Он сидит напротив меня, неторопливо прихлебывая чай из кружки. Обычно не по возрасту бодрый и веселый, сейчас Иван Николаевич серьезен и сосредоточен. Мысли ветерана, свидетеля века, блуждают в далеком прошлом, а глаза затуманились видениями давно отгремевших битв и образами давно ушедших товарищей. В рассказе старика – огромная эпоха, целый век, начинавшийся вскоре после революции и дотянувшийся до наших дней.
-Родился я в Белоруссии, - начинает Терехов. - В селе Березки Хотинского района Могилевской области. Было это в далеком декабре 1920-го… Мои родители были обычными крестьянами среднего достатка. Мать неграмотная, отец, участник первой мировой – полуграмотный. В родных краях я прожил относительно недолго. Тогда был самый разгар коллективизации и многие деревни попросту разбегались – особенно, когда жители опасались подпасть под раскулачивание. Правда, отец поначалу вступил в новообразованный колхоз – который, однако, вскоре начал разваливаться. Мои родители, мечтая о жизни в достатке, решили отправиться на заработки на Украину, в Донбасс. Помню, как я перед отъездом продал последнюю оставшуюся у нас кобылу за двадцать пять рублей. Меня, естественно, захватили с собой. Мы переехали в город Сталино – это теперешний Донецк. Жили при шахте «3-19» в Буденовском районе, ютились по лачугам. В итоге, отец отправил мать обратно в деревню, а сам уехал. Я остался один. Началась для меня жизнь беспризорника. Было мне тогда всего тринадцать годков от роду. А время тогда стояло страшное – начался массовый голод, унесший миллионы жизней. Чтобы выжить, мне пришлось и воровать, и попрошайничать. Это был 1933-й – наверное, самый ужасный год сталинской эры. Выйдешь в поле – под стогами обязательно лежат по нескольку мертвецов. Вокруг царили горе и отчаяние. Я, однако, не согласен, когда украинцы сейчас пытаются «приватизировать» «голодомор» - голод тогда царил во всей России. Мне вот, однако, довелось выжить. За голодное время исходил все станицы от Донбасса до Азова. И как-то раз в Донецке меня заприметил заведующий одного местного магазинчика. Тихон Кузьмич Бычков его звали. «Мальчик, торговать сможешь?» - поинтересовался он у меня. «Не знаю…» «Сколько у тебя классов образования? Пять? Пойдешь ко мне лоточником работать?» А в те годы лоточниками называли мелких уличных торговцев, которые ходили с висевшими у них на шее деревянными ящиками с разной мелочовкой: папиросами, спичками, конфетами для детей. Вот с таким лотком и мне довелось блуждать по улицам Сталино. Предлагая свой товар скучающим пассажирам на железнодорожном вокзале, я бойко возглашал: «Есть папиросы, спички, колбаса, пара яичек! Папиросы - полтинник пачка!» Покупали. Полученные деньги к концу дня я сдавал в магазин, там же запасался новой партией товара. Ютился у добрых людей, работающих на шахтах: у Мыльниковых, Кисляковых…
Старик делает долгую паузу, погрузившись в воспоминания. Сколько лет прошло, сколько эпох минуло - а вот он здесь, дорогой Иван Николаевич, сидит, рассказывает…
-Впрочем, пробегать с лотком мне довелось недолго. Как-то подошел ко мне мужчина, интеллигентный на вид – он оказался начальником отдела кадров управления торговли Донецка. «Парень, сколько тебе лет?» «Наверное, четырнадцатый…» «А сколько классов закончил?» «Да пятый так и не окончил…» «А одолеешь за один год два класса?» Я впал в сомнение – ведь в своих родных краях я учился на белорусском… Однако, мой новый знакомый оказался настойчив – он снабдил меня учебниками и убедил не сомневаться в своих силах. Оказалось, что он сам в прошлом был беспризорником, а потом выбился в большие люди. Вот и я, сначала занимаясь самостоятельно, сдал экзамены за семь классов – сидел вечерами, штудировал. Благо, экзаменационная комиссия не сильно «цеплялась» к таким как я, делая скидку на тяжелые жизненные обстоятельства. Потом поступил в торгово-товароведческий техникум, где отучился три года, получил среднее образование. После этого я поднялся в должности от рядового продавца до заведующего магазином. Так и проработал до двадцати лет в Буденовском райпотребсоюзе.
