировом населении составляла два с небольшим процента. То есть доля нашей страны в мировой экономике в два раза превышала её долю в мировом населении. Это значит, что по уровню экономического развития Российская Федерация на момент распада СССР находилась в верхней когорте стран. Более того: в начале 80-х годов мы входили в «золотой миллиард». Советский Союз был членом «золотого миллиарда», потому что тогдашние показатели – на 1982 год, например, – показывали, что ВВП на душу населения Советского Союза (в тогдашних ценах) был чуть больше 8 тысяч долларов. Для сравнения, например, в Южной Корее он был 4,5 тысячи, в Италии – 7. То есть показатель ВВП на душу населения в Советском Союзе был больше, чем у итальянцев.
А у кого он был больше, чем у Советского Союза? Несомненно, у всех малых стран Европы и даже некоторых стран социалистического содружества. В ГДР, например, он был больше 11 тысяч. В Западной Германии – 15 тысяч, во Франции – 15 тысяч. То есть были страны, которые были по развитию выше Советского Союза. Но если просуммируем по численности тогдашнего населения, то со своими показателями Советский Союз попадал в «золотой миллиард» – мы находились в хорошей, привлекательной нише мировой экономики.
Дальше мы пережили страшное десятилетие девяностых годов, во время которого ВВП упал, по грубым оценкам, на 50%, а по некоторым оценкам – на 65%, чего не наблюдалось даже в годы Второй мировой войны. Потом мы получили нового лидера, который стал собирать остатки буквально уже в момент нашего ускользания в небытие, в пропасть. С этим удачно совпал цикл повышения мировых цен на сырьё, мы попали в крайне благоприятные восемь-девять лет прекрасной мировой конъюнктуры, где нам удалось наверстать потери девяностых, но только наверстать: к 2010 году мы – в абсолютных цифрах ВВП – достигли только уровня Российской Федерации 1990 года, то есть наша экономика в 2010 году была по своим абсолютным размерам равна экономике 1990 года. Замечу, что в структурном отношении она при этом ещё и деградировала, потому что мы лишились очень многих отраслей обрабатывающей промышленности, вперёд вышел добывающий сектор.
Но притом, что мы вернулись в 1990 год по абсолютным масштабам, весь остальной мир не стоял на месте, поэтому наша доля в мировой экономике к этому моменту опустилась к 2,5%. Далее, после 2012 года – очередной застой: мы начали погружаться уже в самостоятельную рецессию, которая не была связана ни с какими мировыми тенденциями.
Сейчас мы находимся в пограничной зоне: наша доля в мировом населении — 2%, доля в мировой экономике — тоже 2%. То есть мы находимся ровно в серединке, где-то между Люксембургом и Габоном. Назвать наше положение комфортным сложно, но мы ещё пока не перешли в стадию четвёртого мира, который вообще лишён перспектив развития. Однако мы туда уверенно сползаем, потому что темпы нашего экономического роста ниже средних мировых. Простая арифметика показывает, что в этих условиях наша доля в мировой экономике будет продолжать падать. Либо мы ускоримся и будем развиваться со скоростью, скажем, 6–8% роста ВВП в год, поменяв модель экономического развития, как предлагает академик Глазьев, либо будем развиваться по модели, которую нам в своё время расписал глава Минэкономразвития Максим Орешкин, который сказал, что «3% – это уже неестественно много для роста российской экономики». Притом что мировые темпы – это 3,5–4% роста в год.
Наш экономический блок правительства диктует развиваться со скоростью ниже среднемировой, а значит и дальше будет понижаться наша доля в мировой экономике. Но даже если мы изменим всю экономическую политику и начнём развиваться со скоростью 8% в год, то через 10–15 лет, про которые я говорю, определяя критическую точку образования нового мира, мы всё равно со своей долей в мировой экономике сможем выйти лишь на 3–3,5%. Если нам удастся крайне благоприятно провести для себя реинтеграцию постсоветского пространства, мы получим ещё максимум полтора процентных пункта к этой доле, и подобное образование будет иметь вес в пределах 4–5%. Является ли такая экономическая конструкция самостоятельным игроком? Спорно даже с точки зрения образования эффективных рынков, потому что это будет территория с населением порядка 250 миллионов человек, а этого недостаточно для целого ряда отраслей промышленности. Но в целом определённая самостоятельность и независимость уже возможны, потому что здесь уже существует сырьевая замкнутость, ибо мы обретём узбекский хлопок, субтропический климат, необходимый для произрастания определённых фруктов и так далее. По крайней мере, можно выжить в этих условиях, как осаждённая крепость, но не более.
Для нас альтернативой сохранения суверенности является построение собственной интеграционной группировки и создание гарантированных рынков, а в перспективе и собственного эмиссионного центра, объединив эти усилия с такими набирающими вес в мировой экономике силами, как Индия, которая имеет возможность выйти на 10% в доле мировой экономики к 2035 году, Иран, который также является страной, которая стремится к независимости. Вообще говоря, и Турция. Несмотря на противоречивость её нынешней внешней политики, её интересы как державы во многом совпадают в геополитическом пространстве с нашими интересами: обретение независимости, а не встраивание себя в качестве сателлита в орбиту чужого влияния.
И можно было бы на базе этого создать группировку, выйти на уровень 15–16% мировой экономики – это как раз та доля, что была у советского блока на протяжении 30 лет с 1950 по 1980 год в наиболее стабильный период его существования. И это означает возможность выступать в качестве полноценного мира-экономики и более того – сформировать собственную валютную зону с отнюдь не нулевыми, а очень хорошими шансами для этой коллективной валюты стать одной из мировых.
Я вижу это как некий безальтернативный вариант, потому что альтернатива безрадостна. Я не являюсь пропонентом чрезмерного втягивания России в российско-китайский альянс, потому что не вижу, чем он лучше наших бесконечных попыток встроиться в фарватер Запада, где нас были готовы принять лишь в качестве вассала. Во втором случае нас примут тоже только в качестве вассала, несмотря на какие бы то ни было красивые речи. Поэтому, если мы хотим независимости, надо выстраивать независимую ось Север — Юг Евразии, которая будет основой альтернативного полюса силы, привлекательного в перспективе, может, и для тех же Латинской Америки и Африки, для всех тех сил, которые хотели бы участвовать в этом. Я бы сказал, что это некий улучшенный, продвинутый и усовершенствованный вариант Движения неприсоединения, которое в своё время существовало в период холодной войны и противостояния советского и западного блоков. То есть былое Движение неприсоединения можно взять сейчас в качестве аналога, но с пониманием того, что необходимо создать более многослойное, многофакторное интеграционное объединение.