А что было потом? – с жадным интересом спрашиваю. «А потом была война», - отвечаю сам себе я, дитя мирного века, подаренного нам этими людьми. Впрочем, все в свой черед…
-В армию меня призвали в 1940-м, - степенно говорит Терехов. - Причем, призывали целых два раза. Первый раз по ошибке – потом выяснилось, что мне не хватает нескольких месяцев до двадцати. Хотели еще тогда направить в авиацию. Но не получилось, вернули. Второй раз призвали – направили на флот. Посадили меня с другими призывниками в теплушки и повезли в Ленинградскую область. То есть, это мы лишь потом узнали, что туда – секретность соблюдалась строгая. Только уже под конец выяснилось, что везут нас в Кронштадт. А тогда он считался романтичнейшим местом. В кинотеатрах огромным успехом пользовался фильм «Мы из Кронштадта». Ехали мы через Ленинград и Петергоф – на Ораниенбаум. «В Рамбов!» – сказал сопровождавший нас матрос. Стояла уже зимняя погода и нас отправили в Кронштадт пешком по льду. Шли ночью – поскольку немецкая и финская разведки работали интенсивно и очень интересовались формированием новых частей. По прибытии тут же всех переодели, побрили, и мы со смехом смотрели друг на друга, не узнавая. Среди нас было немало украинцев и белорусов, но больше всего москвичей и ленинградцев, которых брали на флот с особой охотой. Все пролетарского происхождения – тогда в моряки принято было набирать только пролетариев. Ну, я этому условию вполне удовлетворял! Уже с самого начала стало ясно, что мирная жизнь кончилась, и штатские привычки надо оставить на «гражданке». Я неосмотрительно закурил, так ко мне сразу подошел один старослужащий: «Прекрати!» «А с чего бы это?» «Ну погоди, я тебе это припомню, матрос!» Поднимают меня в два часа ночи и отправляют дрова пилить на мороз. «Ну, Ванька, - думаю про себя, - впредь не дури, а то будет тебе худо!»
Каким запомнился Терехову приход этого громового лихолетья, вовеки разделившего жизнь на то, что было «до» и стало «после»? Иван Николаевич даже о самых страшных вещах рассказывает вполне будничным тоном, невообразимым для нас, не нюхавших реального боевого пороха:
-Ну, подучили нас несколько недель и направили на остров Бьёрке, километрах в шестидесяти от границы. Накануне только окончилась война с финнами, оставившая зримые следы – когда мы проходили мимо Выборга, то увидели, что он почти весь сожжен. На Бьёрке я пробыл почти полгода – там меня и застало начало войны. Нас погрузили на катера, на баржи и высадили на остров Пуккио в Выборгском районе. Вот вскоре после этой высадки и состоялось мое боевое крещение. 28 июня финны начали штурмовать остров. Помню, идем мы с моим приятелем, Иваном Каблучко, в штаб – а тут финны артналет устроили. Бьют, видимо, из «стотридцаток». Я ору: «Ванька, твою мать, скорей прячься в воронку – второй раз в одно и то же место снаряд не попадает!» Добрались до штаба, комиссар спрашивает: «Страшно?» Я ему: «Конечно, жить-то хочется!» …На островах мы продержались до августа – причем, был организован большой десант на Койвисто. К тому времени пришли сведения, что финны отрезали нас от своих аж на сто километров. Мы готовились к прорыву с боем на «большую землю». Батарею подорвали, заранее собрали все, что могли вывезти. Ситуация была очень опасной – в лесу укрылись финские «кукушки», которые очень метко били по нашим. Я до сих пор вспоминаю своего сослуживца Аркадия Леонтьевича Ермошина, парня двадцати одного года от роду. В одном из боев нас окружили. Трое нас было – я, Ермошин, и еще один наш боец. Деваться, вроде, некуда. Всюду обстреливается. Над головой летает самолет, корректирует огонь вражеских батарей, гад. Нам кричат по-русски: «Сдавайтесь!» Аркадий достал пистолет, оставил себе пару гранат – одну из них противотанковую - и как старший пулеметного расчета приказал нам уходить: «Отходите, ребята, я прикрою». Только мы отошли метров на пятьдесят – за спиною раздался грохот, и земля упруго качнулась под ногами, словно люлька. Ошибиться было невозможно: так могла рвануть только противотанковая… Он взорвал и себя и вражеских солдат. Спас нас, одним словом.
На этом островная эпопея для молодого Вани Терехова не окончилась.
-А был еще момент, когда меня там в ногу ранило осколком. Я сначала запаниковал, потянулся за оружием, чтобы застрелиться: все равно, думаю, не спастись. Повсюду снайпера, разрывными шпарят по бегущим... На счастье, рядом оказался лейтенант-пограничник – хвать меня за шиворот! «Не стреляйся, матрос! Выбирайся из этой канавы!» Лейтенант помог мне отползти в безопасное место. Щупаю ногу – кость, вроде, цела. Идти можно. Побрел к морю, гляжу - матрос лежит на камне, обе руки оторваны, но еще в сознании: «Браток, пристрели меня!» Я отвечаю: «Не буду, я в своих не стреляю». Что тут поделать? Завернули его в плащ–палатку и сдали на руки санитарам. Не знаю, спасли его или нет – может, пока тащили к кораблю, он и скончался... Сам я добрался до гавани, а там уже погрузка на суда идет. Пока добирались на барже до Кронштадта, почти всю дорогу нас обстреливали финны из своих батарей, установленных на островах. И ни одного нашего самолета в воздухе! Вражеской авиации, к счастью, тоже не видно. Я говорю Каблучко: «Ванька, раз нас не убило на суше, то и в море умирать не хочется. Но ежели налетят немцы – кранты всей нашей эскадре! А я не желаю, знаешь ли, чтоб меня рыбы ели!» Ничего, уцелел и на этот раз. И вот я снова в Ленинграде. В городе еще чувствуется довоенная жизнь. Тишина, спокойствие, девушки по улицам прогуливаются… Впрочем, пока я лежал в санчасти со своим ранением, эти остатки мирного бытия как корова языком слизнула. Фронт развалился в районе Луги, командующий Ворошилов пришел в Ленинград только с одной лишь ротой. 8 сентября началась блокада города. Гитлеровцы уже отпечатали приглашения своим офицерам, на банкет в гостиницу «Астория». Ихнее командование своих намерений не скрывало: «Проведем банкет, а потом затопим город». Нас, кто мог держать оружие, начали спешно собирать на Пулковских высотах. Какой-то определенной части у меня тогда не было – в тот момент нами, моряками, затыкали всевозможные «прорехи» во фронте. Началась девятисотдневная оборона Ленинграда.
Страшен был первый, самый яростный натиск гитлеровцев на северную столицу – казалось, на ленинградцев обрушивается сам небосвод. Cейчас, когда он повествует об этом, в глазах Терехова застыли силуэты нацистских бомбардировщиков:
-Отчетливо помню первый массированный авианалет на город – в нем принимали участие свыше 1250 самолетов. Это был непредставимый, леденящий ужас. А ведь подобные налеты повторялись раз за разом! Только заканчивается первая «волна» - сразу идет вторая и третья. В моем подразделении насчитывалось более тысячи народу – выжило из них всего человек шестьдесят. Ситуация считалось почти безнадежной – так что крупные корабли Балтфлота начали уже минировать: чтобы они, в случае сдачи Ленинграда и Кронштадта, не достались врагу. Заминировали «Октябрьскую революцию», «Марата», «Кирова», «Максима Горького» и всех прочих. Впрочем, 23 сентября линкор «Марат» и так погиб во время одного из этих страшных авианалетов – когда попавшая в носовую часть бомба вызвала детонацию боеприпаса первой башни главного калибра… Носовая надстройка вместе со всеми боевыми постами, приборами, зенитной артиллерией, носовой боевой рубкой и находившимися там людьми завалилась на правый борт, рухнув в воду. Несколько сотен экипажа погибло. Я в тот момент был в Кронштадте и наблюдал это жуткое зрелище… 14 сентября прилетел Жуков и вступил в командование Ленинградским фронтом. Первым делом он прибыл в штаб, разместившийся в Смольном. Штаб был настолько хорошо замаскирован, что немецкие летчики никак не могли его обнаружить. Жуков тут же огласил телеграмму Сталина: «Ленинград не сдавать». Командиров, которые отступив хоть на шаг, повернутся лицом городу, велено было расстреливать. Таким образом, расстреляли двух полковников, сдавших Стрельну и Красное Село... Помню, как поднял нам настроение приказ командования: «Матросам – воевать в морской форме!» До этого-то нас облачали в обычную армейскую форму. Обидно было – вроде пришел на флот, а с виду обычный пехотинец… Зато теперь всем стало понятно, что моряки сражаются!
Иван Николаевич отхлебывает еще чаю, бережно ставит стакан на стол. Я зачарованно гляжу на него, пытаясь представить, что пришлось вынести когда-то этому человеку. Честно – не могу. Нас, изнеженных детей современности, разве что в микроскоп можно было бы разглядеть рядом с людьми ТОГО титанического поколения.
-1942-й и 1943-й выдались очень трудными и голодными, - тихо повествует Терехов. - На горожан было страшно смотреть: те, кто еще был жив, напоминали скелеты, обтянутые кожей – одно слово, «дистрофики». Хотя сам я находился на передовой, в артиллерийской разведке – и нас кормили чуть получше, чем горожан, у нас работали полевые кухни. Солдатам давали 300 граммов хлеба, жителям Ленинграда - всего 125. Естественно, смертность среди населения была ужасающей. В одном из боев снова ранили – мы тянули связь и меня подстрелил немецкий снайпер. Однако, снова я отделался достаточно легко. У нас смеялись: «Если не попало в голову, то ничего страшного – остальное заживет, как на собаке». В нашу обязанность входило установление местонахождения батарей противника. Для этого мы периодически отправлялись во вражеский тыл, измеряли звуки выстрелов их орудий по специальным приборам. После того, как точные координаты необходимого квадрата окончательно рассчитывались и отправлялись в штаб, туда устремляла огонь наша артиллерия. Было, как я уже говорил, голодно. Но жить, в общем, можно – если приходилось заботиться только о себе. Помню один случай. Как-то меня направили охранять одного капитан-лейтенанта с «Кирова», которого направили на Мойку – получать деньги для экипажа. Нам тоже на передовую привозили письма и зарплату. Но деньги мы обычно не брали - отдавали на нужды фронта. Да и на что их тратить, на передовой–то? Так вот, офицер получил деньги, вернулись мы с ним на корабль. Там он положил деньги на стол, сел и сразу умер. Матросы говорят: «Сам виноват, отдавал почти весь свой паек семье – она у него здесь в Ленинграде живет…» Что и говорить, «ленинградским», тем у кого семьи жили в городе, труднее всего приходилось…
Тут морщинистое лицо Ивана Николаевича озаряется нездешним светом.
-Одно из самых ярких воспоминаний того времени, которое, пока я жив, никогда не изгладится в моей памяти – первое исполнение в блокадном Ленинграде знаменитой Седьмой симфонии Шостаковича. Я в тот момент участвовал в работе над противотанковыми завалами. По всему городу были установлены репродукторы. Отчетливо помню биение метронома и сообщение: «Внимание! Внимание! Сейчас по радио будет передано исполнение Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича!» Нависла такая тишина, что на секунду показалось, что война кончилась… И зазвучали первые такты этой, такой знаменитой впоследствии, мелодии… То был яркий, неповторимый момент. Даже немцы притихли – лишь позже, разобравшись в чем дело, они устроили очередной артналет. Но музыка продолжала играть!
Выдержав паузу, Терехов продолжает:
-Блокаду сняли 27 января 1944 года. В те дни я находился на Пулковских высотах – там заранее собрали большое количество войск, чтобы враг считал, что наше наступление будет происходить на этом участке. На самом же деле наступать наше командование решило со стороны Ораниенбаума и Петергофа. Уловка получилась – немцы перевели большое количество частей к Пулково и «оголили» место будущего наступления. Операция успешно удалась - тем более, что корабли Балтийского флота обрушили на гитлеровцев в районе Ораниенбаума и Петергофа огонь своей могучей артиллерии. Была сформирована мощная танковая группировка и обеспечена серьезная поддержка с воздуха. Операция «Январский гром» была начата 14 января, а уже 19-го Петергоф был освобожден, и немцев погнали на Стрельну и Красное Село. К этому времени возобновились ожесточенные бои и в районе Пулково, куда было стянуто много наших частей и «катюши». После того, как мы добились успеха на этом участке, нас вернули из-под Гатчины и бросили под Петергоф – ведь хотя немцы и отошли от него, но не полностью. Помню, как я целые сутки лежал на льду под Петергофом и корректировал огонь нашей артиллерии. Когда штаб фронта объявил, что вражеское кольцо прорвано, воцарилось всеобщее ликование….
…Вскоре после этого нас бросили на финнов, продолжавших стоять на подступах к городу – на Черной Речке, где Пушкин стрелялся с Дантесом. Сначала наши подвергли их массированной бомбежке – свыше тысячи самолетов участвовало! – а потом мы уничтожили тех, кто уцелел. Хотя, мало их выжило: когда мы форсировали Сестру, то вместо вражеских подразделений увидели одного-единственного, сошедшего с ума под бомбежкой финна. Позже мы пошли освобождать Прибалтику. Сначала наша Первая морская гвардейская краснознаменная морская бригада выдвинулась на Таллин. Когда освободили город, то помню как у нас была в Кадриорге встреча с нашими артистами и певцами, дававшими концерт для нас, бойцов. А позже пособники немцев предательски убили пятерых наших моряков в Кадриорге и повесили их… Затем мы вступили в Латвию. Конец войны я встретил в Лиепае, или, как мы называли ее тогда, в Либаве. Кстати, перед тем как взять город, мы не выпустили по нему ни одного снаряда. На сей счет был строгий приказ командования: «Город на разрушать, людей без надобности не убивать – мы не варвары». То же самое было немногим ранее и в Риге - помню, перед самым нашим приходом из гаваней уходили под санитарными флагами последние корабли, на борту которых были, в том числе, те местные жители, которые эвакуировались вместе с гитлеровцами. Мы по ним не стреляли. Среди этих беглецов оказалась и семья будущего президента Латвии Вайры Вике-Фрейберги. Той самой, которая заявила: «Конечно, мы не переубедим, не изменим сознание тех пожилых россиян, которые 9 мая будут класть воблу на газету, пить водку и распевать частушки, а также вспоминать, как они геройски завоевали Прибалтику».
Окончательно враг положил оружие 8 мая и боевые действия закончились. Помню, как мы принимали капитуляцию у немецкого подразделения. Гитлеровцы вышли на дорогу с белыми портянками в руках, пошвыряли в общую кучу свои «шмайсеры». Еще помню, шел с пленными один генерал. А со мной парень был один, тоже матрос, Ваней его звали. Он родом был из-под Минска. «Сейчас, - говорит, - я этого генерала «шлепну». Они, сволочи, всю мою семью заживо в доме сожгли…» «Брось, - отвечаю, - охота тебе руки марать об этого мерзавца. Война все равно ведь окончилась…» Не стал он стрелять… А чуть позже видим: едет на телеге один наш солдат – песни веселые поет. Трофеи везет – полная телега ящиков водки. «Парни, матросы, - кричит – ящик снимайте да берите себе!»
Как сложилась дальнейшая жизнь этого необыкновенного человека?
-Я был на момент окончания войны старшиной, - пояснил Терехов, - в этом звании и демобилизовался. К тому времени приехала моя хорошая, Клавдия, и мы провели церемонию бракосочетания в Доме флота. Потом отжили шестьдесят три года вместе, произвели на свет троих детей… Что еще рассказать про себя? Мы с женой и ребенком поехали было в Сталино – но там так и не удалось найти нормальной работы. Вернулись в Лиепаю. А местный секретарь горкома Дубович, латыш по национальности, говорит мне: «Я тебе говорил – не уезжай, я тебе место дам! Но ты же гордый, не захотел слушать… Ладно, пойдешь инструктором политотдела на железную дорогу». Потом закончил партийную школу ЦК Латвии, а позже – Высшую партийную школу при ЦК КПСС в Москве. Работал в лиепайском горкоме. Как-то на одном из собраний выступил с критикой существовавшей тогда политики подбора людей на должности не по деловым качествам, а по национальной принадлежности. А тогда уже в некоторой степени чувствовался «национальный уклон», когда старались на самые важные должности именно латышей ставить. Как правило, начальство критику не любит - вот и пришлось мне искать себе новую работу. Мой давний знакомый Юрий Порфирьевич Рудометов, тогдашний первый секретарь Даугавпилсского горкома партии, позвал перебраться в Даугавпилс. Здесь мне предложили работу в милиции. Я поначалу долго отказывался, да и жена была против. Однако, Рудометов убедил – и следующие десять лет я проработал заместителем начальника городской милиции. К слову, пришел я на работу в местную милицию как раз тогда, когда сдавал дела и уезжал в Ригу на повышение Василий Макарович Кононов - бывший партизан, еще не знавший тогда, что через много лет ему придется пройти через судебно-тюремные испытания, отстаивая свое доброе имя…. Ну а я, даже выйдя со временем на пенсию, не смог усидеть дома - преподавал потом советское право и историю в профтехучилище при городском Заводе химического волокна. Уже в новейшие времена мне выпала честь возглавить Даугавпилсское общество борцов антигитлеровской коалиции. До сих пор ежегодно езжу в Ленинград на День ВМФ...
-Поделитесь секретом долголетия, Иван Николаевич! – не могу не удержаться от просьбы.
В ответ, он еле заметно пожимает плечами: что, мол, тут скажешь?
-Даже не знаю, - говорит он с легкой растерянностью. Видимо, генетика у меня неплохая, спасибо родителям. Ну, еще, возможно, сказалось то, что сумел вовремя бросить курение. В военные годы курил я страшно. Как говаривали флотские, «клопы дохли в землянках», когда мы начинали дымить. Однажды, уже после войны, случилось мне на катере из Балтийска возвращаться в сильный шторм. Ездили мы туда в штаб флота по какому-то делу, а я был в ту пору секретарем комсомольской организации нашего дивизиона. Катеришко, значит, болтало из стороны в сторону – будь здоров! Вдруг мне так подурнело, что просто пополам складывало. Вышел на причал в Лиепае, да и упал. Подходит врач наш, капитан медицинской службы Ковбаса. «Ну все, Ванька, отходил ты в море, хватит!» «А что?» «Курить тебе бросать надо, вот что…» «Хотелось бы, но…» Он мне: «Давай пари – если за месяц сумеешь бросить, ставлю тебе литр спирта. Если не сумеешь – ты ставишь». «Что ж ты сравниваешь старшину с капитаном, - отвечаю, - откуда я тебе спирта достану?» Тем не менее, заключили спор. Прихожу домой, супруга говорит: «Я тут тебе сто пачек «Беломорканала» купила – с запасом чтоб…» Я отвечаю: «А я бросил курить как раз!» Она: «Куда ж теперь я этот «Беломор» дену?!» Проходит день, неделя, месяц и далее – а я все не курю. Сначала совсем невмоготу было, потом постепенно притерпелся. Прихожу к капитану этому, предупреждаю: «Слушай, а тебе спиртишко надо-то заготавливать!» Он мне этот спирт поставил. С тех пор – а миновало уже свыше шестидесяти лет! – я ни одной сигареты так и не выкурил…
